«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Есть ли Бог в фейсбуке?
Марина Ахмедова
В Киеве есть церковь. Церковь та похожа на корабль. Она – маленькая, отапливает ее печь. Ровно год назад я сидела в ней на лавке ночью, в закутке за алтарем. На главной площади города разыгрывался Майдан. За окном шел дождь, и ветер, сбив капли порывом, разбрасывал их ледяными пригоршнями. А над Днепром стоял неколебимый туман. Церковь казалась кораблем. Куда он поплывет – разве мы знали год назад? Шепотом мы проговорили со священником полночи.
Я люблю вспоминать ту ночь – из этого момента сегодня, когда я уже знаю, что произошло за год, смотреть в тот момент незнания. И при этом понимать – даже если бы Днепр в ту ночь, разведя на миг свои туманы, явил мне чудо знания будущего, явил бы его не только мне, но и другим, сегодня все было бы так же. Не потому, что я и другие не захотели бы ничего изменить или желали бы допустить войну. Нет.
Даже если бы мы – я, священник и другие – в точных деталях знали, что будет происходить в грядущем году и стали бы рассказывать об этом всем подряд, нас бы все равно не услышали. Мы говорили бы словами, а Бог ушел из слова. А то, что в начале «и Слово было Бог», вовсе не означает, что Слово будет Богом и в конце и в середине. Если, конечно, время – река с началом, концом и серединой. И, может быть, в ту дождливую ночь церковь казалась мне кораблем потому, что я чувствовала движения времени, а на пороге больших, трагических или поворотных событий эти движения ощущаешь всегда.
У того священника есть брат. Брат ест в больших количествах отварные яйца и накачал в спортзале до такой степени мышцы, что они одевают его тело в прочный панцирь. Недавно брат решил рукоположиться. Нет, он не планировал быть священником раньше. Просто священников не мобилизуют.
— Как я буду стрелять в русского? – в ужасе спросил он.
— Дурак… — ответил священник и не благословил.
Дальше мы плыли в самое сердце грозы и шторма. Конечно, нас предупреждали – «Там – шторм!». Но мы плыли все равно. Ведь Бог ушел из слова, и слово стало пустым. Стоило ему опустеть, как оно сразу ж заполнилось – но не Богом, а кем-то противоположным. И вот он-то облегчил человеку существование вообще – позволил тому совершать преступления, не выходя из дома, не совершая серьезных движений. Достаточно было движений пальцев рук.
Мы доплыли до лета. Люди в фейсбуке шевелили пальцами, обвиняли, призывали, объявляли, ненавидели или просто не любили. Одни поддерживали Донбасс, другие – официальный Киев. И чем неистовей они поддерживали одних (из благих побуждений разумеется), тем сильнее и непоправимее они отделяли их от других. Тем быстрее – по образовавшемуся разделу – мы мчались навстречу войне. Люди высказывались и собирали лайки. Равнозначно собирала жатву смерть – в Донбассе. Жатва эта была богатой, и кто-то противоположный Богу, наверное, ухмылялся.
Лето – это было время обильных высказываний об Украине. Потом люди в фейсбуке к Украине охладеют – но это будет зимой. Дружно они перейдут к другим темам – к тем, информационное пространство которых еще не вытоптано и не съедено, как трава на пастбище. А в Донецке, хоть и настанет зима, время будет жарким.
Но вернемся к лету. Пальцы настукивали слова. Слов была написана тьма. Почти каждому писавшему эта война давала что-то, позволяла заявить о себе. Высказаться позволяла. Не позволяла она одного – воочию, а не по телевизору увидеть действие, производимое словами, и поучаствовать в этом действии лично.
А кто-то противоположный, между тем, убеждал человека, что позора нет. Все сказанное забудется. Никто не припомнит тебе твоих слов. Корабль, идущий по времени, оставил далеко позади те времена, когда слова процеживались, как через марлю. Когда можно было одним словом покрыть себя позором навсегда. А еще за слова вызывали на дуэли. И произносили их в лицо, глядя в противоположные живые глаза. А из них смотрел Бог – мы ведь исходим из того, что Бог – в самом человеке. Смотрел и останавливал от опрометчивых слов.
В середине лета противник перестал быть человеком. Воображение человека из фейсбука трансформировало его во врага, недостойного жалости, подлежащего немедленному уничтожению, и не имеющего глаз, из которых может посмотреть Бог. Конечно, не было у такого расчеловечивания прямого действие. Ведь не выйдет человек из фейсбука, не купит билет и не отправится лично уничтожать назначенного себе врага. Но разве его слова – не капли дождя, сливающиеся со словами других в поток? Не часть ли они общественного мнения? Не на мнение ли это ориентируются те, кто принимает решения на высшем уровне, прежде оценивая, кто стоит у штурвала – партия войны или партия мира?
Мы доплыли до зимы. Дело было в Карпатах. Мне не повезло – я попала на творческий вечер поэтессы, написавшей стих про то, что «никогда мы не будем братьями». На встрече присутствовал канделябр, пять слушателей, включая меня и одного участника АТО, а также много пустых стульев. Поэтесса сидела у столика, но чаще вставала. Разводила руками, читая свои стихи. Перед тем, как приступить к следующему, она предваряла готовую уже политься рифму историями из зоны АТО, в которой никогда не была. Она приехала из Киева и стихи читала на русском. Истории ей как будто бы рассказывали по телефону те, кто там находился. Одним словом, она пыталась полить свои нехитрые стихи кровью. Но кровью не своей.
— Дебальцево, — произносила она слова. – Кровь. Пот. Майдан.
Стихов набралось штук десять. Предисловий к ним – ровно столько же.
Выходя из зала, в котором разыгрывался творческий вечер, участник АТО тихо сказал:
— Эта молодежь паразитирует на теме АТО, а мы сидим в окопах. Я не участвовал в Майдане, я сейчас отдуваюсь за них. Пусть больше не пишет про войну. Это – не ее. Пусть пишет про любовь.
Из Карпат я уехала в Киев, и там встретила солдата. Он говорил про смерть, вернее, про переживание, которое испытываешь, подходя к только что убитому человеку. Смерть, выглядывая из тела, говорил он, трогает тебя своими холодными руками, затягивая в черную воронку.
— Ну, может, не все такие чувствительные, — проговорил он, и рассказал мне историю о человеке с белым флагом, попутно отвечая на мои вопросы.
— Завязался бой, — говорил он. — Когда все загорелось, было принято решение делать маневр. Маневр происходил по полю с озимой пшеницей. Вышел человек. Походка? Походка его была свободолюбивой. Он нес белый флаг. Он хотел остановить нас. Я руководил колонной, я отдал приказ не стрелять. Любой человек, возникающий в секторе боя, должен быть контролируем. Мы ушли, и он ушел. Почему вы решили, что его шествие ничего не поменяло? Оно поменяло – он вышел. Выполнил свою задачу, а мы – свою. Мы не потеряли в тот день ни одного человека, мы не загубили ни одной невинной души… хорошо… ни одной невинной гражданской души.
А потом он умер. Он снова вышел на рубеж поражения. С белым флагом. Но задачу уже выполняли не мы, а сообщества добровольных батальонов. Его убили. В бою о грехе не думает никто. В бою думают о личной сохранности. Есть жизнь – это да. Есть смерть – это нет. И есть третий вариант, которого не хочет никто – остаться инвалидом. Это – самый хреновый вариант.
Есть ли в бою Бог? …Сильнее Бога ничего нет. Жизнь – это миллиметры. Но я не думаю, что Бог руководит таким тяжелым процессом, в конце которого – смерть. А человек, который идет по полю с белым флагом, — это лишь информативный материал. Почему его было сразу не убить? …Не мясники мы и не палачи.
А брат священника всю жизнь всего лишь пел в хоре – церковные неактуальные рифмы. Он не рукоположился и не мобилизовался. Под панцирем из мышц у него нашли опухоль. Он заболел. Но он не убил русского. И русский не убил его. Ведь Бог не руководит таким тяжелым процессом, в конце которого смерть.
Как и год назад дул сильный ветер, но без дождя. Поленья в печке догорели, и по церковному пространству разливался горький запах дыма. В храме не было никого. Из храма ушло тепло. Под потолком тяжело висело кованое паникадило. Я вспоминала тот день, когда ровно год назад, вот так же сидела тут на лавке, гадая – что будет. Со стен смотрели холодные иконы. Кажется, Бога тут не было.
Мне вспомнился другой день. Я зашла сюда перед поездкой в Донецк летом. В ожидании священника я ходила вокруг церкви, разглядывая цветы в палисаднике. И вдруг день пошел к закату. Солнце сделалось золотым, и ласково коснулось всего вокруг. Все вокруг заблестело, потеплело и преобразилось. Все, что было уродливым, стало красивым. И так сделалось очевидным – Бог любит человека.
А когда солнце ушло, по небу расползлись темные сиреневые пятна – противоположные свету, который, впрочем, и вызвал их к жизни. Они появились там, где только что был свет. Спрятали его, скрыли. Но, может быть, для света это и есть лучший способ увидеть все – наблюдать из-за противоположного?
