Есть ли логика у абсурда, или Как это сделано у Гоголя (+видео)
– Очень здорово, что в день рождения Гоголя мы все здесь собрались, чтобы поговорить о нем и почитать отрывки из его произведений. Но напомню также, что сегодня день смеха, день дурака, и я не отвечаю ни за что из того, что буду говорить, могу легко списать всё на 1 апреля, если вы поймаете меня на какой-то ошибке, на каком-то незнании.
Я не гоголевед, я школьный учитель. Я вижу здесь некоторых людей, в которых подозреваю таких серьезных гоголеведов, пришедших проверить, как у меня с этим делом. Вы меня немножко пугаете своим серьезным настроем. Ну ладно, я думаю, что справимся.
Сразу хочу сказать, что сегодня у нас такой день чудес – мне подарили, смотрите, только что какую книгу, «Мертвые души» дореволюционного издания. Весит много, картинки роскошные. Мне казалось, что я много книг с собой сюда везу, но это была иллюзия, назад я поеду таким гораздо более серьезным.
О чем мне хотелось с вами сегодня поговорить, и, может быть, даже с самим собой больше, чем с вами, чем мы будем заниматься? Вы знаете, что есть такое понятие «мир писателя», оно такое расхожее – «нужно войти в мир писателя, почувствовать мир писателя». Мир – это же всё, да? Что значат в реальности эти слова?
Вот мы читаем Гоголя, я открываю текст на любой странице, начинаю читать, и в какой-то момент я понимаю: это Гоголь. Не потому, что я посмотрел на обложку, или меня предупредили, что я буду читать Гоголя, а вот почему-то я понимаю, что читаю текст, который написан тем или иным писателем: Гоголем, Чеховым, Лермонтовым, Достоевским.
Почему я это понимаю? Откуда я это знаю? Это как вкус, как какой-то аромат, это как-то непонятно, да? Это как чей-то голос будто бы. Когда мы включаем радио, мы же не знаем, кто поет. Мы его узнаем по голосу. По тембру, по окраске, по манере, по характеру.
Я когда начинал работать в школе, меня этот аспект страшно волновал, потому что мне казалось, что мы больше говорим про «что», а не про «как». А вот голос, и манера, и аромат, и запах – это что-то про то, «как».
Мне попалось как-то на глаза очень интересное социологическое исследование, которое касалось школы, как раз предмета литературы. Заключалось оно в следующем: людям давали тексты, не говоря, кто их написал. Восемь прозаических кусочков и восемь поэтических. Было известно только одно, что эти восемь прозаических кусочков написаны двумя разными людьми: четыре – одним, четыре – другим. И так же точно с восемью стихотворениями: четыре одному автору принадлежат, четыре – другому. И школьников, старшеклассников просили сделать простую вещь. Не сказать, кто это написал, почему написал, но вот просто возьми и разложи на две кучки: налево один идет, а направо – другой.
Вам как субъективно кажется, сложно это или просто? Просто. Просто в каком случае? Если это будет два контрастных автора. Там, например, был Вознесенский среди поэтов, у него стиль напряженный очень, энергетический какой-то, экстатический, со сложным синтаксисом, особыми словами. И какой-нибудь нейтральный поэт. Кажется, если контрастно – мы сделать можем. Расчет был на то, чтобы почувствовать, как само это вещество литературы – вот этот аромат и запах – детьми считывается.
Так вот, в чем интерес этого исследования был? Оно было проведено в конце 70-х годов, и затем в 2000-х годах одними и теми же исследователями. И они увидели, что процент опознающих, справляющихся с этим заданием людей стремительно упал за эти годы. Я могу сейчас переврать цифры, но порядок такой: с поэзией в 70-е годы справлялось 40 с чем-то процентов девушек и 30 с чем-то процентов юношей…
Видите, девушки как-то точнее определяют аромат, чувствительней как-то они, да? С прозой хуже. Предположим, 20 и 15. А в 2000-х годах поэзию на две кучки правильно разложить могут, условно говоря, 12% девушек и 8% юношей, а с прозой не справляется вообще никто, она за границами статистической погрешности.
И вот эти социологи спрашивают: слушайте, а чего вы там на своих уроках литературы делаете? Люди учатся у вас с 1-го по 11-й класс, посчитайте, какое количество часов, вы приходите в школу, закрываете дверь, чего-то с ними там делаете, делаете, делаете, а они потом просто не могут, условно говоря, понять – уйдем из мира литературы, – что это поет Энрико Карузо, а это поет Пугачёва, это аромат такого блюда, а это – такого. Они не понимают этого. Чем вы с ними занимаетесь тогда? А чем мы с ними занимаемся? Мы много чем, вроде, занимаемся и хорошим, и правильным, но на эту сторону литературного произведения, на это вещество, этот стиль, запах и аромат школа действительно обращает мало внимания. Может быть, потому, что непонятно, как про это говорить.
Когда я был молодым учителем, у меня была простая задача – выживание. Я боялся входить в класс. Он, конечно, был не такой большой, как ваш сейчас собравшийся класс, но всё равно 20 человек сидит, им чего-то от меня надо, мне надо 45 минут с ними продержаться. Мне надо про что-то конкретное говорить. А про что конкретное? Я как охотничья собака искал…
Мне очень нравился Гоголь. Я его почему-то любил. Я не понимал, почему. Мне было его интересно читать, я ловил определенного рода кайф. Мне казалось, это так классно. А когда люди приходили, я же работаю с математиками, набранными из разных школ, вот они приходят и при слове «Гоголь» у них какое-то тусклое впечатление. Ну, сатира на самодержавие. Хорошо. Ну, «Мертвые души», и нужно быть живыми душами. Набор каких-то слов о том, что надо знать про Гоголя, а ощущения, что Гоголь – это классно, не получалось.
У меня это вызывало не то чтобы злость, но такой азарт. Мне хотелось как-то разбудить в них это самое ощущение. Но я не очень понимал, с чего оно складывается у меня самого. Есть люди, которые думают о преподавании в школе, от одного из них, например, я услышал такую точку зрения: нужно прийти, открыть книжку, прочесть, опустить ее и сказать: «Как это прекрасно. Правда?» Это говорил великий человек. Я понимаю, что если он бы это сделал – все бы сказали: «Правда», – потому что они были бы в него в этот момент влюблены. Но у меня так не получалось. Не работает это. Мне надо что-то конкретное сказать, тем более математикам.
Я стал искать. И, собственно, сейчас понимаю, что трем, наверное, людям я благодарен, потому что они догадались сами и объяснили мне каждый по-своему, меня в виду не имея, хотя с двумя из них я знаком лично. Они объяснили мне многое в том, из чего складывается этот самый гоголевский голос. Давайте так, не аромат, а голос. Голос Гоголя.
Откуда этот тембр. Гоголь ведь принадлежит, на мой взгляд, к разряду писателей, которым было трудно выдумывать сюжеты. У нас есть писатели, которым это ничего не стоит. Я ужасно хочу стать писателем, хочу чего-нибудь такое написать. Но понимаю, что не могу ни одного сюжета выдумать. Просто моя голова так устроена. А у нас были писатели, которые их выдумывали на раз левой задней ногой.
Если вы возьмете Некрасова, «Кому на Руси жить хорошо», там этих микросюжетов рассыпано… Просто он может так: две строчки – сюжет, нате, берите; две строчки – сюжет. Ну как? Это же не расчетливо. Возьми один, сделай поэму. А он разбрасывает, у него их миллион. Я не знаю, как он так был устроен. А Гоголь, мне всегда казалось, он другого типа, он типа меня. Я вообще чувствую большое родство, даже не с ним, а с его одним литературным героем, у которого легкость была в мыслях необыкновенная, и который мог говорить, особенно если что-нибудь примет перед этим, на разные темы так, что его слушают.
Мне казалось всегда, что Гоголь вот как устроен: он за всеми бегает, он понимает, что у него роскошный голос: «Если вы мне дадите эту песню – я ее спою так, как никто не споет, но дайте мне песню и все отойдите. Она будет великолепна». Он бегает и говорит: «Дайте мне сюжет, я расскажу так, как никто». И вы же знаете, что два главных его крупных произведения – и «Ревизор», и «Мертвые души» – это сюжеты, которые, как считается, Пушкин ему подарил, но я так думаю, что он просто вынужден был подарить, потому что уже просто спёрли. Пристали и уже взяли, чего тут дарить? Уже всё взято. И Гоголь как бы говорит: «Мой голос таков, что вы не прогадаете, отдав это мне. Я расскажу об этом так, как никто».
Я сейчас тоже буду рассказывать, но всё, что я буду говорить, придумал не я. И здесь бы должен был стоять не я, а те люди, которые это придумали. Но я с нахальством гоголевского героя говорю: «Подождите. Я об этом расскажу так, как вы не расскажете. Пустите меня тоже где-нибудь постоять». Из чего складывается этот гоголевский тембр, из чего складывается вообще вот это явление Гоголя, они мне объяснили, я стал этим пользоваться, и оказалось, как мне кажется, что это интересно. Я хотел бы вам об этом рассказать, хотя, может быть, вы сами это уже знаете.
Итак, что они мне объяснили, и кто эти люди? Первый из них – это ученый. Крупный ученый для своего времени, для 20-х годов ХХ века. Он создал целую литературоведческую школу, которая была названа его именем. Потом она была разгромлена, и он дважды сидел. Он прошел лагеря, и в каждом лагере писал по какой-нибудь книжке – то ли о поэмах Пушкина, то ли еще о чем-то. Не знаю, как это удавалось ему сделать. Звали его Валерьян Переверзев. У него очень странные книги о Гоголе и Достоевском. Он использовал такой социологический метод и очень много чего объяснял через принадлежность писателя к классу определенному, к прослойке. Но если отсечь эти объяснения, то тот материал стилистический, который он набрал про этих писателей, огромный и роскошный.
Например, он брал и коллекционировал, как ругаются гоголевские герои. Читаешь страницу за страницей, и тебе хочется просто немедленно как-то это приложить к жизни, потому что это такие сочные ругательства, они рассыпаны у Гоголя, а он их собрал. Дальше он будет объяснять, почему Гоголь ругался именно так, а не как-нибудь по-другому. Это уже менее интересно. А сама фактура роскошная.
Второй – это классик наш, замечательный крупнейший гоголевед, слава Богу, ныне живущий и здравствующий, пишущий о Гоголе и даже, кажется, открывающий семинар, несмотря на то, что, вроде бы, его хотели уволить только что из РГГУ, Юрий Владимирович Манн. У него есть книжка давняя, написанная еще до моего рождения, «Поэтика Гоголя». Здесь много интересного собрано, расклассифицировано, и придумана целая концепция того, что происходит.
И третий – это Сергей Георгиевич Бочаров. Статья, о которой я сегодня буду говорить, посвящена попытке понять, что такое гоголевская повесть «Нос».
Что они мне объяснили, что они мне показали и что, как кажется мне, я увидел и могу с вами поделиться? Вообще Гоголь, я сейчас соображаю, умер, когда ему было 43 года, я сейчас старше, чем он. Страшное дело. И если посмотреть, когда он писал свои вещи, о которых мы будем говорить, там есть вещи, написанные в начале 30-х годов, он 1809 года рождения. Сколько ему лет? 21-22, да? «Вечера на хуторе близ Диканьки» написаны вообще студентом, условно говоря.
Если взять все гоголевские произведения, они укладываются в три такие точки. Намечу первую точку – «Вечера на хуторе близ Диканьки», первый сборник гоголевских повестей. Про них Переверзев сказал очень интересной такой метафорой или сравнением, что они напоминают двудольное зерно, плотно завернутое в кожуру фантастики. Вот это двудольное зерно, из которого идет два ростка. Он подарил мне эту идею, и я ее рисую на доске вот так. Один росток более-менее толстый, широкий и один совсем хиленький.
Почему? Что имеется в виду? Если вы откроете сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки» – вы увидите, что там восемь повестей. Какие, кто помнит? «Майская ночь». «Ночь перед Рождеством». «Страшная месть». «Заколдованное место». «Сорочинская ярмарка». Очень характерны эти ваши перечисления. Много раз я пробовал, в основном, называют повести, которые находятся в этой первой мощной ветви. Какой ветви? Это рассказы о встрече человека с нечистой силой. Гоголя же часто называют писателем фантастическим, писателем-фантастом.
Вот он берет структуру такого фольклорного жанра, который исследователи называют быличкой, он идет из традиционной культуры. Человек живет в мире, который поделен на две части: посюсторонний и потусторонний. Потусторонний мир населен разного рода хозяевами дома, бани, леса, реки, чего угодно – этими всеми духами, с которыми он как-то взаимодействует. Есть определенные границы между двумя этими мирами. Человек знает целую систему запретов и правил, как общаться с этим потусторонним миром.
Исследователи, которые изучают традиционную культуру разных народов, давно выяснили, что, не сговариваясь, в разных частях земли люди представляли себе потусторонний мир устроенным точно так же, как наш посюсторонний, только перевернуто: солнце там ходит с запада на восток, левое там – правое, правое там – левое, верх там – низ, низ там – верх. И есть масса бытовых каких-то правил, которые эту перевернутую структуру потустороннего мира выводят наружу.
Например, если вы заблудились в лесу, то нужно сделать простую вещь – вывернуть на себе одежду, надеть правый сапог на левую ногу, левый – на правую, и тогда точно выйдете. По какой логике? Вы показываете хозяину леса, что вы с ним одной крови, вы тоже знаете, как надо. Ну вот идет человек сдавать экзамен, мы ему говорим: «Ни пуха, ни пера». Что это за выражение? Это так охотнику говорили. В чем логика? Он идет за пухом и перьями, надо бы сказать: «Давай, тебе больше пуха и больше перьев». А мы говорим: «Чтоб ты никого не убил». Потому что эти слова должны перевернуться в том самом мире, в котором живут те, от кого зависит эта удача.
Если вы встречаете человека, и у вас есть подозрения, что это не просто человек, а какой-то, допустим, леший, что надо делать? Во-первых, у него есть свойство такое, когда он приближается, он становится, в отличие от обычного человека, меньше, а удаляется – больше. Но если подозрения остаются, что тогда? Я заканчивал университет по кафедре фольклора и много ездил в экспедиции, поэтому могу сказать, что советуют бывалые люди: стать к нему задом, поклониться и посмотреть на него в перевернутом состоянии сквозь свои ноги, тогда вы точно узнаете, кто это.
Или взять похороны, момент, в который человека готовят к жизни в новом мире. Во всех культурах тело человека старались разъять на части, сжечь, сломать руки и ноги. Перейдя через границу, это тело вновь станет целым. Вещи, которые клали ему туда для жизни, тоже старались ломать или бить, они должны перейти эту границу и превратиться в свою противоположность. Вообще часто на похоронах веселились, плясали и смеялись, а вовсе не плакали. И вот шили одежду на покойника. Есть такой эвфемизм «шить на живую нитку», да? На самом деле, шить на мертвую нитку. Что значит шить на мертвую нитку? Это значит едва-едва скреплять. Потому что тогда в потустороннем мире эта одежда будет прочной.
Человек твердо знал, когда этот потусторонний мир приближается к нему на опасное расстояние. Это происходит в определенные точки суток: полдень и полночь, заря утренняя и вечерняя, любые переломы, любые границы – опасное время. Человек знал, что есть места, где он может повстречаться с этой нечистой силой ближе. И в этих местах люди старались гадать. Например, на перекрестке дорог. Любой порог, любая граница – это всегда некоторые опасные зоны. У нас сохраняются свои суеверия, с этим связанные, через порог, например, ничего не передавать.
Человек знал определенные правила, как заделывать границу, если она нарушилась. Он знал, что существуют целые периоды года такие опасные, это, например, святки. Первый праздник в начале года, когда смешиваются два мира. Собственно, люди, колядуя, разыгрывают приход умерших предков, которые как бы пришли проверять, как их ждут, что тут делают живущие на этом свете. И в этот момент существовала у разных народов масса разных обычаев: накрывали стол, кликали в трубу имена умерших родственников и уходили, и вот за этим столом они пировали.
Много всего еще было. Человек был окружен системой взаимодействия с этим потусторонним миром, системой запретов, системой правил. И он знал, что делать, когда граница нарушается, и старался эту границу заделать, потому что мир устроен таким образом. Собственно говоря, целый большой пласт текстов, записанных фольклористами, посвящен рассказам людей о встрече с нечистой силой, о том, что они делали в эти моменты. Все эти рассказы Гоголя, которые вы назвали, так и построены.
Вспомните, там есть черти, там есть ведьмы, там есть колдуны, там есть русалки, там всякие проказы у них. И человек как-то летает на черте в Петербург и так далее. Манн заметил еще одну вещь, что все рассказы, где действует нечистая сила, у Гоголя отнесены в прошлое относительно времени самого рассказчика. Может быть, это наблюдение нам еще пригодится.
Да, и успех у «Вечеров» был грандиозный. Вы знаете, что наборщики, те, кто в типографии готовил текст, валялись от хохота, да? Это успех, настоящий успех. Простые люди читают гранки, смешно, весело, экзотично, перед нами Малая Россия, Малороссия, Украина, неоткрытая тогда еще страна со всеми словечками, с колоритом особым таким. Это эпоха романтизма, когда люди открывали душу у каждого народа, открывали экзотические страны, а тут у нас вот под боком своя такая оказалась экзотика.
Гоголь, конечно, здесь вырвался вперед. Но если внимательно посмотреть на этот цикл, вы увидите, что там есть из восьми одна повесть, в которой ничего такого нет. Вот она как-то притулилась туда, запихнулась и там есть. И, вроде как, неловко сказать: «Ну чего ты ее сюда? Каким ты боком ее пришпилил? Для чего? Для объема, что ли? Что это за повесть?». Ее вообще никогда не вспоминают. Сколько я с детьми и взрослыми говорю, ее не называют. Вот «Майская ночь» – да, опера такая есть, я видел. «Вечер накануне Ивана Купала», страшное дело, расцветает папоротник, надо его сорвать, тогда будешь знать всякие заклинания, общаться с нечистой силой и так далее. Хоть папоротник не цветет, но неважно. «Ночь перед Рождеством»…
Всё это ярко, всё это фольклорно, всё построено по этой модели, нам уже понятной. И вдруг там затесалась какая-то такая очень маленькая, неоконченная, но повесть. Какая? Учителя литературы молчат. А никто не знает. Нет, «Старосветские помещики» будут в следующем цикле. У нас здесь будет три точки с вами на нашем пути. И дальше будут «Мертвые души». Давайте, кстати, их себе наметим сразу. Значит, второй цикл как называется? «Миргород». Третий Гоголь сам не назвал, потом уже назвали – «Петербургские повести». Он печатал часть повестей в сборнике «Арабески», часть – отдельными изданиями, а потом собрание сочинений, собрал их в один том, и они потом получили название «Петербургские повести». И дальше «Мертвые души».
«Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Петербургские повести» и «Мертвые души». Что-то тут с географией интересно, да? «Вечера» – тут назван «хутор». «Миргород» – это что? Город какого значения? Уездный город. Он всё-таки побольше, чем хутор, да? Петербург – это уже столица. А в «Мертвых душах», как мы помним, он говорил, что хотел хотя бы с одного боку, но показать всю Русь. Такое, как бы, расширение пространства, в такую аэродинамическую трубу превращающееся. Началось с маленького хутора, заканчивается… Вспомните, как первый том «Мертвых душ» заканчивается: несется вся Россия, как тройка, и народы уворачиваются, чтоб не зашибло. Очень такая картинка современная. Но она вселенского масштаба уже почти, да?
Кроме этого географического изменения, будет изменение, о котором я сейчас говорю, но пока еще аккуратненько. Значит, там есть повесть, которая называется «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Там нет ни чертей, ни леших, никого. Вообще нечистой силы нет, потустороннего мира нет. Есть как будто бы бытовая зарисовка с юмором из украинской жизни. Ну, бывает с писателями, чего-нибудь напишут, не знают, куда деть. Вот, вроде, пусть тут полежит. Хорошо.
Теперь смотрите, «Миргород». Значит, мы можем так назвать. Вроде, вот тут фантастика, а тут какая-то реальность. Хиленькая, но есть. Так что с «Миргородом»? В «Миргороде» четыре повести. И мы видим, что эта линия продолжается. В каком ярком тексте, мощном, и фильмы по нему снимают, «Вий». Со всеми вот этими «Подымите мне веки». Никуда фантастика не делась, он продолжает разрабатывать вот эту чертовщину. Но, с другой стороны, мы помним, что там есть повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Проверим себя, есть там нечистая сила, сверхъестественная, потусторонняя? Нету. Вроде бы никаких там таких героев нет. Иван Иванович и Иван Никифорович.
А еще там есть «Тарас Бульба». Куда мне ее записать, если пользоваться вот этой дихотомией нашей? Ну, куда-то сюда тоже. Правда, это про историю, да? Ну уж точно никакой чертовщины нет. Еще есть «Старосветские помещики». А их куда? Они как-то странно устроены, да? У них большая часть вот тут, но какое-то есть вот это: кошечка там куда-то сходила, в какой-то потусторонний мир, потом вернулась, и умерла эта хозяйка. Что-то такое мерцает, но вот впрямую нету. Даже если я запишу это сюда, посмотрите, что происходит. Оказывается, это было не случайно. Вот этот росточек, двудольное семечко помните? Оно не просто так, какой-то сорнячок, а оно вдруг стало вырастать, и посмотрите пропорции: уже условно 50 на 50. Эта линия продолжается, но эта крепнет.
Теперь «Петербургские повести», что у нас там? А, вот с «Носом» интересная штука. Значит, давайте так, наведем резкость. Вот здесь, мы задали эту линию, действует представитель потустороннего мира, нечистой силы, который совершает действия. Вот есть черт, он украл месяц, дорогу не видно, поэтому кто-то там заблудился в «Вечерах» – «Ночь перед Рождеством», да? И пошел сюжет. В «Носе» так ли дело обстоит? Не так. Там происходят непонятные события, но нету этого мира потустороннего. Это какое-то новое качество фантастики, о котором мы с вами поговорим. Вроде бы фантастические события есть, но они не укладываются в эту матрицу.
Какое, скорее, произведение будет вспоминаться? Нам сейчас надо создать такую картинку для самих себя, чтобы вы поняли, к чему я клоню. Вы же уже, как ученики, должны понимать, чего учителю надо, даже если вы не согласны. Мне что надо? Чтобы эта линия пошла на убыль, а эта выросла. Ну так помогите мне. «Портрет» есть, да? Хотя и там всё не так просто, не очень понятно, на самом деле, точно ли это дьявол нарисован в этом ростовщике. Но, по крайней мере, эти живые глаза, которые смотрят с портрета. А вот «Нос» уже под вопросом, то ли сюда, то ли сюда. Ну хорошо, давайте «под вопросом» напишем.
Еще что есть? «Невский проспект» есть. Там как с чертями, лешими, домовыми разными? Тоже что-то непонятно, так ведь? Что у нас с «Шинелью»? В самом конце появляется, он как мертвец, да? Причем Манн очень интересно разбирает этот кусок, и из него понятно, что на самом деле никто его не видел. Более того, поскольку он очень глубоко погрузился в гоголевский стиль, он увидел вещь, которой не видел никогда. К кому пришел этот мертвец? Он пришел к тому генералу, который не помог ему найти шинель. Помните? Чтобы содрать с него эту одежду. И вот этот генерал, проверьте потом по тексту, он не слышит голос Башмачкина, а он его видит. Он увидел, прямо так написано, как мертвец сказал.
Мертвец говорит. Интересная картинка для мультипликаторов, как это – увидеть, как он сказал. А где этот голос раздавался? Голос совести, который ему говорил, что ты виноват, ты должен… А черт его знает, где он. Там всё мерцает. Но предположим, что мы запишем финал «Шинели» сюда, а всю «Шинель» запишем туда. Что у нас там еще? «Записки сумасшедшего». Вроде тоже там происходит черт-те что, но никакого черта нету. Собачки друг другу что-то пишут, да? Поприщин – король Испании… Да, и самый интересный вопрос, которого мы сегодня касаться не будем. А «Мертвые души»-то где? Они оказываются как бы этой двудольностью тоже «распяты», или они куда-то принадлежат?
Что я хочу вам такое промежуточное сказать – исследователи, о которых мы говорим, рассмотрели следующую вещь. Гоголь это попробовал, на этом успех получил, и понял, что двигаться надо от изображения фантастического («фантастическое» здесь – как существительное, условно говоря, я могу взять и изобразить черта, я могу взять и изобразить нечистую силу, очень любили всё это романтики делать) к фантастическому изображению.
Понятно или не очень? Я могу показывать вам обыкновенную жизнь, где не будет этой потусторонности, но так, что она станет какой? Она станет странной, она станет абсурдной, она станет какой-то сдвинутой, она станет какой-то нелепой, она станет какой-то, что так не бывает, так не живут, так не говорят, так не делают. Вот она вся будет какая-то немножко свихнутая, жизнь, но как будто бы настоящая. И Манн придумал интересную штуку, он заметил, что такого рода произведения пишутся о времени, в котором живет рассказчик. Если есть носитель фантастики – это в прошлом. А сейчас мы как будто бы с вами живем в мире, в котором все эти носители были и ушли, оставили нам свое наследство.
Гоголь вообще считал, что мир, устроенный Богом, – это мир соразмерный и гармоничный. Вот как в «Невском проспекте» сказано, что какой-то демон искрошил мир на множество разных кусков, и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе и ушел. Мир остался, мы живем в нем, в нем нет уже демона, в нем нет уже черта, в нем есть следы, которые в чем остались? В путанице, в алогизме, в неразберихе, в какой-то сдвинутости, смещенности. И когда мы начинаем читать Гоголя, мы вдруг обнаруживаем, что эту обыкновенную жизнь, которую он берется изобразить, на разных уровнях произведения пронизывают эти характеристики: нелепый, алогичный, странный, абсурдный.
Давайте возьмем только четыре уровня произведения. Любое произведение литературы может быть иерархически представлено, как дом с несколькими этажами. Давайте возьмем первую и очевидную штуку, про которую все говорят, – сюжеты. Сюжетный уровень, события, которые происходят. Для примера возьмем две вещи, это «Иван Иванович» и «Нос». Вспомните сюжет повести о том, как поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович. Два друга, которых ставят в образец дружбы, ссорятся из-за ерунды. Из-за какой? Один другому сказал, что он гусак. Причем Гоголь так говорит: вот если б он сказал «птица» – ничего бы не произошло, но «гусак» – всё. И не объясняет, а почему. У Гоголя есть такая манера: он чего-то скажет, и в тот момент, когда мы его хотим схватить за пуговицу и спросить: «Стоп. Ты чего сказал? Почему?» – а его нет уже. Ну я не знаю, почему птица лучше, чем гусак. И ты в каком-то недоумении застываешь.
Сегодня я в фейсбуке писал праздничный в честь дня рождения Гоголя пост и выложил такую фразу, очень мне нравящуюся, из «Мертвых душ», и она вызвала ожесточенную дискуссию. Помните, где Чичиков гуляет по городу в первый день, почти как Плюшкин, тащит всё в дом – он сорвал афишку со столба, и эту афишку он стал дома читать. Гоголь описывает, что написано на этой афишке. Причем Гоголь – хитрый человек, он дает нам такое количество подробностей в описании, что этот абсурд и алогизм начинает идти уже из-за этого перечисления. Ты ждешь, когда он остановится, ты в какой-то момент перестаешь понимать, зачем он дает эти подробности, начинаешь спрашивать: «Ты помнишь, куда ты шел?»
Почему, кстати, «Мертвые души» – это не роман, а поэма? Вообще не роман в настоящем смысле. Как устроено литературное произведение нормальное, не гоголевское? Роман, сюжет: мы выезжаем из пункта А, мы садимся в поезд, куда нам надо ехать? Нам надо приехать в пункт В, правильно? Это сюжет. Что мы видим по бокам? Километра два сюда в хорошую погоду, сюда. Вот что будет отбираться автором, всё, что нужно для сюжета, все детали, подробности.
Как устроен сюжет Гоголя? Гоголь выехал из пункта А, это единственное, что мы можем утверждать. Он даже немножко проехал куда-то. Потом его страшно заинтересовало что-то в стороне, и он едет сюда, в пункт В условный там, а он оказался в пункте С. Из этого пункта С, если он вернется на дорогу, на которую он выехал, это будет большое счастье. Обычно происходит что-нибудь еще, и он возвращается не сюда, а в какой-нибудь пункт D. Потом еще едет куда-то. То есть так построен у него сюжет, он сам нашел такую метафору: дороги расползались, как раки, высыпанные из мешка. Представьте себе эту картину. Вот точка есть, и всё поползло. Как будто бы он такой большой ребенок, который пришел в кунсткамеру бытия. И вот его одно увлекло, вот второе, вот третье.
Помните, как «Мертвые души» начинаются? Чичиков въезжает в ворота города, гостиница в городе N, никто не обращает внимания, только один человек, и дальше начинается описание этого человека: как он одет, какой он сделал жест, как он повернулся, какой булавкой заколот какой галстук, кто эту булавку делал. Почти как у Гомера изображение щита Ахилла, да? Мощное, длинное. Помните, что делает Гомер? Он не знает, как движется время, битва идет. Героя зовут на битву, какого-нибудь там Париса, из-за которого всё там и началось. А он одевается. И Гомер будет медленно писать, как он одевает эту деталь, эту, эту, кто делал ее, как она производилась.
Потом, наконец, страница закончится, Парис пошел. Сделал шаг, идет, он подходит к дверям. Двери красивые, надо их описать. Значит, описывает двери. В нормальной системе координат мы автору что кричим? «Там битва, его ждут! Что ты делаешь?» Но у Гомера есть такая штука, что называется, эпическое бесстрастие. Он, как камера, которая в банке снимает, вот она едет, она снимает всё, что попадает в ее зону движения. Что там, обычная жизнь или ограбление? Она же не будет метаться, когда ограбление, туда-сюда. Нет, она будет так же плавно медленно всё снимать. Я эпически бесстрастен, я над всем этим. Все уже умерли, все битвы закончились, мне нужно, не отвлекаясь на подробности времени… Для этого существует другой род литературы – драма. Драма вся построена на времени. Мы в театре не будем сидеть вечность. У нас есть три часа, мы должны там стремительно. А у меня эпический род такой. Я там спокойно…
И вот никуда не торопится Гоголь. Понравился ему человек – опишем, как он одет, кто сделал булавку, какие жесты он сделал. Дальше человек исчезнет и не появится в повести, в этом романе больше. Значит, если я нормальный редактор, мне принесли рукопись, что я должен сделать? Нормальный – это живущий вот в этой логике: «У тебя будет этот человек? Не будет. Всё, вычеркиваем. Сокращаем. Зачем он нужен?»
С самой первой страницы «Мертвых душ» Гоголь дает другую систему координат. Вот так же Чичиков, читает афишку. Ну ладно бы он что-нибудь там прочел в этой афише, что двинуло сюжет. Ничего подобного, эту афишу дальше положат в шкатулку, в которую вкладывают всё, и шкатулка становится такой оппозицией куче Плюшкина. Помните, Плюшкин всё притаскивает и туда кладет, а этот всё притаскивает и кладет в шкатулку. Она гораздо меньше, чем куча Плюшкина, но также вмещает в себя всякую всячину.
«Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз…»
Еще что делает этот автор? Он как Гомер, он дробит действия. Смотрите, он использовал десять глаголов. Что можно было сказать? Я вынул и прочел. Я вынул, поднял, развернул, поднес, повернул… Да? Смотрите, как меняется. Время идет, степень подробностей нарастает, мир проясняется, он становится наполнен этими разными действиями. И, кстати говоря, решается одна проблема, над которой вы не задумывались, и над которой, в общем, задумывались писатели.
Мы же с вами, когда читаем книжку, попадаем в очень интересную реальность. Сейчас, по логике, смотрите, написано: вошел человек… Например, входит новый герой. Вошел человек в темных очках и синей шляпе. И если я честный человек сейчас, который должен это нарисовать, поставить, изобразить и не погрешить перед тем, что написано, я должен взять мужчину голого, абсолютно голого. Что на него надеть? Очки и шляпу. Всё, больше автор мне ничего не сказал. Но вы же понимаете, что в мире, в котором это происходит, он не голый, он, вообще-то, одетый. Но если автор будет описывать всё, что на нем надето, то за кого он нас принимает? Ну вы же сами это представите, да? Но вдруг, когда нам начинают это показывать, и мы понимаем, что это условность, к которой мы привыкли, а с ней можно поиграть, все подробности начинают дополняться другими вещами. И такое впечатление, что если он не опишет всё, как этот человек одет, то этот человек останется каким-то частичным.
Значит, что он делает, смотрите… «Он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес к свече, стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке…» Знаете, что он делает с нами? Если замечательного немного в афишке, то ты либо сейчас точку поставь и давай уже про замечательное, либо еще раньше ее поставь. Но Гоголь ставит свой фирменный знак в этом случае – двоеточие.
Двоеточие всегда открывает начало длинному ряду. Первая глава «Мертвых душ» устроена так же. Гостиничный номер был такой, какой мы все знаем… Ну знаем мы всё, давай уже… Нет, двоеточие – и на абзац описание. И когда ты этот абзац прочитываешь, ты вдруг понимаешь: да, чего-то я такого не видал никогда. Он это делает постоянно.
«Немного было замечательного. Давалась драма господина Коцебу, в которой Ролла играл господин Поплёвин, Кору – девица Зяблева, прочие лица были и того менее замечательны. Однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления. Потом переворотил на другую сторону узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего…»
Смотрите, да? А теперь внимательно.
«Не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать всё, что ни попадалось».
Если мы читаем книгу в поисках сюжета, мы проскакиваем это место. Вопрос, что свернул Чичиков? Что? Афишку, он же ее читает. Еще раз читаем. «Но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно…» Ну, тут так написано. Тут так написано. Смотрите, мы читаем бытовуху, мы не читаем фантастику. Но на наших глазах герой протирает глаза, сворачивает и кладет в шкатулку. Если б мы в этой системе были… А здесь Гоголь не первооткрыватель, были немецкие романтики, всякие Гофманы, Шлегели, Тики, Новалисы, Клейсты, у них это всё, вспомните «Песочного человека», там не только снимают глаза, их вырывают. А тут на уровне фразы что-то такое сказано, и пошли дальше. Подожди. Может быть, это оговорка? Может, ты неловко как-то высказался? Эти оговорки у Гоголя на каждом шагу. И, главное, он делает вид, как будто ничего не сказал.
Есть зафиксированный такой случай. Опять же, первый том «Мертвых душ», подъезжает Чичиков к гостинице. Гостиница была известного рода. Какой знак? Двоеточие. И про гостиницу. Первый этаж у нее не был выщекатурен. Так написано: выщекатурен. Он диктовал в Риме «Мертвые души» своему другу, тот сидел, писал. И когда он писал, он сказал: «Слушай, нет такого слова по-русски». Гоголь сказал: «Не может быть». Снимает словарь с полки, открывает – нету. Есть выштукатурен. Гоголь сказал: «Твоя правда». Тот пишет «выштукатурен». Выходит книга – «выщекатурен». Гоголь всё вернул. Почему? Это не просто проговорки. Есть целая теория. Может быть, и на каком-то этапе нашего разговора у вас возникнут версии, почему ему нужно было слово «выщекатурен», а не «выштукатурен».
Значит, когда он говорит, что вот если «птица», то да, а «гусак» – уже нет, хочется что спросить? Почему? Но он идет дальше. Хорошо, они поссорились. Дальше начинаются попытки жалобы, да? Один жалуется на другого. А потом так: свинья Ивана Ивановича, с которой ему предложили поцеловаться вместо того, чтобы получить ружье… Помните, он хотел ружье от Ивана Никифоровича, а тот ему сказал, тогда он свинью отдаст, чтобы он пошел и поцеловался со своей свиньей. И дальше до гусака дошло. Короче, эта свинья вбегает в правление, где лежит жалоба Ивана Никифоровича, и съедает. Пробегает мимо разной еды, которая лежит в суде… Почему, кстати, в суде еда лежит, понятно? Много еды. Приносят. Вот она на всё это внимания не обратила и съела жалобу. Почему, опять? Не знаем. Гоголь тоже не знает: «Я не знаю. Так произошло».
Дальше пишут жалобу на свинью, и городничий, надев свой мундир, идет требовать выдачи свиньи правосудию. Вы чувствуете, что сюжет начинает накручиваться, вы попадаете в это кружение, кручение, да? С «Носом» всё еще страннее. Вспомните, как устроен «Нос». В одно прекрасное утро просыпается… Начинается вообще с того, что цирюльник разрезает хлеб, и в хлебе оказывается нос. Вторая линия, просыпается майор Ковалёв, смотрит на себя в зеркало и видит, что на лице нет носа. И вот эти две линии как-то должны сойтись.
Этот цирюльник думает: «Может, я отрезал его? Но как я мог отрезать? Непонятно. Надо его куда-то выбросить». Он идет выбрасывать. А майор Ковалёв начинает… Ну, пропала вещь. Что нам делать, когда пропала вещь? Искать. Где искать, как искать? Надо объявление в газету дать, да? Надо в полицию пойти. И вот потом он встречает этот нос в виде чиновника на бульваре или на проспекте, он идет, одетый в мундир. Хочется, чтобы уже автор остановился и чего-нибудь объяснил… Но ситуация идет дальше, две линии смыкаются.
В какой момент? В замечательный момент. Когда приходит к майору Ковалёву, уже совершенно отчаявшемуся, полицейский и говорит:
«Вы знаете, такое дело, этот господин, которого вы ищете, он уже был и садился в карету, чтоб уехать в Ригу. Но со мной, слава Богу, были очки, я их надел и увидел, что это нос, и принес его вам в бумажке».
Вдумайтесь еще раз. Вот мы, предположим, близорукие люди. Вот у меня нет очков, да? Вы помните, как у Хармса Семен Семенович надевает очки и видит, что на дереве сидит мужик и грозит ему кулаком. Семен Семенович снимает очки и видит, что на дереве никого нет. Несколько раз это повторяется, Семен Семенович отказывается верить своим глазам, считает это оптическим обманом. Если мы в нормальной системе координат, не может такого произойти, что кто-то садится, предположим, расплывшийся, в карету, но я надеваю очки, и вот он в тряпочке в виде носа. Я очень хочу такие очки. Что это за оптика такая?
Но дальше начинается что? Дальше майор Ковалёв начинает этот нос прикладывать, а он падает, как пробка, и не приклеивается. Он зовет врача, врач начинает думать, как бы это, а может не надо, может так оставить, да? Чего ждет читатель? Читатель ждет финала, потому что в финале обыкновенно всё объясняется. Гоголь в первом варианте финала делал простой избитый ход. Какой? Майор Ковалёв просыпался. Ну, тогда, конечно, всё хорошо, да? Кто-нибудь был из вас в городе Томске, нет? Я тоже не был. Тогда совру. Значит, смотрите, там есть памятник Чехову. Стоит Чехов, сверху нормально – шляпа-пирожок, голова, бородка. Всё, как мы привыкли. Дальше плащ, зонтик. Потом плащ так вот раздвигается странным образом, из-под плаща торчат голые ноги, большими, как у хоббита, пальцами он держится за круглый постамент.
Вот ты попадаешь в город Томск, смотришь на памятник нашему гению. Сверху вниз, в ужасе – опять наверх. Всё, опять голые ноги… Если не дана точка отсчета, не дано объяснение, то ваша реакция какая? Я бы, так сказать, поозирался и постарался бы отсюда… Люди вокруг ходят, как будто бы всё нормально. В мире «Носа» такой же эффект. С майором Ковалёвым все говорят так, как будто у него пропало что-то такое обычное. Представьте, к вам приходит человек, у него нет носа. Ваша реакция какая? Какая-то не такая, как у этих людей. Но потом ты видишь надпись на этом памятнике: Антон Павлович Чехов, автор «Каштанки», увиденный пьяным мужиком, лежащим в канаве. Всё нормально, и томичи нормальные, всё хорошо, мне дали опору.
Как заканчивается повесть «Нос»? Гоголь убирает мотивировку сна и заканчивает так:
«Вот какая история совершилась в северной столице нашего обширного государства. Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появление его в разных местах в виде статского советника. Ну и как Ковалёв не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, что мне казалось дорого заплатить за объявление…»
Как будто бы это мы сейчас ему говорим. Мы вообще не это хотим узнать. Зачем он нам перечисляет всё то, что мы и так понимаем, да?
«…Это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей, но неприлично, неловко, нехорошо, опять тоже. Как нос очутился в печеном хлебе? И как сам Иван Яковлевич?.. Нет, этого я никак не понимаю. Решительно не понимаю. Но что страннее, что непонятнее всего – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо. Нет, я совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой. Но и во-вторых, тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это. Однако же, при всём том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… да и где же не бывает несообразностей. А всё, однако же, как поразмыслишь, во всём этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, редко, но бывают…»
Такое впечатление, что меня оставили с носом в финале, правда? Хотя «оставить с носом» – это выражение, вы знаете, к «Носу» не имеет никакого отношения. В данном случае «нос» – это взятка, то, что тебе принесли. Если у тебя не взяли взятку, значит, твое дело совсем плохо. Ну, натянули нос, не знаю, обманули, да? Ты ждешь объяснения, его не получаешь. И автор этим не смущается, а это выносит вперед.
Как эти все планы соединяются? Неясно. Вот эта череда странных, абсурдных событий – в литературе ХХ века это необыкновенно вспыхнуло. Ну вот взять, например, Кафку с «Превращением»: человек утром просыпается и понимает, что он – огромный жук. Вот ему теперь надо как-то жить, ему надо как-то перевернуться, ему надо как-то ответить матери, отцу, сестре, которые стучатся в эти двери. И всё, ты уже внутри этой странной, абсурдной логики.
Кортасар, возьмите его рассказы, в которых происходит одно за другим. Прочтите рассказ «Автобус». Героиня садится в обычный автобус. Бывает так, вы сядете в метро, и на вас кто-то смотрит пристально. Ну, может, нос испачкан, думаешь, может, еще что-то. Ну чего, козел, смотришь? А потом второй, третий. И она затылком чувствует, что на нее смотрят как-то укоряюще. Потом она начинает замечать, что у каждого из них цветы: у одного – такие, другие, все какие-то жеванные, мятые. И она уже из этого автобуса может выйти, но надо ехать. Чего они все смотрят? И все с цветами, куда они едут? Оказывается, автобус едет на кладбище.
Если мы живем в этой логике, мы что думаем? Сейчас тут ее будут хоронить, все – вампиры. Но нет, всё это неинтересно уже. Интересней гораздо, как здесь, как у Гоголя. Кортасар очень хорошо, я думаю, Гоголя читал. Или, например, Сигизмунд Кржижановский, наш такой российский Кортасар. У него есть рассказ «Сбежавшие пальцы». У пианиста правая кисть во время игры отрывается и бежит из зала. Все в ужасе. И вот эта кисть живет сама по себе, а потом возвращается к пианисту. Очень интересное продолжение этого «Носа».
Что здесь важно? Нету черта, который это украл, нету дьявола, нету разделения мира. Есть обычная жизнь, в которой, тем не менее, наслаивается странность на странность, странность на странность. Второй уровень – это гоголевские герои, человек в мире Гоголя. Какие у него свойства вдруг приобретаются? Опять, если мы проскакиваем через эту стилистическую штуку, мы этого не видим. Смотрите, я вам читаю фрагмент маленький – про судью из «Ивана Ивановича». «У судьи губы находились под самым носом…» Нормально пока? Бывает. И у нас, в принципе, недалеко. «У судьи губы находились под самым носом. И от того нос его мог нюхать верхнюю губу, сколько душе угодно было».
Опять, если я честно читаю, что вдруг на моих глазах происходит? Угодно как будто бы душе чьей? Носа. Он уже сам становится субъектом таким. Эта губа служила ему вместо табакерки. Я уже не поручусь, кому «ему» – судье или носу. «…Так, что табак, адресуемый в нос, почти всегда сеялся на нее». И когда судья рассердился, а
«нос в этот момент невольно понюхал верхнюю губу, что обыкновенно он делал прежде только от большого удовольствия, такое самоуправство носа причинило судье еще больше досады, он вынул платок и смел с верхней губы весь табак, чтобы наказать дерзость его».
Здесь уже совершенно точно – есть человек, и есть его часть, которая живет своей жизнью. Самоуправная, сейчас она нюхает табак, в следующем рассказе она уйдет погулять. Почему бы и нет? Но интереснее всего что? Реакция. Как к этому относится судья? Как будто так и надо. Так, на себя прикиньте, у вас есть такие части, извините, тела? Может, бывает так, я не знаю. Вот городничий идет свинью эту требовать.
«Левая нога была у него прострелена в последней кампании, поэтому он, прихрамывая, закидывал ею так далеко в сторону, что разрушал этим почти весь труд правой ноги. Чем быстрее действовал городничий своей пехотой, тем менее она подвигалась вперед».
Смотрите, человек на наших глазах начинает распадаться на части, он так описан, как будто бы он составлен из разных кусков, и очень странно выглядит. Здесь две вещи хочу как идеи вам подкинуть. Первое, откуда это может вырастать? Из языка. Есть такая штука, которая называется метонимия. В школе ее изучают на уроках русского языка. Если вы откроете словарь, там написано: метонимия – это обозначение предметов по смежности в пространстве. Я ничего не понимаю, когда такое слышу. Я вам попроще скажу. Вот смотрите, мы пользуемся метонимией на каждом шагу. Например, мы кричим: «Мам, чайник закипел». Сейчас наведитесь на резкость: «Мам, чайник закипел». Скажите, при какой температуре должен закипеть чайник? Чайник – это металлическая или пластиковая вещь. И вообще, обрадуется ли такому известию тот, кому вы кричите? Это катастрофа.
Но мы же говорим сейчас не о чайнике, а о чем? О воде. Откройте словарь на слово «вода» или на слово «чайник». Есть там такое значение «вода, находящаяся в чайнике»? Нет. Но мы же сейчас использовали слово «чайник» в этом смысле, и мы понимаем друг друга. Мы ж не бежим тушить чайник, да? Потому что в языке есть такая модель. Мать кормит ребенка и говорит: «Ну съешь еще ложечку». Ну это же не мать-садистка, она же не ложечками его кормит, да? Она его кормит содержимым. Вот это называется метонимией.
Еще одна разновидность метонимии – это когда часть начинает замещать собой целое. Вот диалог, опять же, в школе может быть: «Ты Пушкина принес?» – «Нет, у меня он большой подарочный». – «А у меня старый Лермонтов, мне его дают». Что такое «старый Лермонтов»? Что такое «Ты Пушкина принес»? Книжку. Почему книжку можно назвать «Пушкин»? В конце концов, Пушкин – это же живой человек. Почему вот это можно назвать «Гоголь»? Потому что это написано здесь. И вот это название перенесено сюда.
Или мы, например, говорим: «Посторонним лицам вход воспрещен». Можно же, в принципе, такой фантастический сюжет придумать. Раз лицам нельзя, значит, мы подходим к этому месту, лицо снимаем, всё остальное входит, всему можно остальному. Вообще человеку нельзя. Человек – это есть лицо. Или мы говорим: «У нее в семье пять ртов». Можно нарисовать такую картину: мать, стол, и вокруг сидят рты. В данном случае это слово обозначает опять человека. Человек обозначается через свою часть: рот, лицо.
«Это первая ракетка мира», – говорят про кого-то, и он радостно улыбается, хотя ничего человеческого не осталось. От него осталась только функция – ракетка. Или «лучший бас Большого театра». Опять же, это не бас, это целый комплексный человек. Но язык дает нам эту возможность разнимать человека на части. Гоголь просто делает простую работу. Он эту языковую стертую игру перевоплощает в сюжет. Всё, человек распался и живет этими отдельными частями.
Второй ход, который как раз заметил Бочаров. Очень советую вам эту статью, если будет время и если интересен Гоголь. «Вокруг носа» она называется. Он вообще заметил и поставил остро вопрос, что Гоголь как-то неравнодушно относится к человеческому лицу. В своих произведениях он изображает материально плотные человеческие лица и над ними производит какую-то работу-надругательство. Это лица, которые напоминают дурно выпеченный хлеб: губа вспухла и треснула, вся середина лица убежала в кувшинное рыло – искаженные человеческие лица. Лица, лишенные черт.
В «Носе» есть такое. Он смотрел на лицо и не видел в нем ни глаз, ни носа, ничего – блин такой, да? Проткнутые лица. В «Шинели» есть, лицо генерала на табакерке проткнуто пальцем. Это самое большое унижение лица, его можно взять и проткнуть пальцем. Бочаров ставит такой вопрос: почему Гоголь так массированно унижает и деформирует человеческие лица? Связывая это с проблемой «Носа» и очень интересно ее решая. Дело в том, что лицо у человека – это действительно та часть, которая отвечает за нематериальное в нем. На лице нашем наш внутренний… Да, мы работаем над своим лицом, считается, что к скольким-то годам мы уже отвечаем за свое лицо. Это внутреннее «я» выражалось именно здесь. Это к вопросу о том, почему нос убежал, почему он выбрал такую часть тела. Помимо разных коннотаций, о которых сейчас говорить не будем, нос – это крайняя, самая выставленная наружу часть лица, которая воплощает собой внутреннего человека.
Чувствуете эту дихотомию? У нас есть какое-то внутреннее ядро, и у нас есть какая-то внешняя часть. У нас есть внутренний, сумеречный, как говорил Иннокентий Анненский, не сообщаемый, настоящий, живой «я» где-то внутри, и есть внешний «я», который может бриться, смеяться, кушать, его можно сажать в тюрьму, можно еще что-то с ним делать. Но только то, что живет в нас, нас животворит, только этому можно делать упрек, только это «я» различает на свете Бога, это и есть живая душа.
Так вот, этот нос, как самая крайняя внешняя часть человека, парадоксальным перевернутым образом напоминает человеку о такой же… Грань чувствуете? Точка, грань и внутренняя точка. Есть вторая точка, математики подскажут, какие термины обозначить, она находится симметрично относительно этой грани лица. Как? Прямо противоположно. Значит, это попытка напомнить человеку через утрату этой крайней внешней точки о крайней внутренней, о необходимости задачи человека работать с ней. Я не знаю, насколько внятно это объяснил, но идея у Бочарова страшно интересная такая.
Теперь, самые интересующие меня в этом деле персонажи не только выглядят странно – и распадаются на части, и деформированные, и у них постоянно какие-то тики, они чем-то подмигивают, что-то непроизвольно делают, обо всём этом тоже рассказывается, как о самом собой разумеющемся, – эти персонажи еще и рассуждают настолько нелогично, что нельзя на это не обратить внимания. Вот смотрите, Иван Иванович, его обозвали гусаком. Он пишет жалобу. В жалобе он должен объяснить, почему он не гусак. Я обычно учеников своих спрашиваю: «Вась, давай, как объяснить, что ты не гусак?» Вот как объяснить? Сейчас вам нужно объяснить… Мы как-то даже не понимаем, чего сказать, да? Ну это же очевидно.
Иван Иванович пишет: я не гусак, потому что день моего рождения записан в книге в Церкви Трех Святителей, а гусаков в такие книги не записывают. Ну, в общем, логика есть, да? Но есть ведь какое опасение, что если эта запись потеряется, то тут уже как-то, знаете, сомнений много.
Чичиков в городе смотрит на окно, там два самовара стоит. Нет, один самовар с бородой, значит, мужик. Значит, мужик и самовар. Вот если б не было бороды – вот точный самовар. И вот это его развернутое объяснение, почему он не гусак, оно из этой самой части. И вот такая же алогичная вещь с такими же алогичными выводами будет не только в речи персонажа и в манере мыслить. К нам едет ревизор – вот точно будет война с турками. Вот как из одного получается другое?
Вспомните, какие версии были вокруг Чичикова, который скупает мертвые души. Он скупает мертвые души и увозит губернаторскую дочку, и это всё причудливо начинает сплетаться внутри этой странной логики. Но об этом всём будет и повествователь также рассказывать. На еще один уровень он заводит. Вещи. Значит, мир – там события, в них участвуют люди, эти люди окружены вещами.
Вещи – это вообще фирменная, так сказать, штука Гоголя. Вот посмотрите, «Иван Иванович и Иван Никифорович», каких только бричек и повозок там не было: одна – зад широкий, а перед узенький; другая – зад узенький, а перед широкий; одна была и бричкой и повозкой вместе; другая – ни бричкой, ни повозкой; иная была похожа на огромную копну сена или на толстую купчиху и так далее; иная была в профиль – совершенно трубка с чубуком; другая была ни на что не похожа, представляя какое-то странное существо, совершенно безобразное и чрезвычайно фантастическое.
Вы догадались, какой нет брички? Похожей на бричку, да? У него будет мыло… Торгует мылом, похожим на пряники, пряниками, похожими на мыло. Вещи начинают быть странными, напоминать друг друга, и они начинают жить своей жизнью. Шарманка Ноздрёва, помните, он ее уже выключил, а там какая-то дудка одна играет и всё успокоиться не может. Часы Коробочки, он входит – и вдруг как будто вся комната наполнилась змеями, да? Потом кто-то начал бить по разбитому горшку, шипение, хрипение. И он сначала испугался, а потом смекнул (смотрите, как сказано), что часам пришла охота бить.
На уровне фразы опять, не часы бьют, а что? Пришла охота. Ну это что значит? Могла и не прийти, тогда бы они не били, а сейчас пришла – и они бьют. И вот эти оживающие вещи, которые начинают окружать вот этих странных людей, производят интересную штуку, которая непосредственно имеет отношение к этой метафоре «Мертвые души». Люди с этими плохо пропеченными лицами и мыслями начинают спускаться в неживую природу, а живая природа начинает перетекать как-то диалектически в это живое. И непонятно, Собакевич похож на стул свой, а стул – на Собакевича. Одновременно он похож на щегла, который сидит в клетке, и на медведя, да? И вот всё на всё похоже.
Но самое интересное, к чему мы подходим, финальное, – это язык, которым обо всём этом мире нам рассказывается. Это язык, который хочется обозначать такими вещами. Вот у Гоголя есть в «Мертвых душах», когда он описывает версии про Чичикова, он так говорит: «Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! Это просто черт побери!» – вот возьмем словосочетание «сапоги всмятку». Существует запрет в языке на соединение слов. Почему нельзя сказать «сапоги всмятку», это стало таким обозначением чего? Запрета на соединение слов. Почему нельзя сказать «сапоги всмятку»? Это разные логические ряды: сапоги – это сапоги, а всмятку – это про что-то другое. Как это можно?.. Подводная лодка в степях Украины, помните, да? Как это, в чем здесь дело? Какой механизм? Нарушение…
Психологи и лингвисты нам говорят: есть такая штука, горизонт ожидания. Мы немножечко программируем речь человека вперед по законам, известным нам и ему. И когда этот горизонт ожидания нарушается, мы чувствуем разнообразные эмоции. Вот сейчас, не перебивая меня, медленно, вдумчиво. Летели два крокодила, один – зеленый, другой… Давайте так, крокодилы не летают, понятно. Мы сейчас не про это. Чего мы ждем, какой горизонт ожидания? Летели два крокодила, один – зеленый, другой… Цвет. Мы ждем цвет. Но когда мы получаем «другой – в Африку», вот здесь возникает этот эффект. Кто-то недоуменно, кто-то: «Гы-гы». Разные реакции, вы сейчас чувствуете. В чем цимес, как говорится, этой фразы? Как раз игра этим логическим рядом. Если б мы сказали: один – зеленый, другой – красный… Ну и тут чего? Смысл же не в том, что крокодилы не бывают красными, и они не летают.
Построенный на таком обмане горизонт ожидания есть целый фольклорный жанр, который называется абстрактный анекдот. И вы многие знаете: по стене ползет кирпич, волосатый, как утюг, Буратино утонул, Колобок повесился… Ощущение, как будто я в батальоне ОМОН. Почему батальон ОМОН? У меня был и сейчас есть, слава Богу, живет, друг. Он исследовал как раз в своей диссертации абстрактный анекдот. Он рассказывал эти анекдоты в двух разных референтных группах. Одна была группа – московские андеграундные художники, а другая – батальон ОМОН. И он фиксировал реакцию. Художники катались и валялись, и говорили, что это самый-самый юмор. Батальон ОМОН слушал молча и говорил, что дураки те, кто это придумал, и тот, кто смеется, – тоже дурак.
Или такой анекдот. Приходит мужик в магазин и говорит: «У вас морква есть?» – «Есть». – «Порубите мне 200 грамм». Порубили, он в уши запихал и ушел. Через день приходит: «У вас морква есть?» – «Есть». – «Порубите мне 200 грамм». Двести грамм порубили, в уши запихал и ушел. На третий день продавщице стало интересно уже. «Морква есть?» – «Нет». – «А свекла?» – «Свекла есть». – «Порубите мне 200 грамм». Порубила, в уши запихал. Она говорит: «Зачем вы свеклу в уши пихаете?» – «А что, морква есть?» Как бы опять, чувствуете, да?
Или вот еще: стоят два мужика, пивом обливаются. Подходит третий и говорит: «Ребята, вы что делаете?» – «Не видишь? В шахматы играем». Он встал к ним и стал обливаться. Подходит четвертый и говорит: «Чего, мужики, в шахматы играете?» Они говорят: «А как ты догадался?» – «А вон за углом «Запорожец» стоит». Всё. ОМОН напрягся.
Но у этого рассказа, у этого абсурда есть своя интересная логика. Смотрите, два мужика стоят, пивом обливаются. Нормальная ситуация или нет? Нет. Крайне ненормальная. Реакция подошедшего нормальная? Нормальная. «Чего вы делаете?» Ответ? Ненормальный. Следующая проба бытия. Подходит, говорит: «Чего, в шахматы играете?» – нормальная реакция? Нет. Следует какая реакция? Нормальная: «Как ты догадался?» – и опять ненормальная: «Вон за углом «Запорожец» стоит». Да? То есть это игра этой логикой, абсурдом.
«При чем тут Гоголь?» – скажете мне вы. А у Гоголя всё так написано. У Гоголя на нарушении горизонта ожидания построено так много, что часто мы даже этого не замечаем. Смотрите, Иван Иванович имеет необыкновенный дар говорить чрезвычайно приятно. Господи, как он говорит! Это ощущение можно сравнить только с тем… Давайте. Вот осталось продолжить. По логике, с чем можно сравнить ощущение приятности от хорошего оратора? Музыка. Птицы поют. Ручьи журчат. Не знаю, какой-нибудь оратор древности, да? Что-нибудь такое. А тут: «…Сравнить только с тем, когда у вас ищут в голове или потихоньку проводят пальцем по вашей пятке». Вы как бы раз – и в другом регистре оказались.
Или знаменитое сравнение Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Следите за Гоголем, как за наперсточником, потому что он обманет. У Ивана Ивановича голова – редька хвостом вверх. У Ивана Никифоровича голова – редька хвостом вниз. Нормально? Ну если не задавать вопросы опять, почему голова, как овощ… Пока логика есть, хорошо. Иван Иванович бреется в неделю каждый день, условно, Иван Никифорович – один раз. Нормально? Пока нормально. Иван Иванович очень не любит, когда в борщ залетает муха, и тарелку кинет, и слугу изругает. Ну-ка восстановите следующий элемент. А Иван Никифорович, получается, очень даже и не против – и борщ съест, и муху. Нет, а Гоголь так пишет: значит, этот не любит, когда в борщ залетает муха, а этот зато любит купаться, и когда сядет по горло в воду, велит поставить также в воду стол и самовар.
Опять же, если я редактор, что я должен сказать? Смотрите, вот тут всё нормально, тут всё нормально, а тут логический сбой, так? Но тут же он как бы выправляется, Гоголь, как бы между прочим, да? Значит, Иван Иванович никогда не скажет неделикатного слова, а Иван Никифорович иногда не обережется и ляпнет. Иван Иванович весь день сидит на своей веранде, а Иван Никифорович иногда только выйдет. Хорошо. А дальше, усыпив нашу бдительность, скажет так: Иван Иванович несколько боязливого характера, а у Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что туда можно поместить целый амбар со строениями.
Смотрите, что он делает. Чтоб мы не подумали, что он случайно, он вводит это вводное слово: «напротив того». По какой логике? Где? Откуда? И вот смотрите, это же на каждом шагу. Чтобы еще более показать читателям образованность офицеров пехотного полка, мы прибавим, что двое офицеров были страшные игроки в банк. Подождите, ты хочешь образованность показать и некоторыми союзами русского языка соединяешь две эти информации, да? Почтмейстер – низенький человек, но остряк и философ! Как это? Низенький, но остряк и философ. Может быть, ты союз «но» не знаешь, как употреблять? Мы тебя можем научить.
Или: «Петрович, портной, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих панталон». Значит, если кривой глаз – здесь логично, то рябизна по всему лицу как мешает этому делу? Никак не мешает. Или, помните, как выбирают имя Акакию Акакиевичу? Подсовывают матушке его святцы, и она смотрит на имена, которые там есть, и говорит такую фразу: «Ну вот добро бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Четыре абсолютно одинаковых элемента по степени своей поставлены в синтаксическую конструкцию, где два противопоставлены другим. То есть здесь мы ждем какие-нибудь экзотические, но всё-таки встречающиеся имена… Добро бы еще что-то, а то Трифилий и Варахасий… А нам говорят: добро бы Варадат или Варух, а то Трифилий… Пусть будет Акакий. Ну пусть будет Акакий, конечно.
Вот такое постоянное нарушение горизонта ожидания, причем Гоголь организует это специально. Когда он начинает перечислять однородные члены – ждите беды. «На дворе валялась всякая дрянь: корки арбуза, обручи от бочки, мальчишка в грязной рубашке…» Чувствуете: вещь, вещь, человек, вещь. «У него было пятеро детей: Иван, Марья, Николай, Алексей и Перепетуя». Вот какая-нибудь Перепетуя одна-единственная на весь ряд делает… Как, помните, в «Карнавальной ночи», играют эти старички, надо было переодеться ансамблю, который запрещал Огурцов, и они в старичков переоделись, да? И они играют какой-то марш, и вдруг кто-то встает, на трубе такой: вэ-э-э-у! – и садится. Огурцов: «Что такое?» – «А нет, ничего не было, ничего не было…»
Вот Перепетуя – это то же самое. У него были три сестры, например, Марья Александровна, Елена Александровна и Адельгейда Александровна. Два элемента нормальных, третий выделяется, всё вместе становится безумным. Что интересно, такого рода вещи – они окружают нас и в жизни. И мы однажды с учениками сделали такой проект, вышли в мир и стали искать растворенный в этом мире… У нас в результате получилось, что вот этот, вроде бы, обычный, не разделенный на сферы чудесного, явного, открытого и обыденного мира, обычный наш мир на всех этажах странный, абсурдный. И события, и вещи, и то, как мы говорим об этом, то, чем мы окружены, просто у нас стерлось восприятие этого дела.
Вот мы вышли в мир и стали смотреть, что вокруг нас написано. Написана вокруг нас реклама. Посмотрите, какую рекламу притащили дети. «Высокосортные товары – ароматная стелька». Вы просто сейчас вдумывайтесь. «Алкоголизм, 24 часа». В принципе, что можно себе представить? Вот объявление. «Куплю бивни мамонта». Хорошо. «Элегантная модель желает познакомиться, до 11 марта скидка – 10%». Почему это? Или «Возим пианино». Вот смотрите, я вызываю бригаду, у меня дома пианино. Они приехали, повозили… «Тараканы без выходных. Гарантированно». «Гробовая контора братьев Стерлиговых. Все дороги ведут к нам. Душистые гробы из свежего кедра». Вот этот интересный признак, «душистые гробы», он как бы предполагает субъекта, который может этот признак воспринять и расценить как конкурентно преимущественный. То есть кто это? Даже думать про это страшно.
«Ломка. Уникальная методика». «Запои. Низкие цены». «Ногти. 600 рублей». «Остекление алюминием балконов…» Вот «остекление алюминием» – это чистый… И здесь, ведь смотрите, в этом «Носе» есть замечательный момент, когда он приходит подавать объявление о том, что нос убежал. У него объявление не взяли, сказали: слишком уж это, знаете… Вот в прошлый вторник там напечатали, что сбежал черный пудель, а оказалось, что это кассир из банка. Опять! Не понимаю, как одно к другому… «Ну, ваше объявление мы не возьмем». Хорошо.
Он уходит, а Гоголь начинает перечислять объявления, с которыми остались те, у кого их возьмут. Вот целая зала сидит. Посмотрите, что за объявления. В одном значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого поведения. Ну, не знаю, может быть, это «пьян, как сапожник». Нет, у Гоголя же так: у него нормальный элемент, нормальный, нормальный, ненормальный, нормальный, ненормальный. Вот два-три ненормальных на длинный ряд – всё ненормальное вместе. Может быть, кучер трезвого поведения – нормально.
Дальше так: «…В другой – малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа». Представьте себе ситуацию, дело происходит в 30-е годы. Значит, если коляска была вывезена в 14-м году из Парижа и доехала сюда, то вот этот признак «малоподержанная» – это те же самые «душистые гробы». Одно отрицает другое. Не может такого быть, да? Дальше, там отпускались прочные дрожки без одной рессоры. Опять уже знакомая нам вещь. Они прочные, но этот признак не имеет никакого смысла, при отсутствии одной рессоры это нерабочие дрожки. То есть называть их так – это всё равно, что называть гробы душистыми, это никому не нужный признак.
Дальше, молодая горячая лошадь в серых яблоках 17 лет от роду. Это почтенный возраст довольно для этого животного. Новые, полученные из Лондона, семена репы и редиса. Это очень традиционные для России культуры, и это всё равно, что сейчас, ну не знаю, квашеная капуста из Таиланда. Может такое, наверное, быть, но это как-то из той же сферы.
Но больше всего мне нравится вот это: дача со всеми угодьями, двоеточие. Представьте сейчас себе вариант свой, что такое дача со всеми угодьями. «Дача со всеми угодьями: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный березовый или еловый сад». Начинаем раскручивать с конца. Что такое еловый сад, я не понимаю. Что такое березовый – тоже. Что такое место, на котором можно развести? Это пустырь. Дача со всеми угодьями: пустырь и два стойла для лошадей. И финальное объявление такое: «Тут же находился вызов желающих купить старые подошвы с приглашением явиться к переторжке каждый день от 8-ми до 3-х часов утра».
Вот смотрите, предположим, я обуян желанием купить старые подошвы, во сколько мне прийти? От 8-ми до 3-х часов утра. Значит, от 8-ми, не сказано чего. Предположим, вечера. Картина: Петербург спит, и где-то ночью с 8-ми до 3-х утра торгуют старыми подошвами, вы видите, как желающие пробираются… Значит, может, это от 8-ми утра? Ну тогда назад время идет.
Понимаете, когда у нас сегодня возник в фейсбуке спор по поводу «протер глаза, сложил опрятно», ну это просто пропущено слово, что сложил афишу, ничего не значит, не убедительно. Но у него же на каждом шагу так. Вот здесь что, переписчики, редакторы не могли сказать: «Мы это не понимаем. Это нелогично, так нельзя сказать»? Это нужно Гоголю для того, чтобы создать ощущение вот этого сдвинутого, странного, как бы оставшегося в наследие от тех сил, которые там в прошлом, здесь, так сказать, подействовали, всё разбили на куски, вот это дьявольское осталось, дьявол в деталях, дьявол в мелочах остался, чтобы вот это показать, чтоб этот абсурд вывести.
И, собственно, завершает всё дело «Записками сумасшедшего». Кто такой этот сумасшедший? Это человек, который попытался понять этот абсурд, разгадать его. Он задает простой вопрос: почему всё достается не мне, а камер-юнкеру, чем лучше он, а не я? На этом вопросе и происходит вот это свинчивание его.
Значит, поскольку мы уже время перебрали, и я должен завершать на этом многоточии, про «выщекатурен» не родилось в контексте того, что я говорил, идей? Почему Гоголю так нужна была эта форма слова? Там явное слово «щека». Щека. Вот этот дом, который оживает за счет этой щеки – это то же самое, что дом Плюшкина, который смотрит дряхлым инвалидом, у которого подслеповатые окна. Подслеповатое что бывает? Человек. Это та же самая идея. Вот на изломе фразы, внутри какого-то слова, внутри грамматической конструкции мелькнуло это странное, нелогичное, несуществующее, показав нам, открыв такую дверку.
Дальше Гоголь ведь к чему пойдет после того, как он напишет первый том «Мертвых душ», а потом умрет Пушкин, в процессе еще писания, которому он читал эти «Мертвые души»? Гоголь начинает после еще, как ему кажется, чудесного выздоровления, потихонечку воспринимать свое писательство как миссию, как важное дело по исправлению людей, как изображение этих дурно выпеченных человеческих лиц. Это начинает быть его художественной задачей, чтоб напомнить людям о том, что они должны иметь лицо. Он начинает быть проповедником, и он истязает себя до невозможности. Он, например, представьте такую вещь, пишет «Мертвые души», а потом он просит читателей и печатает эти объявления, чтобы читатели брали белые листы бумаги, читали «Мертвые души» и присылали ему все замечания, где не так, где плохо, где неубедительно, где лучше сказать, он всё это соединит и исправит. Это невозможно физически.
Он совершает внутри своей художественнической кельи одинокий труд, но при этом открывает ее для всех, как в какой-то басне или анекдоте, где кто-то там, не знаю, рисовал картину какую-то, тюлень или олень, к нему приходили разные животные и говорили: «Всё хорошо, только нету снега» или «Всё хорошо, только нету пальмы». Он всё туда вставлял, потом все посмотрели: ну так не бывает, вообще ерунда какая-то. Да? Вроде, каждый свое привнес. Он открыл двери, сказал: «Приходите».
И дальше он как себя начал истязать? Вот он пишет второй том и начинает его читать людям. А дальше так: он же пишет вещь, которая должна объяснить всё и воздействовать на каждого, и каждого перевоспитать и обратить на какой-то путь. Вот он читает и видит: а вот дама в третьем ряду на пятой парте смотрит в окно, а вот этот человек зевнул или посмотрел на часы. Это что значит? Не пробило. Значит, это плохо, я должен это переписать. Я должен переписать до такой степени, что это пробьет каждого.
Это невыполнимая вещь. И, в общем, он просто надорвался на этом. На повороте к этому мессианству и переосмыслению своих произведений, которые он написал ранее в этом ключе. Но вот эта мерцающая конструкция – от веселой шутки, от веселого такого фольклорно-раблезианского устройства мира к пониманию, к приходу вот этой нефантастической, как ее назвали, фантастики, оставшейся, как следы. Как следы борьбы с гармонией, следы хаоса.
Алогизм – вот следы этого хаоса, это попытка разъять наш гармоничный мир. Вдруг какой-то важной для себя задачей всё это соединить, собой исправить, и невозможно ее, так сказать, выполнить.
Тем не менее, особенно в день его рождения, мы благодарны ему за вот этот ни на что не похожий мир, который очень сильно повлиял на литературу ХХ века, литературу абсурда, и на мое такое уже, что ли, почти невыполнимое желание.
Мне кажется, что Гоголя стоит читать ровно для этого, чтоб находить удовольствие от этих маленьких штучек, от маленьких «гоголизмов», на изломах фраз, не пролетать в поисках просто сюжета вот эти самые вещи. Может быть, кому-то это поможет навестись на эту самую резкость, о которой стоит говорить.
Видео: Виктор Аромштам
Фото: Анна Гальперина