Много лет назад, помню, мне встретилось стихотворение:
Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с Тобой мы стареем…
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось – беседовал с Богом самим.
Это было давно – я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.
А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.
Вот и стали мы оба с Тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с Тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.
Меня, уже тогда ставшего православным священником, стихотворение потрясло. Я думал: можно быть всесторонне воцерковленным, знать все тонкости православного догматического богословия и богослужения, усердно поститься и совершать молитвенные правила – но как достичь вот такой близости к Богу, обнаженной, предельной, трагической в своей простоте?.. Такая близость – что это: результат трудов, борений, аскезы, или – просто невероятный дар благодати Божией человеческому сердцу?
Тогда же я впервые услышал имя автора стихов – Вениамина Михайловича Айзенштадта, чьи стихи любители поэзии знают под его псевдонимом «Вениамин Блаженный».
Родословная
Отец мой – Михл Айзенштадт – был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.
Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.
И не спеша он надевал потрепанные брюки.
Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..
И мой отец не торговал – не путал счёта в сдаче…
Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.
– О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..
…Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.
И незаметно он ногой выделывает танец.
И на него взирает гой, веселый оборванец.
– Ах, Мишка –«Михеледер нар» – какой же ты убогий!
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.
Отец имел во всех делах одну примету – совесть.
…Вот так она и родилась, моя святая повесть.
Вениамин Михайлович Блаженный – советский и белорусский поэт, писал на русском языке. После первого курса Витебского учительского института оказался в эвакуации (1941 г.), работал учителем истории. В 1946-м вернулся в Белоруссию, жил в Минске, работал переплетчиком, художником комбината бытовых услуг, фотографом-лаборантом в артели инвалидов. Переписывался с Борисом Пастернаком, Виктором Шкловским, Арсением Тарковским. Поэзия Блаженного уже в начале 90-х привлекла к себе наибольшее внимание своей религиозной заостренностью, поэт стал центральной фигурой в русской поэзии Белоруссии.
Вениамин с родителями
– Как вы встретились с Вениамином Блаженным и его стихами?
– Имя Блаженного я узнал довольно поздно – в самом конце 1980-х. Кажется, я его слышал и раньше, но как бы краем уха в косвенных разговорах в доме минского диссидента Кима Хадеева, где его поминали как «Веню» – с доброй и всё же явной иронией. Это, тем более, никогда не было предложением мне, начинающему поэту, познакомиться с творчеством уникального минского автора. Журнальных публикаций, на которые я мог бы натолкнуться самостоятельно, у Вениамина Михайловича тогда еще не было. Первая книжка «Слух сердца», предельно выхолощенная редакторами, приближенная к советской литературной норме, вышла как раз в 1989-м. И она не зацепила меня.
Настоящая встреча-потрясение случилась, кажется, уже в 1992 году, когда я пришел к поэту домой – после настоятельных уговоров моего друга, поэта и барда Михаила Карпачёва. Миша почему-то был убежден, что я должен непременно с Вениамином Айзенштадтом встретиться, и я доверился этой убежденности и был награжден во сто крат.
Я впервые увидел человека в преображенном состоянии. Конечно, передо мной был обыкновенный старик посреди своего убогого стариковского жилища, но, одновременно, это был и поэт в своем явленном творческом достоинстве и в своем суверенном поэтическом царстве.
В компании Хадеева, нонконформистской и хаотически карнавальной, поэты всегда были перетасованы с людьми самых разных занятий и очень разных качеств и как бы растворены в общем информационном шуме. Здесь же была одинокая фигура, изумленное лицо предстоятеля в строгом космосе книжных рядов, их разбегающихся горизонталей и вертикалей, и одновременно в каком-то экзистенциальном зиянии, в бездне решимости и открытости каждому последнему мигу и всей неоглядной вечности.
И был голос поэта и голос стиха – телесное и духовное выпевание, сплетающиеся, свивающиеся и сливающиеся в борьбе и нежности стихии. И в этом нельзя было обмануться, от этого невозможно было оторваться, и к этому нельзя было уже не возвращаться снова и снова.
Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.
Я изъяснялся диким слогом,
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом –
И припадал к Его руке.
Господь в великом безразличье
Простил, что я Его назвал
На языке своем по-птичьи,
А позже волком завывал.
И за безгрешное раденье
Души, скиталицы в веках,
Я получил благословенье
И сан святого дурака.
– Событий биографии Вениамина Блаженного хватило бы на несколько жизней, полных скорбей. Почему многие поэты живут именно так? Или представление о поэте как о гонимом ветром страннике, бьющемся о все углы этого мира – поэтический стереотип, не более? Одно ли и то же – поэзия и умение слагать стихи?
– События жизни, которые Вениамин Михайлович часто вспоминал или которые представляют важные для него вехи – это открытие им поэзии в его «мальчишеском Витебске», это, тогда же, встреча взглядом со Христом в разрушенной и оскверненной церкви, «хасидские» уроки нищенской свободы, которые преподавал отец, самоубийство любимейшего старшего брата, студента журфака в белорусском университете, во время чисток после убийства Кирова, связанное с этим помрачение рассудка и мытарства по советским психушкам, война, голодное учительство в эвакуации в Горьковской области, софийная доброта простой деревенской женщины к учителю-инородцу, дружба с цыганами и бродягами-дезертирами во время пеших походов из деревни в горьковскую библиотеку, послевоенные встречи с Семеном Кирсановым, Олешей и Пастернаком, самозабвенные влюбленности, чудесное знакомство с будущей женой Клавдией Тимофеевной, открытие единства живых и мертвых, связанное с невозможностью признания смерти родителей, установление непрерывного поэтического общения с ними, принятие родства со всеми живыми тварями, усыновление кота, грандиозная одновременная многолетняя переписка с десятками корреспондентов – с Борисом Шкловским и Арсением Тарковским, с Инной Лиснянской и Семеном Липкиным, с Зинаидой Миркиной и Григорием Померанцем и многими-многими другими, благоговейное чтение и переписывание от руки чужих и своих стихов, уязвленность трагедией мира и неустанная отзывчивость ему.
Из этого неполного ряда событий и обстоятельств, которые я здесь называю, видно, что жизнь поэта была не только катастрофична, но и полна счастливыми дарами, которые он умел и принимать, и умножать. И также очевидно, что рядом с Блаженным могли быть и наверняка были люди, пережившие не меньшие, чем он, потрясения, получившие опыт ГУЛАГа, оккупации и Холокоста, потери близких, перенесшие глубокие моральные травмы и физическое насилие. Но в большинстве своем эти люди постарались отказаться, отвернуться от раздирающей кричащей памяти, и не потому вовсе, что они нечестные и непоследовательные, а потому, что обычному человеку невыносимо жить с постоянной молнией в голове.
Поэт – это человек, который не только может устоять в потрясении, не сгорая в нем, но и претворить его в слово, в живой организм речи. Само по себе формальное мастерство, конечно же, не является поэзией.
Когда продерусь я ободранным боком
Сквозь чашу, сквозь сучья судьбы
К тому, кто казался в пути моем Богом,
А может, и вправду им был, –
Когда продерусь я тропой окаянной
И выйду на свет, – наконец
Увижу я Бога – какой же он странный,
Бродяга, жилец – не жилец.
Жилец – не жилец, человек-небылица, –
Но что-то в лице пришлеца
Но что-то такое, что светится птица,
Ликуют и волк и овца…
И сам я невольно сгибаю колени…
Кого я увидел? – Свой страх
Или, как Планида, увидел Оленя
С крестом на ветвистых рогах?..
– Мало у кого, как у Блаженного, в стихах столько раз встречается обращение к Богу, причем обращение – прямое и страстное, сродное духу личного общения с Богом и еврейских хасидских цадиков, и христианских подвижников, от отцов «Добротолюбия» до Силуана Афонского, архимандрита Софрония (Сахарова), Томаса Мертона… Религиозность этого поэта – и яркий отличительный признак его стихотворной речи, и большой и мучительный вопрос, ответ на который, на мой взгляд, исследователями его творчества еще далеко не дан. В предисловии к книге стихов Вениамина Блаженного «Сораспятье», вышедшей в московском издательстве «Время» десять лет назад, критик Кирилл Анкудинов пишет так: «Блаженный предельно противоречиво относится к Богу, любя и ненавидя Его одновременно…Христа Блаженный неизменно боготворил – ведь Он страдал. А вот к Богу-Отцу у Блаженного зачастую – совершенно иные отношения. Блаженный готов признать Его только при условии исправления земных несправедливостей». Думаю, Блаженный как никто был далек от формального, «умственного» отношения к вере и вероисповеданию, и его стихи трудно уложить в парадигму какой-то конкретной религиозной традиции – или это всё же не так?
– Будущий поэт родился в 1921 году в местечке Кóпысь, на границе Могилевской и Витебской областей. Тогда еще Копысь была одним из важных центров белорусско-литовского хасидизма, одного из течений в иудаизме. Отец поэта, несмотря на свой революционно-коммунистический выбор, сохранял в себе, судя по рассказам Вениамина Михайловича, черты хасидского простачка-мудреца и в этом своем качестве оказал на сына парадоксальное формирующее влияние. Поэт приводил такие слова отца: «Сегодня у нас будет прекрасный нищенский ужин», «Зачем тебе учиться? – пойдешь по нищим», «Нашел пятак – чему ты радуешься? Ведь кто-то его потерял».
Вениамин с отцом
Очевидно, что Вениамин Айзенштадт узнал о Боге в самом раннем детстве, узнал в семье. И, наверное, можно допустить, что представление маленького Вени о Боге уже вначале не было абсолютно цельным и непротиворечивым. Вениамин Михайлович вспоминал, как еще ребенком ходил с отцом в синагогу, и что отец обращал его внимание на демонстративное благочестие раввина: «Смотри-смотри, как он бороду-то задирает!»
Скорее всего, в сознании мальчика мешались два представления о Боге: о Том, Чье внимание и расположение можно заслужить только путем особой выучки – исполнения строгих предписаний, соблюдения постов и совершения ритуалов, и о Том, Кто как огонь, свет и милость присутствует в каждом бытовом повседневном действии человека. Первое представление связано с влиянием традиционного иудаизма – мигнатдим. Второе – с упованием хасидов, чье учение возникло довольно поздно, как раз на землях Украины и Беларуси, и было встречено ортодоксальными иудеями как ересь, требующая искоренения. Есть мнение, что на формирование хасидизма оказала влияние христианская пневматология, представление об Утешителе, о Святом Духе, который веет, где хочет.
Поэтому я бы говорил не о конфликте Вениамина Блаженного с Богом, а о глубоко укорененном в его сознании неприятии представления о Боге, отдельном от человека, от его нужд и скорбей, требующем жертв, соблюдения регламента в отношениях. Более того, я бы сказал, что он в такого Бога не верил.
Вместе с тем, из традиционного иудаизма поэт взял саму возможность диалога и даже спора с Богом и, более того, представление о том, что человек-спорщик Богу как раз более угоден, чем раболепствующий и бездумный.
Отдельного внимания заслуживает свидетельство Блаженного о душе как о некой неистребимой точке, хранилище человеческой идентичности, его жизни и личности. Когда всё попрано, человек убит, предан забвению – его живая душа сохраняется, действует, идет к Богу, таинственно раскрывается в поэзии.
А его сыновнее, благоговейное отношение к Марии: «Мать-Богородица! Словно звезде, / Я помолюсь Тебе…»
И, конечно, просто необходимо сказать, что всё мировоззрение Вениамина Айзенштадта – христоцентрично. Возможно, он встретил Христа, Его взгляд, в момент полной утраты себя, полного жизненного краха, страшного разрушения всех связей с миром и жизнью, вызванного известием о гибели брата.
Вениамин Михайлович рассказывал, что самоубийство или возможное убийство Иосифа сразу поставило на семье печать отверженности. Все краски мира тут же померкли, все сердца и двери для них закрылись. От Айзенштадтов шарахались, как от прокаженных. И тут он встречает Того, Кто готов разделить с ним всё его неблагополучие, стоять рядом до конца. Не стыдиться ни его умопомешательства, ни его социального поражения, ни всей отверженности и убожества.
Вениамин не выбирал религию, он встретил Того, Кто стал его позвоночником на всю жизнь. Блаженный так до конца никогда и не воцерковился, его обращение произошло стихийно в годы самых страшных гонений на Церковь, когда он, еврейский мальчик, наверное, и не мог бы прибиться ни к какому приходу, ни встретить общину, ни тем более духовника. В начале 1940-х, перед войной, в Беларуси были закрыты практически все церкви, за крещение детей и подростков как за растление малолетних, за проповедь Евангелия как за антисоветскую пропаганду можно было схлопотать срок и даже вышку.
Вениамин Михайлович крестился в середине 1990-х, Клавдия Тимофеевна была крещена в детстве. Крестил поэта известный минский батюшка Андрей Лемешонок. Он и другие священники Петропавловского собора приходили к Айзенштадтам со Святыми Дарами и причащали стариков до их смерти в 1999 году.
Дети, умирающие в детстве,
Умирают в образе зайчат,
И они, как в бубен, в поднебесье
Маленькими ручками стучат.
«Господи, на нас не видно раны
И плетей на нас не виден след…
Подари нам в небе барабаны,
Будем барабанить на весь свет.
Мы сумели умереть до срока –
Обмануть сумели палачей…
Добрести сумели мы до Бога
Раньше дыма газовых печей.
Мы сумели обмануть напасти,
Нас навеки в небо занесло…
И ни в чьей уже на свете власти
Причинять нам горести и зло».
Вениамин Айзенштадт
– В одном из писем к Блаженному, в то время – поэту неизвестному, которое когда-то написал Арсений Тарковский, в то время – мэтр, есть слова: «Я понимаю, что пишу Вам здесь банальности, но смерть занимает очень большое место, подавляющее – в Вашей поэзии, но преследуя эту тему, Вы тем самым подрезаете крылья своей жизненности, хотя и избываете стихами страх смерти, столь естественный для всего живого». Насколько Тарковский прав? Вениамин Блаженный часть своей жизни был довольно тяжело болен психически, и кто-то сегодня может сказать так: «Были бы в то время хорошие врачи и хорошие препараты – они бы помогли поэту, и его муза тоже бы «просветлела»… Что вы об этом думаете?
– На первое письмо, которое Тарковский получил от Айзенштадта, ему было легко отвечать. В стихах неизвестного провинциального поэта, приложенных к письму, Арсений Александрович, мэтр, вероятно, нашел массу слабых мест – угловатую, не совсем русскую речь, глуховатый звук и, конечно, неточные приблизительные рифмы. В своем ответе он об этом коротко и вежливо написал – предложил поточнее рифмовать. Когда через несколько лет Вениамин Михайлович попробовал обратиться повторно, Тарковский отвечал уже развернуто и по-другому. Он писал: «Для меня – счастье, что Вы нашлись… К Вашим стихам неприменимы требования, с которыми я воспринимаю чужие стихи… Ваши стихи опять потрясли меня… …я представляю себе, как бы она (Марина Цветаева) говорила и писала о том, что Вами написано!»
Первая скорая реакция Арсения Тарковского на стихи Блаженного была действительно если не банальная, то типичная. Так в стремительном ответе Ильи Сельвинского (из письма 1948 года, которое тоже хранится в архиве Блаженного) поэту рекомендована «резкая перемена тематики».
Блаженный не просто пишет о смерти как зачарованный, из подавленности и страха, он деятельно в нее всматривается, как в запечатанную скалу, с убежденностью, что именно ему дано найти ключ и слово, отмыкающие потайную дверь. Он трогает скалу-смерть «чуткими» руками, лижет «горячим и шершавым» языком как самым подвижным и чувствительным органом, чтобы нащупать хоть какой-то зазор, и вдруг оказывается по ту сторону непреодолимой преграды, и вместе с ним – мы, его читатели. «Мама, расскажи мне по порядку, / Как в раю встречал тебя Христос…» «Отец, не уходи так далеко, / Ведь может дом наш посетить Господь…» Поэт проходит и проводит через стену и выходит-выводит на простор. «Какое мне дело – живой или мертвый / Со мною поет в этом дружном дуэте… Когда становлюсь я летающим пухом, / Прошитым иголками знойного света, / И слушаю, слушаю трепетным ухом / Мелодию непреходящего лета». Поэт выходит и выводит из мертвости, из порабощенности смерти и ведет туда, где уже нету живых и мертвых, к Тому, у Кого все живы. Как Данте, который приводит своих читателей в рай, но только тех, кто пошли с ним до конца, через ад.
И пока ты слышишь убежденный-убедительный голос поэта, дышишь одной с ним грудью, пьешь обжигающий озоном, как после грозы, воздух, это чувство свободы от смерти не покидает.
Я думаю, с Арсением Александровичем случилось примерно так: он наскоро ответил, опираясь на первое впечатление от стихов неизвестного автора, а потом его догнало «послевкусие», и он как глубокий человек и художник принял «диктат поэта» Блаженного. И мне кажется, даже кое-что написал под его влиянием.
Воскресшие из мертвых не брезгливы.
Свободные от помыслов и бед,
Они чуть-чуть, как в детстве, сиротливы
В своей переменившейся судьбе.
Вот мать; ее постигла та же участь –
Пропел ей смерти каменный рожок…
Испытанная бедами живучесть
В певучий рассыпается песок.
Вот мать; в ее улыбке меньше грусти;
Ведь тот, кто мертв, он сызнова дитя,
И в скучном местечковом захолустье
Мы разбрелись по дням, как по гостям.
Нас узнают, как узнавали б тени,
Как бы узнав и снова не узнав…
Как после маеты землетрясенья,
У нас у всех бездомные глаза.
Но почему отец во всем судейском?
На то и милость, Господи, Твоя:
Он, облеченный даром чудодейства,
Кладет ладонь на кривду бытия.
А впрочем, он кладет ладонь на темя –
И я седею, голову клоня
В какое-то немыслимое время,
Где ни отца, ни мира, ни меня.
О, сухо каменеющие лики!..
…Смятение под маской затая,
Воскресшие из мертвых безъязыки,
Как безъязыка тайна бытия.
– Вы очень трепетно и с любовью относитесь к личности и наследию владыки Антония Сурожского. Вот если бы владыка Антоний и Вениамин Блаженный сидели за одним столом, могли бы они понять друг друга, о чем они могли бы друг другу сказать?
– Замечательно, что владыку Антония и Вениамина Блаженного я открыл для себя примерно в одно время – в начале 1990-х. И это сразу стали для меня два сообщающихся мира, связанных общим смыслом и отсылающих друг к другу. Читая владыку, я вспоминал Блаженного, и наоборот. Когда мы встретились, Вениамин Михайлович уже знал слово митрополита Антония Сурожского и с большим уважением и доверием к нему относился.
Потом я начал по мере сил заниматься наследием одного и другого. В 1995 году в минском издательстве «Виноград», где я работал, вышла книга владыки Антония «Воскресные проповеди» с иллюстрациями московской художницы Марины Белькевич, очень близкими по духу Вениамину Блаженному. Блаженный был важным камертоном при выборе языка оформления. Эту книгу передали в Лондон, и митрополит Антоний с радостью ее принял. Таким образом, уже можно говорить о заочном диалоге владыки Сурожского и поэта Блаженного, которому я был свидетелем.
В 1997 году «Виноград» выпустил документальный фильм «О мудрости, печали и радости», центральное место в котором занимает удивительный разговор Ольги Седаковой и Вениамина Айзенштадта о радости и страдании. В каком-то смысле Ольгу Александровну можно понимать как посла митрополита Антония, поскольку их христианство принципиально совпадает. Ольга Александровна говорила о безусловном приоритете радости, Вениамин Михайлович настаивал на амбивалентности радости-страдания. Договорились поэты на любви к котам и кошкам.
Можно сразу назвать несколько тем, которые могли бы питать бесконечный разговор владыки Антония и Вениамина Блаженного. Это, обязательно, первая встреча со Христом, которая у них так похожа. Это «нищее» детство в межвоенных «джунглях» Витебска и Парижа, особые отношения с родителями и, опять же, смерть.
Недавно французский православный священник Алексей Струве рассказывал о том, как он подростком, в группе ребят из РСХД (Русского студенческого христианского движения), приезжал к владыке Антонию Сурожскому в Лондон. Молодые люди выполняли какие-то волонтерские задания и жили несколько дней прямо в храме. Там же была комната у владыки Антония, и он в свободное время к ним приходил. Отец Алексей говорил, как был поражен тем, что все разговоры, которые Владыка заводил с подростками-христианами, были о смерти. Он говорил с ними о том, о чем обычные люди стараются не говорить, он шел в сердцевину боли и смысла и, конечно, делал это не случайно.
И такой непрерывный разговор о смерти святой Антоний и поэт Вениамин могут вести уже сейчас.
– Ослик Христов, терпеливый до трепета,
Что ты прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?..
– Я побреду каменистыми тропами,
В кровь изотру на уступах колени,
Только бы, люди, Христа вы не трогали,
Всадника горестного пожалели…
Кроток мой всадник – и я увезу его
В синие горы, в мираж без возврата,
Чтобы его не настигло безумие,
Ваша его не настигла расплата.
…………………………………….
– Ослик Христов, ты ступаешь задумчиво,
Дума твоя – как слеза на реснице,
Что же тебя на дороге измучило,
Сон ли тебе окровавленный снится?..
– Люди, молю: не губите Спасителя,
На душу грех не берите вселенский,
Лучше меня, образину, распните вы,
Ревом потешу я вас деревенским.
Лучше меня вы оплюйте, замучайте,
Лучше казните публично осла вы,
Я посмеюсь над своей невезучестью
Пастью оскаленной, пастью кровавой…
……………………………………
– Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, –
Сколько я лет Твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..
Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.
Сердце мое безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.
– Сегодня в поэтической среде не утихают давние споры – споры о свободном стихе, о верлибре. Одни говорят, что верлибр – не стихи, он есть чуждое тлетворное влияние в русской поэзии, другие, напротив, что именно и только верлибр современен, а все прочее в поэзии устарело… Когда-то я с удивлением узнал, что Вениамин Блаженный, чье творчество, казалось бы, лежит в русле вполне традиционной строфики, был одним из основателей русского верлибра. Вы были редактором книжки «Вениамин Блаженный. Верлибры», вышедшей восемь лет назад в Минске. Что бы вы, знающий и эту сторону творчества Блаженного, сказали бы участникам спора?
– Я уверен, что доля свободного стиха в постсоветских литературах будет вырастать. Редакционные чиновники всё меньше могут удерживать некую литературную норму – отказывать в публикациях отступникам и поощрять премиями приверженцев и т.д. Но свободный поэт также свободен не бежать сломя голову от традиции в объятия какой-то новой диктатуры, а будет обязательно слушать свой внутренний голос и выбирать те формальные предпочтения, которые отвечают его задачам. И читатели уже разберутся, что действительно актуально: верлибр, поэзо-рэп или нео-традиция.
Что касается Блаженного, то с ним очень интересно. Уже в первой рукописной тетради, датированной 1940 годом, есть как традиционная силлаботоника, так и верлибры, и разные переходные формы, смещения к свободному стиху. И дальше, при явной доминанте регулярного стиха, во всех рукописях, на протяжении всего творчества поэта, вкраплениями присутствует свободная форма.
В книгу «Вениамин Блаженный. Верлибры» составитель сборника Ульяна Верина включила только чистые верлибры, потому что нам, издательской группе «Минской школы», хотелось максимально рельефно представить совершенно другого, неожиданного Блаженного. И когда книга собралась, результат по-настоящему удивил.
Меня не покидает ощущение, что свои верлибры поэт писал как бы «другой рукой». Если традиционные катрены написаны менее послушной и мягкой левой рукой, то верлибры – уверенной резкой правой.
Научитесь лгать.
Потом вы научитесь всему остальному:
Искусству, политике, даже ремонту электроприборов.
Но сначала научитесь лгать.
Это как живопись и графика – пастозный масляный, чуть близорукий постимпрессионизм и гравировка иглой по металлу через увеличительное стекло. Обе манеры настолько разные, что можно подумать, будто рифмовали и писали не в рифму разные субличности Вениамина Блаженного. Из одного и того же опыта жизни берутся разные личностные слои.
Так верлибру доступны смех – ирония и самоирония, и даже сарказм, политический гротеск, бытовой эпатаж, почти уличный анекдот, тогда как регулярный стих ни за что не может оступиться с интонационной бытийной высоты. Ни один из суб-авторов не может воспользоваться достижениями другого. Для того, чтобы написать по-другому, надо или уснуть, или проснуться. Все смешанные формы произошли между сном и явью и разбредаются с листа «людоконинами» и «псоглавцами», роняя перья и чешую.
Вениамин Блаженный
– Я слышал о том, что вы стали инициатором создания поэтической премии Вениамина Блаженного. Поэтических премий в современной российской литературной среде – множество. Почему – еще одна?
– Мы приближаемся к юбилею поэта – к 100-летию со дня рождения. Будут выпущены новые книги – сборники стихов, избранная переписка, факсимиле поэтических тетрадей и др. И ко времени созрела идея учредить премию имени Вениамина Блаженного, премию маргинальной поэзии. Что это будет за премия?
В литературно-издательском процессе существуют свои «слепые» зоны, куда, по разным причинам, попадают очень достойные авторы и их произведения. Редакции журналов, издательства их как бы не видят. В одном из писем Блаженному Тарковский так и написал: «…всеобщее признание стало бы Вашим уделом, но ничто из Ваших стихотворений, несмотря на все старания Гутенберга, света не увидит – пока…» Он, профессиональный литератор, понимал, что такие стихи, как у Блаженного, обречены оставаться в слепой зоне советской литературы.
Но тогда казалось, что подобное положение дел связано исключительно с идеологической цензурой, и как только политическая ситуация изменится, то вся андеграундная, написанная в стол литература выйдет на свет. Ситуация изменилась, издательский процесс стал более-менее либеральным, но некоторые замечательные авторы и в новых условиях по-прежнему остаются лишними. Новые издатели их тоже почему-то не видят.
Есть мнение, что настоящее искусство, настоящие стихи рано или поздно найдут дорогу к читателю, или что на всё воля Божия, и не надо нам излишне печься о судьбе художественных произведений. Но вот была Надежда Яковлевна Мандельштам, которая долгие годы сохраняла в памяти стихи погибшего мужа, потому что не могла сохранить ни на каких других носителях. Был Яков Друскин, который, рискуя свободой и, может, жизнью, держал у себя чемодан с рукописями уничтоженных друзей-обериутов. Есть те, кто передавал материалы «Доктора Живаго» и «Архипелага ГУЛАГа» на Запад. И вот мы располагаем произведениями, которые составляют золотой фонд литературы культурного сопротивления тоталитаризму. Но также можно представить авторов, чьи произведения мы уже никогда не прочитаем и чье творчество уже никогда не выйдет из тьмы забвения.
Блаженный буквально кричал в стихах: «Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене, / Разыщите меня – колосок на осенней стерне, / Разыщите меня – и я вам обещаю спасенье: / Будет Богом спасен тот, кто руки протянет ко мне!» Его не печатали, но он с невероятным упрямством боролся за свои стихи. Подчинил всю жизнь особой дисциплине: на протяжении десятков лет вел непрерывный рукописный поэтический архив-дневник – по крайней мере, в двух копиях. Переписывал от руки и рассылал толстенные тетради со стихами всем значимым корреспондентам. С будущей женой познакомился, потому что принес машинистке стихи для распечатки. Девушка, отдавая работу заказчику, отозвалась о стихах с восхищением, и дальше были любовь, брак и уже совместная борьба за стихи.
Вениамин Блаженный с женой Клавдией
Потом подключились московские поэты – Григорий Корин, Лиснянская, Тарковский, Зинаида Миркина. И если бы не их настойчивость и непрерывные усилия, не было бы взрыва публикаций Блаженного в начале 1990-х, не было бы ошеломляющего открытия нового поэта и мгновенного широкого признания. Это произошло потому, что хотя стихи и не печатались, рукописи уже лежали в редакционных папках толстых советских журналов и ждали благоприятного часа.
Конечно, забота Блаженного о судьбе стихов не была пустой страстью графомана к самотиражированию, поэт понимал свое призвание, и те, кто присоединялись к распространению его творчества, тоже делали это не из вежливости, а из глубокой потрясенности и осознания значимости явления, с которым они столкнулись.
Есть поэтики, которые никогда не станут литературным мейнстримом, но их влияние бывает огромным, с их появлением меняется сам способ мыслить и дышать в поэзии, и хорошо, когда культурное сообщество в своем порыве к совершенству хотя бы успевает отрефлексировать причины дыхательных перемен и хоть мимолетно поблагодарить.
Есть поэты, которым не надо на стадионы, им достаточно гомеопатического присутствия в литературе, но они должны быть радостно узнаны и благодарно приняты.
Велимир Хлебников, создатель языка новой поэзии, говорил: «Мне мало надо! /Краюшку хлеба / И каплю молока. / Да это небо, / Да эти облака!» Поэт умирал в 1922 году посреди молодой революционной страны уже в какой-то зоне безразличия и потом был накрепко забыт почти на полстолетия. И это Хлебников, который успел прославиться, много публиковался, имел влиятельных друзей и последователей. Его имя и литературная репутация были восстановлены только благодаря труду настоящих энтузиастов, посвятивших свои жизни его наследию.
Хочется увидеть премию Блаженного как премию внимания к поэтам – странным, неудобным, маргинальным, но парадоксальным и освобождающим, таким, как Вениамин Михайлович Айзенштадт, как Вениамин Блаженный.
Воробышек – посол Христа отважный –
Сказал, что я Христу зачем-то нужен.
Но не настолько дело это важно,
Чтобы послу не искупаться в луже…
И сам Христос с улыбкою несмелой
Возник в сиянье солнечных лучей:
– Такое вот, дружок, – сказал Он, – дело,
Позвал тебя, да и забыл, зачем…
– А дело в том, – затенькали синицы, –
Что мы живем лишь несколько минут,
И будем мы беспечно веселиться,
Покуда нас из пушек не убьют…
Христос, пригладив крылышки у птицы,
Сказал – и просветлела высота:
– Людские прегрешенья – небылицы,
Блаженны возлюбившие Христа.