Евтушенко: Это ужасно было — похороны Сталина. Когда люди вдруг начали чувствовать, что шагают по живым человеческим телам, они стали преображаться. И кто-то поджимал ноги, кто-то не поджимал…
Волков: Такой кровавый карнавал.
Евтушенко: Главное — спастись самому, не попасть под ноги другим. Так это я там почувствовал. Мы были вместе с поэтом Германом Плисецким, он, кстати, написал очень хорошую вещь — «Труба». Трубная площадь… Замечательная поэма.
И тогда мы — и Гера, и я, и еще там некоторые люди, я не знаю даже, кто из нас был инициатором, — мы поняли, что нужно как-то соединяться, людей объединять, рассекать сегментами буйствующую толпу, иначе она сойдет с ума. И мы стали на цепочки разделять людей: сцепляли руки и рассекали ими бушующее, ничему не подчиняющееся, всклокоченное, взбудораженное море. Море, которое грозило растоптать всех и уничтожить, если ты попадал внутрь этой коловерти.
Мы с Германом все время рядом держались, и получилось, что мы с ним были одними из организаторов цепочек, которые спасли очень много людей.
А когда я пришел домой — я так и не попал в Колонный зал, где стоял гроб со Сталиным, — мама спросила: «Видел Сталина?» Я сказал: «Да, я его видел». Потому что то, что я видел, — это и был Сталин. И самое страшное было в том, что офицер кричал: «Инструкции нет!» Все ж ему говорили: «Отодвиньте грузовики!»
Волков: То есть тяжелые военные грузовики, которые загораживали проход.
Евтушенко: А он кричит: «Инструкции нет!»
Вот это и был Сталин. Его тень зловещая. Когда люди отвыкли действовать как люди. Когда не спасаешь людей, а думаешь о каких-то инструкциях.
Волков: Сколько же народу погибло в этой толпе? До сих пор нет точной цифры.
Евтушенко: Ну, четыреста-пятьсот, это уж точно. А еще раненых было много и потоптанных. Когда я перед работой над фильмом «Похороны Сталина» (фильм вышел в 1990 году — «Правмир») просматривал уйму киноархивов, я нашел уникальные кадры. Кстати, часть из них — впервые показаны в моем фильме. Например, потрясающие кадры, когда на самолетах свозили цветы со всей страны к Сталину и Красная площадь была просто завалена цветами. Цветы, цветы, цветы… И это мне удалось вмонтировать.
Я начинал сначала с цвета, потом переходил на черно-белое, потому что похороны Сталина снимались в черно-белом варианте. На Трубной же никто не снимал. Но там действительно была иностранная корреспондентка какая-то, у которой отобрали фотоаппарат, — это мне позволило снять Ванессу Редгрейв (британская актриса, лауреат премии «Оскар» 1978 года — «Правмир») в роли корреспондентки.
Ванесса приехала случайно, позвонила: «Ты, говорят, фильм снимаешь интересный о Сталине? А можно материалы посмотреть?» И когда посмотрела, ей так понравилось, что она сказала: «Ох, как жалко, что у тебя нет эпизода для меня!» И всё — пиши пропало! На следующий день у меня уже был переведен текст. Мой друг Альберт Тодд (Тодд Альберт (1921–2001) — американский славист, автор переводов более чем 85 российских поэтов, включая своего близкого друга Евгения Евтушенко) был здесь, он снимался у меня в роли американца, и мы сделали эпизод для него и Ванессы.
Я ему подарил Ванессу Редгрейв. Вечером мы ее сняли, она бесплатно снялась. Так что это было чудо. И все было так, как и было исторически. Я видел, как отнимали у той журналистки фотоаппарат.
Хороший профессионал Андрей Кончаловский снял фильм «Inner Circle» — «Ближний круг», но сделал страшную ошибку. В его фильме люди, которые шли хоронить Сталина, несли его портреты. Никто не нес ни одного портрета на самом деле. Ни одного! Портрет Сталина был только у входа в Колонный зал, а больше нигде не было.
Волков: А эта давка страшная произошла ведь на Трубной?
Евтушенко: На Трубной, да. Из-за того, что там поставили грузовики.
Волков: Это была спонтанная реакция людей, которые действительно хотели увидеть в последний раз Сталина?
Евтушенко: Не только. Там были разные люди: там было просто любопытство, там было горе… Но на Трубной это превратилось уже в борьбу за жизнь.
Когда тебя стискивала толпа, это страшные моменты были! Я помню, как поджимал ноги, потому что по живому уже ноги шли, как ныряли люди в канализацию там, на Трубной…
И было одно метеорологическое чудо, которое в кино не получилось, к сожалению, но у меня в стихах описано, тогда родилось четверостишие:
Весенний лед хрустел под каблуками.
Прозрачный сквер лежал от них правей,
на их дыханьи, ставшем облаками,
качались тени мартовских ветвей.
Настолько плотным было это людское дыхание, что от него качались ветки! Это невозможно! Мы пробовали передать разными трюками, но не вышло! И горы сложенной обуви, которые напоминали картину Верещагина «Апофеоз войны»… Горы обуви… пуговицы… И люди лежали… просто мертвые люди.
Волков: Да, это одна из самых символических катастроф. Это не сотни тысяч или миллионы, которые погибли в террор, но это трагедия публичная, массовая, в центре Москвы, и очень символическая, очень. Кровавый конец кровавого режима.
Фото: Manhoff Archive
Евтушенко: Я хочу сказать вам к собственной гордости одну вещь. Когда мой фильм смотрели люди, которые были в этой очереди, ни один не догадался, что съемки были сделанные, а не документальные. «А все-таки где вы нашли эти кадры?» — меня спрашивали. Но мне помогли тогда очень многие режиссеры.
Вот для съемок этой сцены пришел Говорухин, пришел Алеша Симонов, Савва Кулиш пришел, потому что снять такую сцену в одиночку невозможно было. Мы снимали разными камерами, они свои камеры притащили. Помогали мне все эти шесть дней.
Волков: Евгений Саныч, вы говорили, что эта страшная сцена стала для вас началом крушения вашего личного мифа о Сталине…
Евтушенко: Оно случилось раньше, это крушение. Но вот раздвоенность какая-то в чувствах к Сталину была. Тетка-то моя, Ира Гангнус, мне раньше сказала, году в сорок пятом еще, — я никому ее не выдал, конечно, — что он убийца, Сталин. Она была первым человеком, который мне так его назвал.
Волков: Для вас что это было? Озарение? Или вы пропустили мимо ушей?
Евтушенко: Нет, я был потрясен… У меня был друг. Близкий самый. Друг, с которым мы разговаривали о политике. Я учился уже, по-моему, в четвертом классе, в 254-й школе. А друг — Дима Жданов. Жил он около моего любимого кинотеатра «Перекоп». Его отец был, между прочим, критиком известным. Он даже заведовал литературной энциклопедией — Владимир Викторович Жданов (В.В. Жданов был одним из создателей «Краткой литературной энциклопедии»).
Волков: Он писал о Некрасове.
Евтушенко: Совершенно верно, о Некрасове. А мама Димы была еврейка, насколько я понимаю. Хотя я иногда ошибаюсь, потому что это для меня не имеет значения. Я, например, узнал, что моя жена Галя еврейка, только когда мы расписываться пошли.
Так вот, о Диме. Все-таки мы были такие Маугли, но уже соображали, что можно говорить, что нельзя, и с кем можно говорить, и что таких людей не очень много. И с Димой мы нашли общий язык. И вот я ему говорю: мне сказал один человек, что Сталин — убийца на самом деле. А потом рассказал анекдот, который я привел в своем фильме, — это тоже теткин анекдот, тети Иры Гангнус.
Волков: Расскажите.
Евтушенко: Анекдот тогда лет на пять тянул.
Собирает дирекция сумасшедшего дома своих подчиненных и товарищей сумасшедших и объявляет им: «Дорогие товарищи сумасшедшие, к нам приезжает ревизор! Он будет спрашивать, чем вы недовольны. Зачем делиться нашими недостатками, которых у нас много еще в работе? Всем надо хором отвечать словами товарища Сталина: “Жить стало лучше, жить стало веселее”».
Ну, приезжает ревизор и говорит: «Товарищи, говорите смело, я лично доложу товарищу Сталину ваше мнение, что происходит в вашем сумасшедшем доме! Не бойтесь ничего, никто не будет наказан за правду, как бы сурова она ни была». И все хором кричат: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» Вдруг ревизор видит — один человек не кричит. «А вы почему, товарищ, не участвуете в общем хоре энтузиастов? Почему вы не кричите: “Жить стало лучше, жить стало веселее”?» — «А я медик, я не сумасшедший».
Потом Дима смеялся и говорил мне: «Папа как хлопнул дверью! “Чтоб я не слышал такого больше дома! Хватит этого всего! Ты добьешься в конце концов, что нас посадят!”» И потом мы с Димой, как время у нас выдавалось, ходили после школы по улицам, рассуждали об истории и политике: что происходит, что такое Сталин, какие-то сведения я от него узнавал…
Евгений Евтушенко
Это Дима мне сказал, что мои дедушки арестованы, ему мама его рассказала. А моя мама старалась поменьше про это говорить — мол, они в командировке. Не то что врала — но что перекладывать на ребенка? И не то чтобы воспитан я был в фальшивом духе, нет. Просто понятны материнские чувства. Ребенок ведь может кому-то рассказать по наивности…
Волков: Давка на Трубной — трагический эпизод и символический, но ведь о нем никто не знал, Евгений Саныч! Я, живя в Риге в то время, понятия не имел об этом. Ведь не сообщали нигде. Я даже не уверен, сообщали ли в зарубежной печати.
Евтушенко: А это было потрясающее событие моей жизни, понимаете? Одно из самых главных. Самых главных! Когда я писал автобиографию, это стало центральным местом.