Евгений Ройзман — глава Екатеринбурга, основатель фонда «Город без наркотиков», член Союза писателей, почетный член Российской академии художеств, поэт, писатель, публицист, коллекционер, предприниматель, основатель музея «Невьянская икона» (старообрядческая иконопись), а также чемпион России по трофи-рейдам, неоднократный призер и победитель «Урал-трофи». На последней ярмарке «Нон-фикшн» Ройзман представил свою новую книгу рассказов «Икона и человек».
Меня ненавидят абстрактные гуманисты
В комнате, где мэр принимает население, стоят три больших солидных стола, в углу флаг города. Все перемещаются, как хотят: кто-то заходит, выходит, подсаживается, пересаживается, все одновременно говорят и слушают, и в разных углах кабинета решается сразу несколько задач.
Перед тем, как зайти, посетители заполняют карточку — или делают это заранее, по интернету, — где излагают цель своего визита. В зависимости от этого их сразу направляют или к самому мэру, или к его помощникам — сотрудникам фонда Ройзмана, волонтерам. Кто-то из них занимается юридическими вопросами, кто-то ЖКХ, кто-то медициной.
Перед Ройзманом сидит посетительница и рассказывает о своей проблеме. Ройзман дает две минуты на то, чтобы дать человеку выговориться, и прерывает ее:
— Свет, давай, чем помочь?
Не дослушав, набирает номер на одном из трех лежащих рядом мобильных телефонов. Ройзман просит, убеждает, собеседник возражает, Ройзман слушает.
— Это я все и сам понимаю, кроме одного, — отвечает он в трубку, — как физически человек с детьми окажется на улице? Поэтому давайте думать, нужны еще какие-то варианты. Можно ли сделать так, чтобы она сама потихоньку выкупала и продолжала платить? У нее же еще двое родились — что их, обратно засунуть?
За соседним столом в это время другая драма: пожилой мужчина просит переселить его в новую квартиру, в старой уже несколько недель нет горячей воды. Тут все, что команда мэра может сделать, — объяснить, почему переселение невозможно. Проситель уходит разочарованным.
Перед Ройзманом садятся две хорошо одетых женщины. Они пришли от имени жильцов своего дома, в котором возник наркоманский притон. При слове «притон» Ройзман мрачнеет — создатель «Города без наркотиков» неплохо представляет себе, что это такое. Управы на притоносодержателя нет, полиция никак не помогает, его весь район знает, папа подполковник…
— В течение часа все это будет лежать на столе у начальника полиции, — обещает Ройзман и, провожая их, кивает сотрудникам:
— С утра уже три обращения по наркотикам: два притона и одна продажа. Это очень много.
***
— Вам как мэру насколько проще стало бороться против наркотиков, чем раньше?
— Ни на сколько: когда я был президентом фонда «Город без наркотиков», я в сто раз легче получал информацию, сейчас информацию стали придерживать, она ходит по инстанциям, борьба с наркотиками здесь стала очень политизирована.
— Почему?
— Потому что эта тема используется в политических целях, и, конечно, это очень досадно. У меня в каждый прием приходит по несколько человек с этими проблемами, я их решаю в ручном режиме. Я умею решать, но проблемы достаточно серьезные.
Наркомания резко помолодела, но все, что от меня зависит, я делаю. У меня по 2-3 серьезные лекции каждую неделю в техникумах и колледжах, я один из немногих, кто умеет общаться с подростками на их языке. Я рассказываю об этих вещах, называя их своими именами, и это работает, этим нужно заниматься, хотя это очень энергозатратная история, которая совершенно не входит в мои должностные обязанности.
— За работу с наркоманами вас много критиковали.
— На самом деле нормальные люди меня не осуждали никогда, меня ненавидели наркоторговцы, продажные менты и абстрактные гуманисты. Абстрактные гуманисты — это те, кто в своей жизни ничего не сделал, но очень любит быть добрым за чужой счет.
У меня была история, когда я пришел на двадцатилетие «Новой газеты», ко мне подошел один известный человек и говорит: «Я вас уважаю, но вас ненавидит моя дочь». Я говорю: «Я даже не знаю вашей дочери». Он говорит: «Моя дочь ненавидит вас за то, что вы издеваетесь над наркоманами». Я говорю: «Через меня прошли тысячи наркоманов, мне довелось спасти тысячи людей, я делал это так, расскажите мне, как это делала ваша дочь».
И вдруг оказалось, что его дочь этого никак не делала. При этом ничто не мешало ей меня ненавидеть. Я каждый день встречаю или своих бывших реабилитантов, или их родителей… Не бывает дня, чтобы я кого-то из них не встретил.
— То есть те люди, которые умирали у вас, они так и так умерли бы?
— У меня никто не умирал. Справки, которые делали продажные менты с продажными журналистами, не имеют отношения к действительности. Был один случай, когда наркоманы в реабилитационном центре забили другого наркомана, меня в это время не было в городе.
Это произошло в 2002 году, 15 лет назад, дело крутили во все стороны и так, и сяк, но привязать ко мне не сумели. И потом еще одна девчонка умерла, но она умерла от менингита, и это показали все экспертизы — шуму было много. Но когда это показывают на всю страну, то это происходит задорно, бодрыми голосами, а потом, когда ничего не находят, никто же об этом не рассказывает и не извиняется.
Хороших мэров не бывает, виной тому разбитые дороги
Приходит еще одна старая знакомая Ройзмана с маленькой бледной дочкой: четверо детей, сын выпал из окна, перелом позвоночника и обеих ног, у нее самой — рак. Ройзман здоровается с малышкой за руку, сажает их за стол и угощает конфетами.
— Как ты, нормально? Рецидивов нет?
Рецидивов нет, муж закодировался и работает, а один из сыновей стал лежачим инвалидом. Ройзман мрачно слушает эти новости.
— Чего раньше не пришла? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа: — Чем помочь?
Нужна каталка, нужна помощь с врачами. Мэр — кратко сотруднице фонда:
— Сделай полную ревизию ситуации.
Девочке:
— Возьми конфету. Еще. И еще. И еще. А теперь… — смотрит хитро, — мы с тобой возьмем по еще одной конфете.
Девочка послушно берет конфеты из вазы и улыбается.
Аккуратные молодые люди в костюмах и с папками хотят предложить мэру какой-то проект. Тот предлагает описать проект, и какая нужна помощь:
— Ребята, нет проблем, если увижу, что вы делаете что-то хорошее и по-честному, то сумею вас поддержать.
Молодых людей сменяет тихая, скромная, типичная провинциальная бабушка. Тихо сидит, тихо говорит, но почему-то все вокруг замолкают и слушают.
— Сын шесть месяцев отсидел, страшно мне, как он вышел и домой приехал, я вся в синяках хожу, — говорит она.
Вокруг становится еще тише.
— Бьет меня, издевается…
Видя, что она начинает плакать, Ройзман прерывает ее рассказ — зовет юриста:
— Какие есть варианты разделить квартиру? Он же убьет ее. Найди возможность, как им разъехаться.
И бабушке:
— Надо разъезжаться, иначе вы будете ходить ко мне жаловаться, пока он вас не убьет. Сделайте, как она скажет (кивает на юриста), я таких ситуаций знаю море…
Две моложавых женщины — по поводу пенсий, которые им не хотят начислять. Они явно давно знакомы с мэром, шутят в разговоре, но…
— Понимаешь, — объясняет одна из них, — у меня же один ребенок умер от рака, когда ему был 21 год, и его не засчитали при начислении пенсии, и двоих других тоже не засчитали, потому что они родились в Бразилии. Полтора года добиваюсь. Отправили в суд… Он умер, да, но умер же уже после 18, а я ж его вырастила, так? Почему это не считается?
Где-то в этих кабинетах, где принимают решение о начислении пенсии, человеческое горе из таких историй вытряхивается, высушивается, и история принимает вид обычной математической задачи. Был человек — и нет человека, есть два других, но не соответствующих нормативам, вопрос — положена ли их матери пенсия?
В паузах Ройзман комментирует:
— Можно действовать по закону, а можно по логике. Логика и закон иногда несовместимы…
— За что вас чаще всего критикуют?
— За все. Хороших мэров не бывает, и основная претензия ко всем мэрам в России — во-первых, разбитые дороги, а во-вторых, что дороги ремонтируют и невозможно проехать. И я здесь не исключение, хотя это даже не моя зона ответственности.
— Разве не все, что происходит в городе, — в вашей ответственности?
— Практически ничего. Я называюсь главой города, но у меня даже подчиненных всего несколько человек, и нет прямых рычагов воздействия ни на что. При определенном складе характера такой должности можно только радоваться — потому что вроде ничего не надо делать и ты ни за что не отвечаешь, но хоть должность и декоративная, я-то не декоративный.
У меня нет бюджета, поэтому для ситуаций, где у меня нет возможности помочь, был создан фонд Ройзмана. Часть людей, для которых денег в бюджете не полагается, замкнуты на фонд.
— Почему на них не полагается денег?
— Потому что у города давно отняли соцзащиту, 10 лет назад, причем отняли вместе с помещениями, со зданиями. У города были полномочия по обеспечению соцзащиты, а потом их забрали, сказали: все, вы больше не будете этим заниматься, это будет делать региональная власть, область, дайте все сюда.
В результате люди идут не туда, потому что там не пройти, а идут ко мне. Полномочий этих у города нет, поэтому мы и создали фонд Ройзмана — ведь надо помогать, а ресурсов нет. Частным образом решаем государственную проблему.
Ройзман поможет, говорят пожилым их собственные дети
Напротив Елены Гирс, помощницы депутата Александра Хана, занимающейся медицинскими вопросами, давно сидит бабушка. Елена явно на взводе.
— Я уже в третий раз объясняю вам, — начинает она нервно, — нет у Ройзмана никакой такой стоматологии. И он не будет сниматься ни в какой рекламе.
Бабушка наконец встает, что-то негромко говорит — судя по ошарашенному лицу Елены, неожиданное, и выходит. Елена громко поясняет для свидетелей этой сцены:
— У нее проблемы с зубами, я ей предлагаю: давайте сделаем вставные челюсти, это пять тысяч, и походите два года с ними, пока подойдет очередь, а она хочет импланты. Дочка ей сказала: иди к Ройзману, он всем помогает, может, у него есть какая-нибудь стоматология, где тебе все сделают бесплатно в качестве рекламы, или пусть он снимется где-нибудь, а тебе зубы сделают! Я ей объясняла-объясняла, что у Ройзмана нет такой стоматологии, а она сказала: «Мне очень неприятно, я не рассчитывала на такой прием» — и ушла.
— Заметьте, — обращает мое внимание Светлана Александровна, — когда пожилой человек рассказывает, как его дети отправили что-то просить у Ройзмана, если его спросить — а почему ваши дети вам не помогут? — он недовольно спрашивает: «А при чем тут мои дети?»
— Что чаще всего просят?
— Ой, чего только не просят, — отвечает Светлана Александровна. — Чаще всего — квартиры. Деньги. Очень много нуждающихся. Самое бедственное положение — у одиноких мам: им же платят до 1,5 года, потом они получают по 50 рублей в месяц, а садик с трех лет. Были несколько девочек, которые просто голодали… Чаще всего приходят многодетные, мигранты, они самые бесправные.
В этих ситуациях и помогает фонд Ройзмана.
— Он заранее считает, что все хорошие, — кивает на мэра Светлана Александровна. — А ведь есть те, кто привык, чтобы за них решали их проблемы.
На стол перед Ройзманом ложится металлическая рука, как у Терминатора. Новые посетители — молодые ребята, производящие протезы кисти. Они стоят два миллиона, а ребята хотят, чтобы его можно было купить за триста тысяч.
Ройзман уважительно трогает металлические пальцы, аккуратно нажимает на кнопочку управления и снова предлагает прислать ему краткое описание проекта, особенно напирая на то, чтобы ребята объяснили, в чем его преимущества.
— Я прочитаю, и если вы найдете, что можно сделать, я найду, как это можно сделать.
***
— Всем получается помочь?
— Сейчас в большинстве случаев однозначно удается помочь. Другое дело, что ко мне идут в уже почти безнадежных ситуациях, и помощь происходит за счет моих личных контактов.
У меня нет кнопки, на которую я нажму, скажу, что надо сделать, и все это будут делать.
Поэтому мне каждый раз надо найти человека, у которого эта кнопка есть, договориться с ним, сделать так, чтобы он увидел ситуацию моими глазами, проследить, чтобы эта кнопка была нажата, получить обратную связь и так далее.
Это сложная работа, но зато появляется совершенно иной опыт.
Вообще, для меня эта должность — это невероятное расширение кругозора, совсем другое понимание ситуации и того, что происходит в том городе, где я родился и вырос. Я по-новому увидел город и по-другому посмотрел на историю города.
— Нет чувства, что вокруг слишком много горя?
— Нет, но благодаря этой моей работе меня больше не впечатляют никакие победные релизы, потому что я знаю изнанку жизни — это первое. Во-вторых, уже никто никогда не сможет рассказать мне никаких сказок, потому что я общаюсь напрямую с огромным количеством людей, выслушиваю каждого.
И благодаря этому я понимаю, где у нас в стране делаются системные ошибки, где выбран неправильный вектор. Конечно, я считаю, что надо заканчивать все военные действия везде, где мы их ведем, менять риторику, возвращаться домой, устанавливать дружеские отношения со всеми соседними странами и начинать заниматься своей страной, иначе будет поздно.
— Вот бы вам реальные рычаги!
— Мне всего 55 лет, и я никуда не тороплюсь.
Сделать максимум, пока человек здесь
— Задача этих приемов — сделать максимум в тот момент, когда человек здесь, — говорит Ройзман. — Поэтому я стараюсь сразу понять — что это, чем можно помочь, надо ли помогать.
Новая посетительница входит боком, словно стесняясь того, что она пришла отнимать время у таких важных людей. Простодушные, не умеющие постоять за себя, не знающие своих прав, вечные жертвы мошенников, их часто видишь то в фондах, помогающих малоимущим и неблагополучным, то в бесконечной очереди к какому-нибудь чиновнику, то в толпе бездомных на раздаче бесплатного супа…
Сидя на краешке стула, она так тихо говорит, что почти ничего не слышно. Но Ройзман вдруг громко, легко перекрывая шум в помещении, обращается в пространство:
— Вот скажите мне! — и все затихают, а женщина смотрит испуганно. — В 1986 году человек выпустился из детского дома — всего-то тридцать один год назад! — как думаете, есть у него шанс получить жилье?
Я вдруг понимаю, что он очень зол и поэтому и кричит. Женщина вжимается в стул.
— О! — отзываются юристы с дальнего стола. — А у нас тут то же самое: брат и сестра, только они выпустились 10 и 13 лет назад.
Брат и сестра, сидящие рядом, усиленно кивают. Ройзман, немного тише:
— Скажите адрес, и я вспомню.
— Да-да, мы ходили к вам, когда отец был жив, — и сестра начинает двигаться в сторону главы города вместе со стулом. — За нами закрепили жилье, где жил отец, алкаш и наркоман, а он нам — шиш.
Брат продолжает:
— Отец преДставился, и жилья у нас нет.
Ройзман откидывается на спинку стула, раскачивается на нем и, прищурившись, смотрит на тихую женщину, на брата и сестру, что-то прикидывает, рассчитывает, размышляет.
— А давайте подадимся в суд? — предлагает он своей команде. — Интересно же, чем кончится. А? Давайте попробуем?
Все начинают говорить одновременно, перекрикивая друг друга. Пока все бурно обсуждают, есть ли у дела судебные перспективы, женщина начинает плакать — мне кажется, больше оттого, что кто-то ее выслушал.
— Живу с алкоголиком, — громче прежнего говорит она, — сил моих больше нет, не могу я так жить…
Все вокруг замолкают, перестают торопиться и двигаться, и вообще все останавливается, как в театре. Ройзман внимательно смотрит на нее секунду-другую и спрашивает:
— А дети есть?
— Дочь, — всхлипывает женщина.
— У нее все хорошо?
— Слава Богу, — отвечает та, успокаиваясь, — она — единственное мое достижение.
И женщина, разгорячившись, рассказывает свою историю. В ней всплывают детали, усложняющие дело:
— …Я тогда разнервничалась и порвала все документы.
— Молодец! — кивает Ройзман.
В кабинете Евгения Ройзмана
Я наивно спрашиваю его — разве выпускникам сиротских учреждений не положено жилье по закону?
— Положено, — объясняет он, — но формально оно у них обычно есть — жилье их родителей. Так и оказывается, что из детдома они выходят, а жить им негде.
— Идут разговоры об отмене выборов мэра — если это случится, то в сентябре 2018 года вас не переизберут?
— Я думаю, они сделают все возможное на региональном уровне, чтобы отменить прямые выборы мэра, потому что если я на эти выборы пойду, то я их выиграю. Если их отменят, то будет совершенно другая система — будут выбирать мэра из числа представленных конкурсной комиссией, и по сути это будет назначение.
Но сейчас об этом рано говорить, потому что до выборов президента никаких особых движений не будет, а после президентских выборов все, что может поменяться, поменяется. Если останутся прямые выборы мэра, то я их способен выиграть, но для этого мне надо понимать, зачем мне это надо.
— А сейчас вы это не очень понимаете?
— Слишком большое расстояние до сентября 2018 года, чтобы об этом думать. Ты сейчас просчитаешь сто вариантов, а произойдет сто первый — ведь такие решения принимают в последний момент.
— Чем будете заниматься, если не станете мэром?
— А чем я всю жизнь занимался?
Я делал все, что считал нужным, был свободным человеком. Я пользуюсь этой должностью, чтобы делать все возможное для своего города, не обладая никаким ресурсом.
Но то основное, что я делал для Екатеринбурга, я делал, не имея вообще никаких полномочий и никакого ресурса. Я человек свободный, свою страну и свой город знаю хорошо и знаю, что я всегда буду востребованным.
— То есть если это произойдет, это не станет для вас трагедией?
— Если это произойдет, я, во-первых, стану гораздо свободней и в поступках, и в речах. Во-вторых, у меня появится наконец возможность зарабатывать деньги.
— Из того, что вы сейчас сделали за то время, пока вы являлись мэром, чем вы особенно гордитесь?
— Я сделал много, и это понимают в городе, но объяснить сложно. Но самое главное — я показал всем, что власть может быть порядочной, власть может быть доступной, и власть может учитывать проблемы каждого и даже самого маленького человека. И после демонстрации такой работы остальные должны будут этому соответствовать — и депутаты, и другие.
Мы не помним добра, и это ужасно стыдно
Короткий деловой перерыв: наверху, в приемной главы города, его ждет делегация из Америки. К главе города приехал сын американского летчика-шпиона Фрэнсиса Гэри Пауэрса.
Самолет Пауэрса был сбит под деревней Косулино Свердловской области 1 мая 1960 года во время разведывательного полета, и летчика, выбросившегося с парашютом, сначала нашли местные жители, а потом забрал КГБ, Пауэрса осудили на 10 лет за шпионаж, но через два года обменяли на Рудольфа Абеля, и он вернулся на родину.
С сыном летчика Пауэрса, Фрэнсисом Гэри Пауэрсом-младшим
Его сын, Фрэнсис Гэри Пауэрс-младший, в течение многих лет занимается реабилитацией отца, и впервые приехал в Екатеринбург. В Свердловской области он проделал путь, который здесь прошел его отец, побывал в музее военной техники, где лежат обломки самолета Паэурса, дал несколько интервью и приехал с официальным визитом к главе города.
— Как историк я знаю, какой вклад в победу во Второй мировой войне внесли американцы, — говорит он. — И в самых страшных войнах американцы и русские всегда воевали рядом, плечом к плечу. Мы, русские, умеем помнить добро и уважать наших союзников.
И снова вниз, на прием.
— Я нагло врал, когда говорил, что мы помним добро и уважаем своих бывших союзников, — вдруг говорит на лестнице Ройзман. — Но я так говорю и буду говорить, потому что я хочу, чтобы было так, это мой аутотренинг. На самом деле мы не помним добра, и это ужасно стыдно.
И по дороге с пятого этажа на первый он коротко, загибая пальцы, объясняет мне то, как американцы поддерживали нас во время Второй мировой.
Существует высшая справедливость
К столу Ройзмана подсаживаются два бледных молодых человека. Они пришли уговорить Ройзмана выступить против абортов, и я снова вижу, как он заводится.
— Вот что, парни, я вам скажу, — решительно говорит он, не давая им закончить. — Я считаю, что вопрос об абортах должны решать не мы с вами, а женщины. Не мы за них, а они сами. Понимаете?
И вообще, профилактику абортов надо начинать с работы с мужчинами, я в этом уверен.
— Но…
— Парни, эту кампанию имеют право вести только женщины.
Общественники растеряны — они явно рассчитывали на другой прием. Ройзман твердо отказывается фотографироваться с плакатиком «Миллион и я в защиту детей до рождения».
— Вы верите в Бога?
— Я в любом случае человек верующий, другое дело, что я понимаю, что Бог — это не старичок, который сидит на облаке. Конечно, существует высшая справедливость, высшая сила, существует высокий закон.
На приеме — семья с дочкой-инвалидом на коляске. Вспоминаю, как несколько лет к главе города пришла женщина с сыном-инвалидом Дамиром. У него не было нормальной коляски, и она все время носила его на руках, а ему уже было пять лет, и все это было очень тяжело.
Ройзман написал об этом на своей странице в фейсбуке, и на эту историю откликнулся российский бизнесмен в Японии Артур Шомахов. Артур прислал для Дамира японскую инвалидную коляску — легкую, удобную, маневренную.
— Дамир же еще и не разговаривал. Артур прислал ему в подарок планшет, и Дамир в нем сидел, сидел, и вдруг заговорил. А эта история с колясками превратилась в крутейшую акцию — у меня наверху в «спортзале» сейчас недавно приехавшие коляски, целый контейнер, около ста штук. Артур собирает для меня коляски в Японии, и с его подачи бизнесмены со всего мира присылают их нам.
Семья — улыбчивая мама, папа и дочка на коляске — отправляется наверх в сопровождении друга Ройзмана, волонтера Александра Шумилова, выбирать коляску. «Спортзал» — кабинет, примыкающий к приемной, где одиноко жмется к стене штанга, — доверху забит колясками. Оля с родителями пробует несколько колясок, в том числе такую, которую нужно крутить самостоятельно за колеса («Кожаная!» — восхищенно говорит девочка. — «А то! — отзывается Александр. — Кожаный салон, ксенон, люкс!»), и наконец выбирает — небольшую, легкую, беззвучную. Довольные, они спускаются вниз: когда все коляски перепишут, оформят и наладят, Оле бесплатно отдадут ту, которую она выбрала.
«Спортзал» Ройзмана
«Ройзман, дай квартиру!»
— Многие люди приходят сюда знаете с каким настроением? «Мы за тебя проголосовали, теперь ты нам должен», — пока нет никого с медицинскими вопросами, со мной разговаривает Елена Гирс. — Часто повторяется одна и та же история: дайте, а почему дали мало? Например, есть у нас тут одна бабушка, 81 год, мы собрали денег, купили ей телевизор, привозим его торжественно, распаковываем, а она говорит: «Что-то диагональ какая-то маленькая, чек есть? — идите поменяйте». Она же получила квартиру, отдала ее детям и пришла к нам: «Ой, жить негде, Ройзман, дай квартиру!»
— А помнишь, — подключается к разговору Светлана Александровна, — тоже одна бабушка, сына у нее убили, есть приемная девочка 13 лет, и она с ней ходит по всем организациям, просит все для нее, пришла и к нам. Наша Света пошла, купила на свои деньги девочке сапоги. Так бабушка пришла на следующий день, поставила сапоги на стол к Ройзману и спросила: «Что за кошмар вы купили?» Ну, Света забрала сапоги себе и носит их…
— Но бывает, что приходят и с благодарностями, с тортами, пирогами, да Господи, когда человек просто жив-здоров, глаза светятся — самая большая радость…
Последний на сегодня проситель ждет в коридоре. Дедушка говорит, говорит, показывает какие-то бумаги, горячится, объясняет. Часть команды Ройзмана ушла наверх — после приемного дня вечером в его кабинете традиционное чаепитие, — часть кисло расположилась вокруг начальника.
— Евгений Вадимович! — громко говорит одна из сотрудниц минут через десять после начала дедушкиного монолога. — У вас там наверху совещание, все ждут!
Дедушка веселится:
— Ха-ха-ха, совещание, так я и поверил!
Я могу смотреть людям в глаза
Во время чаепития подводятся итоги дня: приняли 88 человек, это близко к рекорду. В основном вопросы по жилью, три случая с наркотиками, четыре — сироты. Много общественников, которые, по формулировке Ройзмана, хотят причинить добро.
Вечернее чаепитие после приема
За чаем обсуждают сегодняшние случаи, спорят, Ройзман дает последние на сегодня распоряжения, ест что-то азиатское из коробочки службы доставки (первый раз за день) и напоминает: завтра, в субботу, — традиционная утренняя пробежка. Каждый желающий может в 10 утра по субботам совершить забег по набережной с мэром. После этого все идут есть пироги в кафе и пить чай.
Утренняя набережная и отдельные бегуны; но вот бежит группа — человек тридцать — это забег мэра. Забег длится около часа, и бегуны отправляются в кафе.
Утренняя субботняя пробежка и чай
Едва все успевают с комфортом расположиться за чаем, помощник Ройзмана Степан Чиганцев громко сообщает:
— В хоспис привезли 10 тонн стройматериалов, так что допиваем чай и едем разгружать и спускать мусор. Так что все мужчины, кто здесь есть, допиваем чай и едем в хоспис.
Мужчины допивают чай, встают и идут одеваться.
— Где берете силы на такое количество людей?
— Мне становится тяжело где-то часам к трем. Надо выслушать каждого, увидеть ситуацию глазами того человека, который пришел, пропустить через себя, понять, насколько для него это важно. Мало того — я потом забираю бумажки по приему домой и в выходные пишу. Я восстанавливаю картину, а в понедельник у меня все соберутся с утра, и мы будем отрабатывать то, что касается пятничного приема, а также во вторник и так далее.
Конечно, это очень энергозатратно, но как только появляется обратная связь, как только мне кто-то пишет, что все, слава Богу, у нас получилось, то этот результат проделанной работы добавляет сил и придает всему смысл.
Но вы же видели, сколько со мной работает народу — это мои товарищи, которые изо всех сил стараются помочь, приходят люди с улицы, готовые помогать.
— Кто вас вдохновляет?
— Меня вдохновляет и поддерживает весь город. Конечно, у меня достаточно достойных примеров перед глазами, мне все помогают, и я им как могу отвечаю.
С жителями города у меня очень хороший прямой контакт; мне достаточно выйти на улицу, и каждый будет со мной здороваться, люди будут улыбаться. Для меня это такой бонус — что я могу ходить по всему городу и глядеть людям в глаза, а люди будут улыбаться и здороваться.