Лет десять назад меня вместе с несколькими другими гражданами России позвали на одну конференцию в красивом историческом городке в самом центре Европы. Прекрасные нулевые были в самом разгаре, ЕС радостно расширялся, Россия с ним дружила, и западные христиане, размышляя о роли традиционных церквей в ЕС, пригласили своих русских друзей и коллег на свой междусобойчик. Мы, конечно, согласились: хотелось погулять по средневековым улочкам, да и умные речи послушать нелишне.
И вот посреди этого торжества один из участников обратился к нам, русским, с вопросом: «Скажите, как вы считаете, России стоило бы однажды вступить в Евросоюз?» Мы единогласно ответили, что только за. И тут поднялся еще один участник, который как раз работал в структурах ЕС, и сказал примерно следующее: «Господа, вы не отдаете себе отчета в том, что мы тут обсуждаем. Вы знаете, сколько денег ЕС выделил на приведение инфраструктуры Польши в соответствие с европейскими стандартами? Теперь представьте себе, что всё то же самое нам предстоит чинить и заново строить аж до самого Владивостока. Нет, господа, этого не будет ни-ког-да».
Я на него тогда не обиделся, он был единственным среди нас реалистом и знал, о чем говорил.
В этой истории как в капле воды отражается нынешнее притяжение-отталкивание России и Европы, точнее, их «электората», огромных масс населения и политиков, которые так или иначе вынуждены к ним прислушиваться. Сразу скажу, что среди моих европейских друзей много людей, искренне влюбленных в Россию, а среди моих друзей здесь — много настоящих европейцев русского происхождения и русской культуры. Так вот, я совсем не о них, я о широких народных массах.
Я абсолютно уверен, что по всем признакам: истории, культуре, религии, языку — Россия принадлежит к Восточной Европе. Да, она отличается от Украины или Польши, так ведь и в Западной Европе Португалия не очень похожа на соседнюю Испанию, а та, в свою очередь, на Францию. Так и Москва не то же, что Киев или Варшава. Но стоит приехать в Момбасу или хотя бы Ташкент, чтобы ощутить: вот это действительно иная цивилизация. Что есть в той же Средней Азии европейского, присутствует в ней ровно там и ровно в той мере, где и в какой мере в ней осталось русское колониальное наследие (в Момбасе то же самое можно сказать о наследии британском).
Так что все эти разговоры о «России как цивилизации» кажутся мне нелепыми: мы изначально были Восточной Европой и постарались в нее вернуться сразу после избавления от ордынского ига, как Балканы — сразу после ига турецкого. Реформы Петра, по сути, были попыткой сдвинуть Россию в сторону протестантского Северо-Запада, но это всё части Европы.
Наша мечта об «уникальной цивилизации» — скорее обиженный ответ на нежелание Европы видеть Россию частью себя самой. Откуда же это нежелание? От того ли, что мы слишком духовны, в самом деле, и в краю легальных гей-парадов и марихуаны не могут сей духовности вынести? Не думаю: причина неприятия другого, как всегда, не в другом, а в себе.
На средневековых картах за пределами круга известных земель изображали драконов и песьеглавцев: не могут же там жить такие же люди, как мы! Уют и цивилизованность нуждаются в угрожающем хаосе, который там, вовне. Он пытается прорваться к нам, но мы его не пустим. Он пытается притвориться нами, но мы ему не верим.
Достаточно посмотреть на карту Европы, чтобы понять: на роль Мордора подходят Северная Африка, Ближний Восток и то огромное пятно справа, которое называется Россия. Тем более, что все трое регулярно поставляют новости, вполне оправдывающее их мордорство. Так что если и нет полуунитазов в Сочи, их надо выдумать, потому что не могут же песьиглавцы ходить в сортир так же, как ходят цивилизованные люди… А на полях отмечу, что в девяностые общественный советский сортир и в самом деле становился потрясением для гостей с Запада. Видимо, опыт запомнился надолго.
Европейскому обывателю злой Саурон в Кремле подходит в той же мере, в какой подходит добрый царь условному Уралвагонзаводу. Нынешний Саурон, в отличие от Сталина, для Запада вполне безопасен, танков не двинет и даже газ не отключит, но его мрачный образ здорово укрепляет внутриевропейскую идентичность и солидарность, особенно на востоке ЕС.
Президент Украины Леонид Кучма назвал свою главную книгу «Украина — не Россия», ее издали примерно тогда, когда мы радостно тусовались с европейцами в красивом средневековом местечке. Представим себе книгу бельгийского короля: «Бельгия — не Франция». Или пусть будет «Таджикистан — не Узбекистан», «Бангладеш — не Индия». Звучит абсурдно, правда? А вот «Украина — не Россия» очень даже понятно и актуально по сю пору. Слишком похоже.
Но именно это сходство порой служит нам дурную службу. На всевозможных конференциях по библеистике и смежным специальностям все чаще можно слышать доклады от имени африканского или латиноамериканского богословия: дескать, нужно преодолевать былой европоцентризм, отказываться от колониального подхода. И зачастую единственная внятная мысль, которую слышишь в таких докладах, сводится к следующему: «а у нас, африканцев, всё по-своему». Ну и прекрасно, и пусть растут — но попробуй только кто-нибудь сказать, что это лишь для африканцев и годится. Расизм, неоколониализм!
Зато попытки указать на восточнохристианскую традицию, причем не только русскую, обычно не вызывают особого интереса. Ну да, это почти как наше, европейское, но такое же недоделанное, как ваши дороги… Не знаю, что тут нам можно сделать, но это точно не удастся переломить легко и быстро.
Обижаются ли на европейскую холодность в Северной Африке или на Ближнем Востоке, я не знаю. Но Ливия или Иордания по определению другие, они принадлежат какому-то другому кругу земель, где свои драконы на полях других карт. У России этого круга за пределами Европы практически нет (исключение — полурусский Казахстан). Отсюда эта надрывная трагичность «про Европу», это постоянное желание им что-то доказать: или что мы для них достаточно хороши, или что мы и без них прекрасно обойдемся.
Обратите внимание: чуть ли не любые разговоры о наших домашних безобразиях тут же приводят к убойной апологии: «Ну и что, а вот в Лондоне или Нью-Йорке было бы то же самое и даже еще хуже, но они там, на Западе, лучше маскируются». Как правило, эти рассуждения не имеют ни малейшего отношения к реальному Лондону или Нью-Йорку, но показателен сам ход мысли: везде такая же дрянь, только мы честнее и откровеннее. Очень гиблый с христианской точки зрения способ оправдать свои недостатки, но я сейчас даже не об этом.
Вот если бы говорили: «А в Пхеньяне за такое вообще расстрел полагается», если бы ссылались на Тегеран или Тимбукту, было бы вполне справедливо: да, там еще и не такое бывает. Но нас это как-то не волнует, мы хотим доказать хотя бы себе самим: если уж у нас не получилось так хорошо, как в Лондоне, пусть в Лондоне будет (в нашем воображении) еще хуже, чем у нас. Мы себя сравниваем только с Европой, мы хотим равняться только ей. А ей очень нужно, чтобы мы не были ей равны, и это не от вражды к нам.
Впервые я попал туда, в Европу, в самом начале девяностых, в период эйфории от падения коммунизма. К нам, троим русским студентам в Амстердаме, на остановке трамвая подошла местная бабушка, спросила, на каком языке мы говорим, и пришла в восторг от того, что мы настоящие русские — и при этом не с песьими, а с человечьими головами! Она нас потом приглашала на обед, звонила поздравить, когда наш «Спартак» победил местный «Аякс».
А была и другая бабушка, с которой мы поднимались в лифте. Она спросила, откуда я, и я ответил, что из России. Ей очень хотелось сказать что-нибудь доброжелательное, и она поведала о своей симпатии к России: «Я и сама была всегда на 50% коммунисткой. Но только на 50%!» Это, напомню, 92-й год, когда Ельцин громил в западных новостях коммунизм чуть не каждый день! Просто на ее карте мира на полях должны были жить драконы, ну на крайний случай — коммунисты.
А на полях оказалась Россия, что уж тут поделать.