Если представить одним списком устойчивые представление общества о Русской Православной Церкви, то среди них обязательно окажутся и следующие суждения
- Православие всегда тормозило экономическое развитие в России, и православие — в упадке
- Церковь в России — неотделима от государства
- Возвращение Церкви объектов религиозного назначения — попытка Церкви обогатиться
- Православие должно активно призывать к серьезным переменам в государстве.
Мифы ли это или неутешительные, но справедливые суждения? На этот вопрос главному редактору портала «Правмир» Анне Даниловой отвечает игумен Филипп (Симонов), доктор экономических наук, начальник инспекции контроля расходов федерального бюджета на науку и образование Счетной палаты РФ, заместитель Председателя Миссионерского отдела Московского Патриархата, заведующий кафедрой истории Церкви на историческом факультете МГУ, профессор Финансовой академии при Правительстве РФ и Высшей школы бизнеса при экономическом факультете МГУ, член-корреспондент РАЕН, автор и соавтора более 100 научных работ, среди которых: «Церковь – общество – хозяйство» (2005).
Религия никак не влияла на экономику
— Отец Филипп, оказывала ли религия влияние на экономическое развитие России?
— Когда?
Если мы будем говорить о периоде, начиная с 1917 года по настоящее время, то должны сразу сказать: никакого влияния на государство, тем более на сферу экономики никакие религиозные представления — ни христианские, ни мусульманские, ни буддийские — не оказывали вообще.
Советский период — это время тотального атеизма, имевшего официальные корни, в государственном масштабе. Атеизм был установлен как господствующая идеология.
Настоящее время — это тоже время атеизма, хотя и менее главенствующего, и не имеющего конституционных основ, потому что в Конституции сказано, что РФ — светское государство. Светское и атеистическое — все-таки — это разные понятия. Атеизм — это тоже форма идеологии и от религиозной идеологии он не отличается ничем. Поэтому мерить светскость принципами атеизма — это, по меньшей мере, глупо, а по большей — антиконституционно.
Если говорить о периоде до 1917 года, мы должны иметь в виду следующее: примерно до Петра Церковь была стандартным хозяйствующим субъектом, мало чем отличающимся от иных хозяйствующих субъектов (это, собственно, не только российский феномен, на Западе было то же самое, особого различия между системами в этом нет).
После Петра (при Петре это началось, а Екатерина этому делу придала общегосударственный размах) государство решило освободиться от, экономического укрепления данной прослойки, поэтому была проведена секуляризация. Пётр, например, долго пытался понять, зачем ему были нужны монастыри, затем сделал из них богадельни для военных инвалидов. А Екатерина решила эту проблему вполне большевистским путём — просто лишила монастыри земель.
Таким образом, церковное хозяйство в принципе было составным элементом экономики, разве что монастырские хозяйства являли тогда новый пример.
Основной принцип монастырского хозяйства — это самообеспечение. Также монастырь решает социальные задачи: из того, что он произвел сверх нужного братии, он делал пожертвования окружающему населению. Монастыри редко стояли в чистом поле на ветру, как правило, они довольно быстро окружались посадом и в различных случаях посадским жителям, если у них были какие-то потребности, могли помогать.
Островки хозяйства
Эти островки хозяйства, которые организовывались на принципах, заложенных в Евангелии и святоотеческой письменности, были историческим примером, к которому стремились в более позднее время подражать некоторые наши крупные предприниматели.
— Например?
— Например, Морозовы.
Посмотрим на «Трехгорную мануфактуру»: там были и школы, были приличествующие заработные платы, были социальные услуги, типа медицинского обслуживания и т. д. Из той прибыли, которая совместно производилась предпринимателями и работниками, предприниматель выделял некоторые средства для обеспечения повседневных потребностей работников. Строились общежития, которые по качеству и по обиходу были лучше, чем окружающие деревянные домики. И после 1917 года, надо сказать, эти дома долго использовались по назначению — там больнички были и т. д. То есть было построено хорошо, стабильно, так, чтобы потомкам ещё хватило.
Экономическое бездушие
Но нельзя сказать, чтобы эти примеры имели всеобъемлющее значение, особенно в капиталистическую эпоху. В капиталистическую эпоху все мы столкнулись с абсолютно новым и бесчеловечным принципом организации производства. Католики на это среагировали раньше, чем православные — знаменитой энцикликой Льва XIII Rerum Novarum, но и там не удалось представить обществу реально действующие модели воспроизводственного характера.
У нас же социальные отношения начали продумываться (в силу лакуны богословской мысли, которая имела место с 17 по 90-е годы) только к началу 2000-х годов, когда родилась «Социальная концепция РПЦ». Но и она, в общем, ориентирована более на политико-экономический, чем на собственно экономический аспект.
И на Западе и на Востоке Церковь пытается противопоставить бездушию капиталистического производства некоторые нравственные принципы, которые были бы способны развить тот общественный потенциал, который, по крайней мере, заложен в конституциях капиталистических государств.
Ни в одной конституции не написано, что прибыль — это главная движущая сила данного общества и для её достижения, как написано у Маркса, «нет такого преступления, на которое общество не было бы способно». В конституциях «fraternité», «égalité», знаете ли… Но это «fraternité, égalité« — должно чем-то быть поддержано. И когда долго нет этого égalité, возникает следующая революция, как в той же Франции: 1793 года, потом 1848 и т. д. Третья республика, Четвертая республика, Пятая республика, пока люди не добьются этого самого «égalité».
— И Церковь пытается изменить эту схему?
— Церковь пытается в эту сложившуюся схему внедрить христианское начало: в плане заработной платы, в плане элементов социального обеспечения, в плане организации производств, в плане развития профсоюзной деятельности, которую, кстати, активно поддерживают католики.По крайней мере, на Западе есть попытка внедрения христианской идеологии в процесс общественного воспроизводства. — Мы немного опоздали по объективным причинам, но и сейчас имеем определённые основания, в той же «Социальной концепции», чтобы идти этим же путём, по крайней мере, напомнить и себе и обществу, что Церковь, прежде всего, есть организация, призывающая грешных к покаянию. Организация, ориентированная на основу общества.
— Основу общества?
— Основа общества — это не богатые слои, это трудящийся, это работник, и вот именно на его благо ориентирована церковная проповедь.
Государственная церковь?
— Все чаще говорят о сближении Церкви с государством…
— Что значит «Церковь сблизилась с государством»? Государственная церковь возникает тогда, когда она становится министерством при правительстве. Вот как Святейший Синод был частью системы управления Российской империей. Это сближение. Покуда Церковь остается рядом с государством, а не внутри его политической структуры, говорить о его сближении с государством, наверное, слишком популистский вариант.
— Почему популистский?
— Дело в том, что Церковь — это не только священноначалие, которое в силу своего положения должно поддерживать какие-то отношения с государством и не может жить отдельно от государства полностью.
Церковь — это не только архиерей. Мы по-богословски говорим, что воплощением Церкви является архиерей, манифестацией Церкви является архиерей, но есть ещё церковный народ, который молится за этого архиерея, который его понимает, но который всегда найдёт случай ему указать, если что-то не так. Где то, как-то это всегда будет сформулировано, причем сформулировано будет грамотно и архиерей вынужден будет к этой формулировке прислушиваться.
Игумен Филипп (Симонов)
— Отец Филипп, а должны ли у государства и Церкви быть противоречия?
— В отношениях Церкви и государства противоречия — довольно своеобразное понятие. По одной просто причине: Церковь вне государства — навсегда, по богословской своей основе. Христос разделил кесаря и Бога. Кесарю надо отдавать то, что ему положено, а то, что относится к Богу, с государством никогда не объединится.
Даже в условиях самой замечательной симфонии византийского времени вдруг в четвертом веке возникает монашество. И вплоть до 6-го Вселенского собора Церковь вообще не понимает, что с ними делать, потому что они приходят и хулиганят. Они приходят и демонстрацию устраивают, и незнамо кого поддерживают, самое главное. То вдруг они Евтихия, почему то, поддерживают против Патриарха — явную ересь; то еще что-то. И только во времена 6-го Вселенского собора было найдено решение, инкорпорировавшее монашество в церковную структуру. Но все равно монашество всегда было оппозицией. Оно обличало и светские власти, и духовные власти, когда они слишком заходили не в ту сторону, как казалось это народу.
Как бы то ни было, даже в условиях абсолютной симфонии полного взаимопроникновения не было.
Освобождение от непрофильных активов
Что касается нашего государства… Я не вижу здесь взаимопроникновения. Я здесь вижу усилия государства, направленные, прежде всего, на продолжение политики освобождения от непрофильных активов.
— То есть государство сбрасывает с себя часть оплачиваемых из бюджета функций?
— Сейчас все непрофильные активы с государства сбрасывают, чтобы минимизировать бюджетные расходы. Я не очень понимаю, если говорить с позиций экономиста, как это может быть осуществлено с точки зрения современной Конституции, где написано, что РФ есть социальное государство.
Если мы убираем из бюджета здравоохранение, которое все более и более становится платным, образование, которое все более и более становится платным, если мы перекладываем на население расходы по пенсионному обеспечению, которое все более и более становится не государственным, а частным, и т. д., то в чем социальность этого государства?
Не поменять ли нам Конституцию, чтобы поставить все точки над i? Или, может, нам надо что-то другое в консерватории заменить, чтобы принцип конституционной социальности был воплощен, а не разрушен государственными властями.
— И возвращение собственности Церкви — часть освобождения от непрофильных активов?
— Да, Церкви сбрасывают из бюджета непрофильные активы.
Я вам гарантирую, что большинство объектов, о которых идёт речь в 327 законе, который иногда называют «законом о реституции», находится в таком состоянии, что и бюджету там есть что поделать. Ново-Иерусалимский монастырь передан давно — но с 2009 года бюджет по миллиарду рублей выделяет на его реставрацию, потому что иначе он упадет. Но в Ново-Иерусалимском — все-таки был музей, его как-то держали на плаву, он упадет не сразу. А многие объекты уже упали. Где крыши нет, где ещё чего. И вот здесь начинаются всякого рода процессы (в том числе можно серьезно говорить и о двойном налогообложении), которые придется уже решать не государству, а Церкви, чтобы эти руины приводить в божеский вид.
Это не реституция! Реституция — это когда тебе в отремонтированном состоянии все передали, дали свидетельство о собственности и давай там работай. Здесь просто перекладываются на плечи церковного народа те задачи, с которыми не сумело справиться государство.
— Наверное, есть и другие подобные примеры…
— Государство пыталось в 90-е и до сих пор пытается передать Церкви некоторые свои социальные функции: функции социального призрения (отсюда возникают церковные богадельни), функции в области здравоохранения (церковные больницы).
А Церковь их берёт, потому что нельзя бросить человека, который лежит и просит помощи. Ведь социальное призрение — это именно когда человека бросили на улице, потому что у него нет денег на платную медицину. У бабушки церковной, которая сирота и все померли вокруг неё, — у неё нет этих денег, и та пенсия, которую ей дает государство, на платную медицину не ориентирована. Поэтому возникают больницы святителя Алексия на месте 4-й градской больницы. Заниматься больницами — это не церковная функция, это государственная функция.
Если посмотреть на процесс якобы сближения государства с этих позиций, то получается наоборот: государство пытается сбросить на Церковь некоторые функции, которые оно обязано выполнять само за наши налоги.
Что мы ещё можем охарактеризовать как сближение? Попытки самоорганизации населения? Так это беда государства, которое, наоборот, десоциализирует население, сегментирует, выделяет каждого отдельного человека, чтобы у него не было какой-то организации. В лучшем случае эта организация может называться «Единая Россия» и никак по-другому. Профсоюзы что-то недорабатывают, и их не хватает.
Церковь по своему принципу социальна. Не конституционно, как мы это объявили 20 лет назад, а как таковая. 2000 лет назад она была создана как социальная структура Божественным повелением. Она богочеловеческий организм, и там где, она «Бого», там она та́инственна, а там где она «человеческая» — там она социальна. Она уже 2000 лет пытается решить социальные проблемы своих членов так, как она это может в данных исторических обстоятельствах. Мы решаем свою социальную задачу, но считать любое проявление социальности попыткой сближения с государством я бы не стал.
Обличать?
— Должна ли Церковь обличать власть? Об этом часто говорят, слыша поздравления священноначалия политикам…
— Я более чем уверен, что эти люди получают свои обличения, если они действительно христиане. У нас бизнес делится на две категории в плане христианства — внешние и внутренние христиане. Те, которые внешние, — они кроме поздравлений ничего и не слышат, обличай, не обличай. А другие ходят к исповеди, причащаются, и на исповеди они свое получают. Просто это не публикуют.
Сами же поздравления — это просто личное дело тех, кто́ поздравляет и кого поздравляют, не нужно это широко публиковать. Потому что общественно видится только эта торжественная часть, а то, что происходит за ней — ускользает из внимания.
— Люди внимательно наблюдают…
— Наша общественность всегда чего-то жаждет. Я помню, дал какое-то интервью, а потом у меня кто-то из друзей спрашивает: «какие часы ты носишь?». А я вообще никаких не ношу уже лет 15, потому что где-то вычитал, что всего за все время своей жизни человек посвящает тому, чтобы взглянуть на часы, 40 минут. Поэтому они не являются предметом, показывающим время, они для других целей. Вокруг нас всегда есть часы, нам не надо смотреть на руку, поэтому я их снял. А где-то в Интернете сказано — посмотрите, какие часы он носит!
Наш народ даже на такие обличения готов. Поэтому перед тем, как обличать, надо посмотреть на проблему по существу. И обличать то, что подлежит обличению.
Если послушать внимательно проповеди Святейшего, там обличения через предложение идут. Только он не говорит, что «Петров — дурак» и поэтому мы его сейчас все будем обличать. Он говорит о недостатках всей общественной системы, которую мы сами же и создаем. Почему-то нам всегда нужен какой-то внутренний враг. Но бороться — это не значит показывать пальцем.
Бороться, значит, пытаться переделать
— А что правильно делать?
— Бороться — это значит что-то пытаться переделать. Нам надо попытаться как-то переорганизовать ту внешнюю ситуацию, в которой мы находимся — без излишней ажитации и основываясь на каких-то принципах реальной заботы о нашем населении. Каждый этот делает в меру своей возможности. Если бы Церковь была так глубоко интегрирована в государство, как у нас об этом принято говорить, то мы бы выступали с законодательными инициативами, мы бы были в Думе… У нас ситуация другая. Патриарх Кирилл формулирует обличения достаточно четко. И я надеюсь, что некоторые из них действительно услышаны. Еще мы можем посоветовать, если у нас спрашивают совета. Мы спасаем утопающего, когда он сам об этом просит.
— Церковь может благословить гражданский протест против власти?
— Недавно на одном собрании меня поразила фраза, которую сказала одна дама-предприниматель — весьма успешная, пережившая кризис. Она сказала, что в последнее время она больше всего боится «русского бунта — бессмысленного и беспощадного». У нас все социальные изменения происходят только через вот этот вот русский бунт.
Наверное, предпосылки определённые для неких социальных движений есть. Я понимаю прекрасно ту модель, которую мы сейчас организуем, я (на примере Штатов) прекрасно вижу её особенности. 30% жителей США лишены доступа к медицинской помощи — у нас их будет больше, поскольку у нас больше круг населения, живущего за чертой бедности. У нас процентов 50 окажется без медицинской помощи.
Я понимаю, что у нас с полным переходом на Болонскую систему, когда магистрантов должно быть только 10–15%, большая часть населения останется без высшего образования, я понимаю, что мы постепенно, все более и более нарушаем те принципы социального государства, которые мы заложили в Конституцию. Если это понимаю я, то, думаю, есть и другие люди, которые это понимают.
Не вывести на улицы, а увести
В случае, если эти люди не смогут удовлетворить свои конституционные потребности конституционным путем — мы можем ожидать всего чего угодно. Кстати, профсоюзы уже жалуются. Слышал интересную фразу: «Наша задача не в том, чтобы вывести людей на улицы, а в том, чтобы их увести».
Люди не хотят уходить с улицы. Как только они видят возможность на улицу выйти, они на неё уже выходят. Их надо слушать и слышать. Если мы так и будем действовать так, как мы действуем, наплевав на народ, он когда-нибудь среагирует. Реакцию мы видели в 93 году.
Нечего крушить
Поэтому, необходимо использовать любую возможность, чтобы ввести этот процесс в мирное русло. Потому что, если после советского периода у нас было что крушить, то теперь у нас этого уже нет. У нас стремящаяся к нулю промышленность, у нас сложное положение в сельском хозяйстве — рушить уже нечего. И мы сейчас не можем восстановить то, что обрушилось. Необходимо использовать всякую возможность для мирного течения этого процесса. В этом плане возможности Церкви очень ограничены, но они имеют место. И вот общественная проповедь идея, которая была развита Патриархом Кириллом, может сыграть существенное значение.
С одной стороны — Церковь выходит за пределы церковной ограды, мы осторожно очень это делаем, мы к этому были не очень приучены. В том числе и по внешним причинам, потому что большие скопления народа — это то, что подлежит действию законодательства о демонстрациях. В этой связи, соблюдая законодательство, мы должны принести в общество те идеи, которые мы ежедневно получаем от людей, приходящих в церковь: Церковь не сама изобретает социальную позицию, она ориентируется на те потребности, которые ежедневно у нас в ушах. Потому что люди на исповеди рассказывают не только о совершенных грехах, но и о социальных обстоятельствах, которые толкнули их на этот грех. Государство этой возможности в какой-то мере лишено.
Ну, вот президент начал в какой-то мере читать Интернет, я уж не знаю, что он там читает, в чем там он «сидит». По крайней мере, он получает прямую информацию, когда входит в Интернет. А мы в этой информации живем, она у нас каждый день. Поэтому мы можем её формулировать и должны это делать, коль скоро мы являемся социальной организацией. Если нас услышат — это будет одним из факторов, который будет способен придать социальным процессам мирный характер. В противном случае мы можем только помолиться за тех, кто не хочет слышать глас народа, и за народ, чтобы он с минимальными потерями для себя решил те проблемы, которые он не может решить мирным путем.
Это особенность Церкви. Вспомните 93-й год — Патриарх Алексий собрал то, что можно было бы назвать мирной конференцией, где попытался примирить всех так, в таком ключе, чтобы как можно меньше пострадал народ. И в какой-то степени ему это удалось: горела не вся Москва, а только «Белый дом».
— Весь спектр перечисленных упреков в адрес Церкви звучит регулярно и не так редко…
— И из того слоя, который когда-то воспроизвел вот такую фразу (это был 92, кажется, год) — одна демократическая дама в адрес одного из архиереев Московского Патриархата произнесла публично следующую фразу, назвав его по имени-отчеству: «Ну, ищите себе работу. Потому что вы — последняя тоталитарная организация, которую мы ещё не разрушили. Вы следующие».
Это попытка насильственно внедрить счастье в общество, путем разрушения. Все такого рода попытки обычно утопичны и почему-то получается так, что народ насильно в счастье не ходит. Он может какое-то время вокруг походить, а потом он высказывает свое отношение.
Это та категория людей, которая пытается разрушить «последнюю тоталитарную организацию», не отдавая себе отчета в том, что этой организации гораздо больше лет, чем их идее, что она пережила и не такие разрушения и что как бы её ни топтали, покуда конец света не наступит, она все равно будет существовать, как бы они не хотели её уничтожить. Они могут хоть вырезать всех… Сталин пытался… А в 1943 году отказался от своей идеи. Они могут выслать, все что угодно сделать, Церковь останется. И она не тоталитарна, она богочеловечна. А то, что она организована, так вы лучше посмотрите на эту организацию, которая уже 2000 лет существует. Может, есть и чему поучиться.
— Вспоминают слова Достоевского о «параличе Православия»…
— Федор Михайлович был человеком весьма неуравновешенным и, к сожалению, есть некоторые места, которые свидетельствуют о том, что он был человеком, в Православии не очень подготовленным. Есть у него некоторые цитатки, которые, скажем, совершенно нелитургичны. Поэтому его́ Православие и церковное — смешивать не надо. У него своя была идея — это его мысли о Православии, это его Православие в параличе, то, что он хотел видеть Православием.
Практика доказала, что несмотря на все эти шумы, государственный строй разрушился, интеллигенция вымерла. На её месте сформировалась новая, полностью сменился способ производства.
А Церковь осталась.
В параличе ли она, не в параличе, Евангелие-то пронесли сквозь гонения. Иерархия осталась, дети крещёные, всех умерших отпевали. Если это называется параличом, то тогда лучше следует говорить о параличе тогдашней интеллигенции, которая не смогла найти себя в Церкви. Как и сейчас некоторая её часть в параличе которая не ищет себя в Церкви, а ищет Церковь для себя. Первое, что сделала интеллигенция после 91 года, — пришла в Церковь обучать её, как служить обедню. Мне лично говорили: «Вот это пой, а вот это не пой».
То же самое было и на рубеже 19–20 века. И это показывает и религиозно-философское общество, и труды того, что мы называем богословием «серебряного века», — это попытка научить Церковь. Где-то она имела под собой реальные основы, где-то она имела под собой просто интеллигентское мудрование. И до сих пор нормальный человек Мережковского этюды читать не может, потому что они нехристианские и даже антихристианские. Даже то, где он рассуждает о Христе — это отношение к Евангелию не имеет. Это попытка вложить собственную мысль в дела Христовы. Поэтому Достоевский здесь не арбитр, он просто традиционно считается глашатаем православной религиозности, но если посмотреть поглубже, там дело гораздо сложнее.
То, что он не оказался на пути Толстого — может быть, это для него историческая случайность. То, что ему повезло не вступить в конфликт с Церковью. Посмотрите на его старца Зосиму в «Братьях Карамазовых» никакого там близко Амвросия Оптинского нет. Близко он там не находился. Множество ещё можно поймать у него примеров такого рода.
— Каковы сегодня перспективы взаимоотношний Церкви и государства? Поговаривают о том, что 17-й год не за горами…
— У Церкви сейчас, в особенности с учётом реституции, которая может коснуться средств производства, в плане земли, есть 2 пути: либо Церковь попытается либо как-то манифестировать обществу принципы христианского хозяйствования не на бумаге, либо она пойдет по историческому пути вхождения в сформированные производственные отношения, как это было на большей части её экономической истории. И она везде была встроена именно в них, не давая реальной экономической альтернативы.
Если Церковь сорганизуется и пойдет по первому пути (по пути демонстрации принципиально новых экономических отношений в принципиально новой общественной структуре), тогда никакого конфликта с народонаселением возникнуть не может. Кому-то это может не нравиться, где-то это будет конкуренция, кто-то попытается затоптать, потому что, естественно, в подобном виде производства не может быть высокой прибыли. Могут быть обвинения в каком-то демпинге, но при этом она продемонстрирует некий пример. Это, кстати, та идея, которую проводит Святейший Патриарх, в попытке реализации мыслей, заложенных в «Социальной концепции». Это зависит не только от руководства Церкви, но и от тех, кто будет реализовывать эту концепцию на местах смогут ли они преодолеть общественный фон, ориентированный на прибыль, и попытаться организовать все по-другому.
Если она пойдет по второму пути, то там любой путь возможен — 1917, 1918, 1927, 1937 — какой хотите год, потому что нынешний народ, в отличие от того народа, с которым Церковь имела дело в течение всей своей истории, ментально не религиозен. Религиозное мировоззрение для него — это некоторая часть ментальности. Скажем, древний или средневековый человек был тотально религиозен, и даже те антицерковные протесты, которые тогда звучали, они звучали в религиозном обличье. Это были ереси, искажения церковного учения. Попытка предложить новое религиозное учение в противовес тому, которое не нравилось. Даже начиная с эпохи Просвещения, когда возник реальный философский атеизм, общий фон, все-таки, имел религиозную окраску. Начиная, особенно, со времени «Великой депрессии», общество становится тотально секулярным. Религиозное мышление уходит на дальний план. Потому что сама общественная среда не провоцирует человека обращаться к его религиозному опыту.
Вызов секуляризма
В этой связи, если Церковь перестанет восприниматься в глазах общества как сакральный институт (а государство наше её к этому толкает законодательно, по американской модели 19 века, о которой ещё Победоносцев писал: «религия есть частное дело каждого, а церковь есть общественная корпорация»; у нее даже нет своего права у мусульман, иудеев, буддистов есть, а у нас корпоративное право! наши правоведы выделяют религиозное право, куда помещают право мусульман, иудеев, и корпоративное право, куда помещают кооперативы, палатки, монополии и РПЦ! Вот в мышлении юристов где мы находимся! У нас нет права, хотя есть Церковь, а у мусульман нет Церкви, зато есть право) — так вот: с того момента, как Церковь перестанет восприниматься как сакральный институт и в глазах общественности станет только корпорацией, вот с этого момента возможен любой ход событий.
Наша задача, и духовенства и общества, — осознавать этот вызов. Не зря духовенство всегда чем-то выделялось из общества. Когда все общество носило длинные волосы, духовенство носило короткие прически. И лишь гораздо позже возник этот совершенно неканонический обычай носить длинные волосы у белого духовенства. Это у монахов должны быть длинные, нечесаные волосы. А белое должно быть с короткой стрижкой.
Монахи оделись так, как они оделись, чтобы выделится из среды коротко постриженных для того, чтобы показать: вот она Церковь, вот она выделилась из вашей среды, мы несём истинный дух Христов! Нынешние монахи, когда стригутся коротко, — я их приветствую, монаху надо выделяться из среды. Даже внешне, короткой стрижкой.
Как только Церковь перестанет себя вот так отделять от общей среды, как только она с ней сольётся, тогда она кончится как социальный институт, связанный с Таинством. Как божественный институт она ничего не потеряет. Пусть там гонения, мы пережили ни одну сотню лет гонений. «Не бойся, малое стадо, сказал Христос, — ибо Отец ваш даровал вам Царство!» Малое стадо останется всегда. Другое дело — что будет с обществом, которое бросит это малое стадо, куда оно-то пойдет? Вот в чем будет наша задача — о чем мы будем думать.
В Екатерининские времена широко жить стали — отсюда и секуляризация. Слишком широко, «возлюбили пространное житие». Церковь не должна быть в пространном житии. Она должна быть как-то утеснена. Пусть она вовне продуцирует некие блага, но внутри она, все-таки, должна быть утеснена. «Церкви необходимо быть гонимой», — сказал Иоанн Златоуст в 4 веке, в эпоху полной симфонии. Если Церковь не сможет утеснить себя сама, то Господь всякое может допустить.
