Когда мы договаривались об интервью, Ольга сказала: «Приезжайте пораньше, посмотрите, как я детей гулять выпроваживаю – это душераздирающее зрелище». И я поспешила, ведь я собиралась брать интервью не только у фотографа, но и мамы знаменитых «погодок» – Веры и Нади, героев «Правмира».
Увидев меня, Вера издала свой фирменный крик, а Надюся спряталась за маму – ожившая картинка из историй Валерия Панюшкина. Ольга одела девочек, проводила гулять и бодренько сказала: «У нас есть спокойный час, ура!».
– Стало сложнее снимать больных детей, когда появились свои?
– Мне было очень тяжело видеть ребенка на ИВЛ дома – он не шевелится, только глазки смотрят. Может, я просто раньше такого не видела, меня это очень впечатлило. Я видела и обожженных детей, и перед трансплантацией, когда они лежат, ничего не понимают, а мне приходится их снимать, потому что надо дать заметку в Русфонд. Но тогда у меня не было своих детей, может быть из-за этого. Я не могу сейчас оценить.
Панюшкин (Валерий Панюшкин — муж и коллега) до сих пор вспоминает историю, как мы снимали обожжённого мальчика Оскара, сироту, у которого вообще не было лица: «Когда я смотрел на фотографии, которые мне прислали эксперты вместе с материалом на ребёнка, меня передернуло. Как ты смогла снять так, что это просто ребенок, а не обожжённый инвалид? Он улыбается, на него смотреть не страшно».
– Как у вас получается так снимать?
– Как это работает? Нет, не знаю. Я к любым детям всегда отношусь как к детям, я с ними разговариваю, мы играем. Я их никогда ни о чем не прошу, ровно так же, как никогда не прошу звезд что-то специально делать. Вот они садятся в студии в кадр и спрашивают, что делать. Да ничего! Можно с ними просто болтать, потом я говорю: «Вот так замрите на секундочку».
А детей вообще нельзя заставить позировать. С детьми надо поиграть, поговорить. Ребенок должен быть чем-то занят, он должен вам что-то с увлечением рассказывать, а в какой-то момент надо ему крикнуть: «О!». Он на тебя посмотрит, и в этот момент надо успеть сделать 3–4 кадра. Как Чулпан Хаматова говорит, «Как я у тебя получаюсь такая красивая на фотографиях?!» – «Просто я тебя очень люблю».
Ольга Лавренкова родилась в 1976 году в Москве. В 1997 году закончила экономический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. В 2003 году закончила Московскую Академию фотографии, курс Профессиональная фотография под руководством В. М. Пискарева. Затем на два года уехала учиться в Лондон – поступила в Университет искусств. Сотрудничает с журналами VOGUE, ELLE, Marie Claire, GQ и другими, с рекламными и модельными агентствами в России и благотворительными фондами. В 2014 году — автор фотографий проекта «Сила мечты», объединившим более 60 подопечных 20-ти благотворительных фондов и известных представителей различных профессий.
Съемка рекламной кампании Сбербанка
Про несчастливую профессию актрисы и решающий балл в МГУ
Никаких отчетливых мечт из детства не помню. Я помню, что занималась всякими разнообразными активностями: ходила и на теннис, и в бассейн, и на танцы, и на рисование, и на музыку, но нигде серьезно не преуспела.
Наверное, у меня было желание стать актрисой, но в нашей семье это не считалось профессией. Моя бабушка Нина Зорская была довольно известной актрисой, дедушка – знаменитым кинооператором, который работал с Пырьевым. И у меня было ощущение, что я все детство провела за кулисами в театре. Сейчас, судя по воспоминаниям, я понимаю, что была там всего несколько раз.
В 40-е годы бабушка сыграла отрицательную героиню в фильме «Жди меня», и больше ролей у неё практически не было. Валентина Серова, которая также играла в фильме, по сюжету была положительной героиней и ждала мужа с войны, а наша бабушка играла вертихвостку и не ждала. А тогда было просто: сыграла один раз отрицательную героиню, значит, больше серьезных ролей в кино не будет. С тех пор бабушка играла в основном в театре, ужасно переживала, конечно. Она могла бы быть актрисой уровня Любови Орловой, если бы не та отрицательная роль.
Родители были инженерами, решили, что мне надо иметь нормальную профессию, и направили на экономический факультет МГУ. В школе я прекрасно училась, отличница – не отличница, но на 4–5, так что должна была поступить. Это был самый ужас – 1991–92 годы: голод и нищета. И я помню, что в последнем классе школы мы сдали квартиру в центре и уехали жить в Митино.
Из Митино я ездила в школу на Беговой – 6 утра, зима, автобусы, метро – после уроков ехала на Ленинский проспект и работала курьером у мамы в Оптике, к 7 вечера ехала на подготовительные курсы в МГУ, и потом где-то в 11 возвращалась домой. Сейчас кажется – ужасно, а тогда это была нормальная жизнь.
Конечно, поступать в МГУ без репетиторов – это было наглостью, и я не добрала один балл, хотя параллельно поступила в Международный университет. Но у меня всегда были какие-то амбиции, и так как в МГУ как раз открылись платные места, то мама сказала: «учись». Обидно было учиться на платном месте, но я в себе это задавила – я же всего один балл не добрала.
Потом я узнала, что кафедра управления МГУ набирает отдельную группу. Там надо было что-то дополнительно сдать, но я решила, что мне это немедленно надо, потому что экономика мне была не интересна и пугала, а вот менеджмент, маркетинг, реклама – все это применялось в жизни.
Туда тоже был сумасшедший конкурс, среди поступивших были просто математические гении. Когда у нас начался мат. анализ, линейная алгебра и прочее, я поняла, что это ужас, но все очень помогали друг другу, так что я проучилась 4 года и закончила МГУ без позора.
Зачет у группы в Британской высшей школе дизайна
Полочка с цветочкам, первая фотошкола или курсы кройки и шитья
Сразу после МГУ я тяжело заболела и мне пришлось бросить работу (я работала бренд-менеджером, продавала косметику) и долго лечиться. Я помню, что процесс реабилитации был очень долгим, толком работать я не могла, меня уволили.
Тогда я стала работать у мамы, в её уже собственной Оптике в Митино. Конечно, работать с мамой – понятно, что такое. Я – экономист, закончила МГУ, мало того, я квалифицированный управленец, так что пришла к маме и говорю: «Сейчас я вам внедрю управленческий бизнес-процесс». Мама говорит: «Не надо, у меня тут всё тихо. Яйца курицу не учат».
В общем, я сидела, печатала платёжки в компьютере, возмущалась, но терпела. У меня было довольно много свободного времени, и мне очень хотелось чему-то научиться. Я была первый раз замужем, и у мужа был пленочный фотоаппарат. И вот я помню, что мы сделали ремонт в новой квартире, и я пыталась сфотографировать полочку с цветочком. У меня никак не получалось: объектив жужжал, ездил, ничего не было понятно. Я возмутилась и пошла смотреть в интернете, как это работает. Не поняла вообще ничего, даром, что МГУ закончила, подумала: нет, это не годится.
У меня есть такое свойство характера, если я чему-то не училась, значит, я этого не знаю. Я не могу быть самоучкой, мне надо, куда-то пойти, где бы мне все объяснили, по полочкам разложили, тогда у меня есть моральное право этим заниматься.
И я пошла учиться фотографии на курсы для чайников, впрочем, тогда с тем же успехом я могла пойти и на курсы кройки и шитья. Но, так как была камера, и я не понимала, как устроены кнопки, то я подумала: пойду и научусь.
И вот я помню, как на первом уроке все знали, что такое диафрагма, а я одна – нет. Позор. Но поскольку у меня в детстве не было никаких особых талантов, да и в институте я была, не то что хуже всех, но – девочка среди очень умных мальчиков-экономистов, то, в общем, я спокойно это приняла: ничего, сейчас послушаю, научусь как на кнопки нажимать и все. Я же пришла не для того, чтобы стать фотографом, ничего такого – я пришла на курсы кройки и шитья, буквально.
А дальше случилась интересная вещь, и я по сей день очень благодарна этому человеку, потому что если бы не он, одна его фраза, то, может, ничего бы и не было. Был такой преподаватель, он и сейчас преподает, Андрей Рогозин, он вел эти курсы для чайников, и мы снимали студийный портрет. После съемки в студии надо было принести преподавателю пачку фотографий, чтобы он их как-то оценил.
И вот Андрей листает мою пачку таких маленьких 10 на 15 фотографий, пленка же еще, и вдруг говорит: «Чьё это?». А я рядом стою и думаю: ну все, сейчас скажут – иди отсюда, девочка. Говорю: «Это моё». И тут он поднимает глаза и очень внимательно на меня смотрит: «А зовут вас как?» – «Оля Лавренкова» – «Хорошо, в профессиональную группу не хотите пойти?». И эта фраза изменила всю мою жизнь.
Еще неделю назад я не знала, что такое диафрагма, но мне дико нравилось учиться, и конечно, я с радостью пошла в профессиональную группу, которую вел Вадим Пискарёв.
Съемка рекламной кампании Сбербанка
Про фотографические гены, баночки для VOGUE и «blue» в Лондоне
Тогда же всплыла старая семейная история. Оказывается, папин дед был фотографом. В начале ХХ века у него было фотоателье на Арбате. А мой двоюродный дед был вообще знаменитостью. Помню, я робко спросила у нашего преподавателя по истории фотографии: вы случайно не знаете фотографа Павлова?
Учитель посмотрел на меня озадаченно: знаю ли я Павлова? И полез в дипломат. Достал оттуда довольно большой отпечаток: «Ваш прадед стал одним из первых в русской фотографии снимать людей в архитектуре». Потом уже он отведет меня в архивы Московского дома фотографии, где я увижу несколько оригиналов, и мне даже сделают отпечаток. Многие знаменитые виды Москвы начала 20 века – фотографии моего прадеда.
А когда мне было лет 12, на даче в чулане мы нашли деревянный ящик, довольно большой, с фотографиями на стеклах. Это был архив прадеда. Как этот ящик уцелел в войнах, эвакуации – уму непостижимо. Поскольку никто тогда не знал, что же с этим добром делать, ящик отдали дяде-художнику, а тот передал его какому-то музею. Вот все руки не доходят найти этот музей.
Возвращаясь к моему обучению – всё образование, которое тогда было в России в области фотографии – это Академия фотографии. Профессиональный курс длился два с половиной месяца. Чтобы было понятно: в Европе и Америке профессиональный курс – это полноценное высшее образование: четыре года бакалавр, два года магистратура. Так учатся на фотографа во всём мире.
В России по сей день нет профессионального фотографического образования. Только обучение во ВГИКе, но в рамках операторского курса, и еще Британская высшая школа дизайна, где я преподавала – там два года учебы. Но такой профессии – фотограф – в России нет до сих пор.
Я закончила эти два с половиной месяца профессионального курса. Моя младшая сестра работала в VOGUE, и я немедленно начала снимать для нее какие-то баночки, потому что нас этому научили. Потом я начала снимать портреты. Это были портреты размером с почтовую марку, но мои и для VOGUE.
Собственно, моя карьера началась с журнала VOGUE – это очень смешно. Конечно, можно сказать – связи, блат, но сестре было просто удобно, чтобы я с ней поехала на какое-то интервью и там фотографировала. Но я еще довольно долго стеснялась на вопрос «кем вы работаете?» отвечать – «фотографом». Казалась себе самозванкой.
А дальше все росло, как снежный ком. Я поняла, что мне не хватает образования, даже морально не хватает – мне хочется учиться. Я увидела в каком-то журнале рекламу нескольких фотошкол мира, в том числе Университета искусств в Лондоне. Я поняла, что ничего кроме английского не знаю, и надо ехать в Лондон. Там тоже были опции от двух месяцев, до четырех или шести лет, и муж сказал, что подарит мне год обучения.
Поступала я очень смешно. В Москве я проходила собеседование, и английский тьютор, принимающий вступительные экзамены, говорит: «Портфолио, конечно, прекрасное, но вы владеете черно-белой фотографией? Умеете снимать ЧБ на пленку, печатать, проявлять?». Я говорю: «Нет». – «Увы, вы должны это все уметь, приходите через год». Я думаю: нет, столько времени у меня нет.
Одолжила среднеформатную камеру, накупила пленки, поехала в Питер на два дня, наснимала фотографий. Приехала обратно, пришла в Академию фотографии к человеку, который преподавал ЧБ процессы, и говорю: «Учите меня печатать». И меня научили. Потом я дома в ванной проявила эти пленки и всё напечатала.
Через месяц я опять была на собеседовании. Там сидит уже другой человек, и говорит: «Подождите вы уже были тут месяц назад, здесь записано». Я говорю: «Да, была». – «Вы же сказали, что ничего не умеете?». – «Да, сказала». – «А что это за фотографии?». – «Это я научилась». – «Что? Сама снимала?». – «Да». – «Сама проявляла?». – «Да». – «Печатала сама?». – «Да, сама всё делала». И все ему рассказала, после чего он немедленно меня зачислил.
В Лондоне, с точки зрения нашего понимания как должно быть устроено образование, совершенно расслабленная обстановка – делай, что хочешь. Другое дело, что это твои деньги заплачены. Я трясла преподавателей, бегала за ними, кричала: «Посмотрите!», а они не понимали: «Что ты здесь вообще делаешь, у тебя все отлично. Ты прекрасный фотограф, ты молодец, это просто stunning фотографии». Так что ничего нового технически я не узнала.
Но в смысле творчества и свободы выражения – меня образование поразило. Во-первых, сам город прекрасный, во-вторых, задания, которые они дают. Например, задание – «blue». Через неделю принести пять фотографий, в любой технике, на любую тему, делайте, что хотите – «blue». И ты идешь, ломаешь голову, снимаешь, в ночь перед сдачей тебе приходит в голову, что «blue» – это вообще про другое, ты все меняешь и сдаешь. В этом смысле Лондон дал мне невероятный заряд креативности.
Я вернулась в Москву с лондонским образованием и очень быстро стала востребованным фотографом. Я работала день и ночь, снимала русские экономические форумы в Лондоне, репортажи, светскую хронику, натюрморты, портреты. Потом, в какой-то момент я перестала снимать натюрморты и репортажи, отказалась от одного, другого, третьего, и поняла, что мне интересен только портрет, только люди.
Это стало основным жанром, в котором я работаю. Я могу снимать всё, что угодно, но люблю снимать людей и умею снимать постановочные портреты не постановочно. Это то, что очень хорошо видно в выставке «Сила мечты»: люди сидят в студии, но это очень живые люди, с живыми эмоциями, они не замороженные, не застывшие. И все заказы в рекламе и журнальных проектах были на то, чтобы я сняла постановку так, как будто это не постановка.
О том, как волонтёрство стало работой и о знакомстве с Чулпан Хаматовой
В Англии каждый человек раз в жизни работал волонтером. Когда ты попадаешь в институт, там есть служба трудоустройства и служба волонтерства. И я сразу туда пошла, так как в каждой профессии есть возможности для волонтерства. Я сняла потрясающе интересные проекты: театр для трудных подростков, Пасхальная выездная школа для детей с тяжелейшими опорно-двигательными заболеваниями и служба сопровождения – когда студенты-волонтеры просто дружат с больным ребёнком и занимаются его социальной адаптацией: ходят с ним в магазин, кафе, парк и так далее.
Быть волонтером – для всех совершенно обычное дело. Вот, например, что такое Пасхальная школа: во время школьных каникул освобождается большое помещение школы, где есть бассейн, театр, различные мастерские, художественные классы. Туда заезжает лагерь детей-инвалидов – это дети на колясках, аутисты, дети с тяжелейшими формами ДЦП, с какими-то разными непроизносимыми заболеваниями.
На каждого ребенка даются два человека волонтера, которые его везде сопровождают. И вот они ходят из театральной студии в рисовальную, из рисовальной в музыкальную, и везде занимаются с ребёнком тем, чем он способен заниматься. Ребёнок может пальцем нажимать на клавишу пианино – с ним будут клавишу нажимать, в соседнем помещении он может кистью рисовать – с ним будут кистью рисовать. И так целую неделю. И я все это снимала.
Это был 2004 год – 10 лет назад, и в России тогда не было ничего подобного. Была Чулпан Хаматова, которая собиралась делать первый концерт для детей, и в Лондоне мы познакомились с Валерием Панюшкиным, который писал про детей с лейкозом. Благодаря этому знакомству, больница РДКБ была у меня на слуху, и я попросилась там поснимать детей.
Я понимала, что это никому не надо, в Лондоне я бы сразу сделала выставку – в колледже дается прекрасная галерея, все смотрят и радуются – обычное дело. Но я все же пошла снимать этих детей, сняла несколько серий и поняла, что пока это нужно только родителям, тогда не было еще ни социальных сетей, ни фонда «Подари жизнь», ничего. В общем, я сделала сайт и сложила все это в архив – «book three» на сайте.
В больница РДКБ. Фото Ольги Лавренковой
Потом уже все стало постепенно раскручиваться. Мы стали делать фотомарафоны с детьми, Юрий Храмов сделал проект реабилитации детей после онкологических заболеваний с помощью фотографии. Абсолютно чудесная идея, это собственно то, что я сделала сама с собой, не зная этого. Потому что, когда ты берешь в руки камеру, ты забываешь вообще обо всем: что у тебя что-то болит, что тебя тошнит, что ты лысый, что ты толстый, что у тебя плохое настроение. Через объектив ты видишь совершенно другой мир, ты его ищешь, тебе в нем интересно.
Если я себя очень плохо чувствую, у меня мигрень, например, и я прихожу на съемку, то я могу без ноги в этот момент остаться и не заметить этого. Фотография – это прекрасное реабилитирующее средство, арт-терапия.
Потом Панюшкин, который считает, что я снимаю детей так, что они получаются не какими-то жалкими, а просто детьми, предложил мне работать в Русфонде. Мы стали ездить по всей России, снимать детей и дополнять Валерину заметку в «Коммерсанте» моей фотографией. Так волонтёрство стало работой. А у нас с Валерой родились погодки Вера и Надя.
«Я +1. У нас сегодня даты красивые. Мне 35. Дочери Вере 18. Дней».
– А что это была за история знакомства Чулпан Хаматовой?
– Знакомство было смешное. Когда я в 2004 году пошла снимать детей в отделение РДКБ, одновременно я очень много снимала западных звёзд для VOGUE, в каждом номере были мои фотографии. И Чулпан пишет мне электронное письмо: «Дорогая Оля, я бы хотела с вами познакомиться, мечтаю, чтобы вы смогли поснимать наших детей в отделении».
В это же время я стесняюсь попросить Панюшкина познакомить меня с такой звездой, как Чулпан Хаматова. Мы с ней видимся на первой донорской акции в театре «Современник» – я снимала и Чулпан, и всяких звезд. Но я к ней не подошла – как можно, артистка знаменитейшая, кругом корреспонденты с фотоаппаратами, и вдруг я полезу. Нет, я ужасно стеснялась. В это же время она мне пишет письма, на которые я не отвечаю, и она в свою очередь думает: конечно, такой крутой фотограф.
Потом мы познакомились, начали общаться, у нас стало много глянцевых съемок, самая прекрасная – фото-арт-проект «ЧЕХОВ IN VOGUE». Там я, естественно, выбрала Чулпан, она, естественно, согласилась, потому что я снимала в больнице, мы уже стали дружить к этому времени.
Потом случайно, когда мы уже более-менее общались, она говорит: «А ты помнишь, как я писала тебе письма, а ты мне не отвечала?». Я говорю: «Ты? Мне? Когда?». – «Да еще тогда, в таком-то году. Я еще подумала: конечно, крутая, снимает только западных звезд, зачем ей наших детей снимать!». Я говорю: «Может ты чего-то не так делала?».
Оказалось, что она писала письма, но не отправляла, это было время, когда еще не все владели электронной почтой. Чулпан считала, что я зазвездилась, а я тогда же стеснялась к ней подойти. В итоге теперь у нас большая любовь.
Чулпан Хаматова. Фото Ольги Лавренковой
О проекте «Сила мечты», privacy и моде на благотворительность
Год назад «Душевный Bazar» предложил мне снять 50 директоров благотворительных фондов, чтобы показать лица людей, которые в России занимаются благотворительностью и руководят фондами. И мы в небоскребе за 2 часа отсняли 50 человек. Проект называется «Без ретуши». В прошлом году была выставка, все увидели лица этих благотворителей, лица совершенно прекрасные, одухотворённые.
Потом я говорю Насте Гулявиной, которая является главным генератором идей в «Душевном Bazar’е», что очень хочу дальше с ними работать. Я только вышла из декрета, детей не могла оставить надолго, а коммерческой работы не было, потому что, во-первых, все думали, что я в декрете, а во-вторых, что я по-прежнему очень дорого стою. Но я не могла придумать, что снимать – Лондон был давно, с генерацией идей у меня сложно, но даже, если я что-то придумаю, то любой собственный проект – это масса сложностей.
Я всегда была коммерческим фотографом, ремесленником: есть заказ, я его снимаю. Этот заказ обслуживает огромное количество людей: продюсер, визажисты, стилисты, журналисты и так далее. Все это меня не касается, я прихожу и только фотографирую – идеальная коммерческая работа. И я всегда была в этой нише.
Когда фотограф снимает собственные проекты, здесь возникает огромный вопрос администрирования: всегда надо с кем-то договориться, встретиться, уточнить время, потом время переносится, начинается все заново… я это все ненавижу, и любая моя идея на этом стопорится.
А тут появляется Настя Гулявина и спрашивает, что бы я хотела снять. Я даю сразу несколько пунктов: приемные семьи, дети с разными заболеваниями и так далее. И тогда она придумывает, что все это можно объединить – есть больные дети, они мечтают, хотят работать, хотят встретиться со звездами.
Проект делался 9 месяцев, это огромный административный, прежде всего, проект. Надо было со всеми встретиться, со всеми записать интервью, а потом уже только сфотографировать – самое простое. Потом стало известно, что в Департаменте культуры нам выделили место на Тверском бульваре. Стало понятно, что это должно быть вообще очень ярко, очень красиво и модно. Мы нашли прекрасных стилистов из Esquire. Потом уже придумали, как это все подписать – диагноз и мечта.
Кстати про диагноз, недавно на facebook при обсуждении выставки мне написали комментарий из Америки: «Зачем у вас подписаны диагнозы, а как же privacy, человек имеет право скрывать свой диагноз!». Какое privacy, у нас туалеты в школах не закрываются!
Когда я монтировала эту выставку, то видела, что люди читают, интересуются. И я подходила, спрашивала: «Вам интересно? Я фотограф, хотите расскажу?» – «Да, спасибо, синдром Дауна мы знаем, а вот несовершенный остеогенез – это что такое?». Одна женщина говорит: «Я забыла, что такое аутизм, расскажите?». А мама девочки с несовершенным остеогенезом подходит ко мне и говорит: «А что такое синдром Горама-Стоута?» Я рассказываю, она удивляется: «Вы что, про все болезни знаете?». — «Конечно». Я целый год практически жила этим проектом и конечно всё основное про эти болезни знала.
С Чулпан Хаматовой на презентации проекта «Сила мечты»
– Вот почитаешь подписи под фотографиями, все дети уже чего-то добились в жизни, их мечты наверно уже начали сбываться?
– Да, некоторые уже звезды. Поскольку «Душевный Bazar» знает все фонды, то мы у всех спросили: где тут у вас такие дети, которые мечтают, стремятся к чему-то, учатся. И нам нашли таких подопечных. Конечно, если человек хочет, то он пойдет учиться, но там есть дети, которые уже многого добились.
А насчет того сбываются ли мечты, то вот Sugar Mamas будут делать сейчас трио с нашей девочкой. А футболистку Соню Говорову пригласили на турнир, и она там уже что-то выиграла — одна девочка среди мальчиков.
Нашим героям, и конечно их родителям, все это дало огромный стимул и мотивацию двигаться дальше. Во-первых, они познакомились с профессионалами, во-вторых, они поучаствовали в фотосъемке, в-третьих, все увидели их лица. И очень важно, что дети с разными заболеваниями увиделись друг с другом. Например: я не могу ходить, а эта девочка не может слышать – ого! Им даже в голову это не приходило, потому что все эти диагнозы очень узкие – есть, например, праздник ДЦП, и туда ходят только дети с ДЦП. А мы их всех перезнакомили.
Теперь нас часто спрашивают: «Вот вы сняли детей, а дальше что?». Меня сначала очень возмутил этот вопрос, так как у меня была просветительская цель: я хотела показать, что у людей есть диагнозы, но они мечтают, они такие же, как мы. Но потом я поняла, что действительно должно быть продолжение, должна быть профориентация для инвалидов, и даже придумала название: «Дай мне работу!». Но тут должно подключиться огромное количество государственных служб, эту информацию надо где-то собирать.
Нам написали из Департамента культуры, что не знают как нас анонсировать. И тогда Настя, наш идейный генератор, пишет им в ответ, что этот проект нужно подключить как раз на сайте Департамента: если у вашего ребенка ДЦП, он может пойти учиться в такую-то музыкальную школу или художественную студию, если у ребенка то-то, он может учиться там-то, в таких-то образовательных учреждениях и так далее. А там сразу ответили: «У нас ничего такого нет».
Была когда-то большая волна: возьмем на работу инвалидов, скидки по налогам. А сейчас опять тишина. Где работать человеку с тяжелым диагнозом? Если он повар, например, куда его возьмут, куда пойти учиться, где повысить квалификацию, где можно работать? А должно быть так: мы, такой-то ресторан, возьмем вот такого мальчика, пусть приходит работать. Тогда это будет завершенный проект. Но тут еще работать и работать.
И в этом смысле наше государство, как чистый лист – куда ни глянь, какую идею не возьми, ничего еще нет, есть где развернуться.
Благотворительность в Европе – это такая норма для всех, как чистить зубы. Я мечтаю, чтобы сейчас у нас началось, то, что там уже есть давно – списание с банковской карты. Это очень просто, от человека ничего не требуется, никаких специальных усилий, а будет чувство выполненного долга каждый месяц. Делаются ежемесячные списания с банковской карты, которые не надо проверять, контролировать, например, 100 рублей. И если каждый пожертвует 100 рублей в месяц в 10 фондов, то все будет у нас прекрасно. Мне кажется, что даже лучше отдать по 100 рублей в 10 фондов, чем тысячу в один, будет больший эффект.
Не надо «заниматься благотворительностью» — списал раз в месяц и все. Самое главное в благотворительности — это постоянство и регулярность. Когда ты списываешь каждый месяц в пользу фонда 100 рублей, и так делает миллион человек, тогда у фонда есть на что жить. Это не должно быть модным или не модным, это должно быть обычным.
Мне рассказывали: на книжной ярмарке Non/fiction подходит папа с мальчиком к стенду, и папа спрашивает: «Про что эти книги?». Продавец отвечает: «Про особых детей». – «Про уродов что ли?». Вот пока у нас в стране особых детей и людей будут называть уродами, дебилами, олигофренами, нам рано говорить о моде.
Нам надо работать и работать, говорить и говорить. Что это такие же люди, как мы, они тоже должны ходить в кафе, ездить на метро, гулять в парках и так далее. Но нужно создать им для этого все условия.
У нас был один герой, звезда, которая отказалась участвовать в проекте. «Вы не правильно понимаете благотворительность, – сказал этот человек, – благотворительность должна быть тихой, адресной – каждому помочь, купить лекарства». Я не согласна категорически. Благотворительность должна быть громкой, шумной, повсеместной, этим должны заниматься все.
Благотворительность не должна быть адресной. Потому что все помогают кудрявой, белокурой, голубоглазой трехлетней девочке с пороком сердца, и никто не помогает пятнадцатилетнему прыщавому мальчику с ДЦП, который никогда не будет ходить. А вообще-то все равны, у всех должен быть шанс на достойное лечение, реабилитацию, обучение, работу. У всех должны быть равные возможности для самореализации.
Но у нас это понимает примерно 10% населения. И когда мы все придем к пониманию этого лет через 30-ть, тогда мы станем говорить о правах, о том, что диагноз можно не упоминать и о privacy. Пусть тогда это будет просто мальчик Коля десяти лет, который мечтает стать летчиком.
– Каково снимать этих детей для проекта «Сила мечты», может быть был какой-то неожиданный отклик от них, как-то они раскрывались с неожиданной стороны во время съемки?
– Они, конечно, все очень стеснялись. Садились зажатые, их не часто снимают в студии, но потом они все раскрывались. Я просила их делать то, что они умеют. Вот сидит мальчик-сирота, он очень стесняется, и вдруг, как они с Николаем Диденко рты открыли, запели оперу — к нам сбежалась вся студия. Стихи читали, пели, танцевали, прыгали, бегали, кружились.
Звезды очень помогали, для них ведь это привычное мероприятие. Артур Смольянинов говорит: «Что делать?» – «Ничего, пощекочи его просто, анекдот на ухо расскажи». И вот он Влада затискал, защекотал, там такое баловство было, и в результате столько фотографий, что мы не могли выбрать.
Это беспрецедентная выставка, никогда в жизни в центре города не стояли 20 фондов с 20 подопечными и 20 звездами. Но никто не знает, что с этим делать. Все рассматривают это как выставку, которая началась, открылась, идет. Да, мы задержались с пресс-релизом, но на пресс-релиз никто не реагирует, реагируют только, когда звонишь, пишешь, говоришь.
Фото Ольги Лавренковой для проекта «Сила мечты»
Мне ужасно хочется, чтобы у всех наших героев и маленьких, и старших брали интервью, спрашивали, что они будут делать дальше, есть ли какая-то школа, где они смогут учиться. А у звезд бы спрашивали, как они еще будут этим детям помогать. Потому что каждая история в проекте достойна отдельного рассказа. То, что проект фотографически прекрасен мне было понятно сразу, все получалось, как я хотела. Но мне ужасно обидно за героев, за этих подопечных, которым нужна мотивация двигаться дальше. Мне хочется, чтобы все, о чем они мечтали, сбывалось.
Конечно, по Тверскому бульвару идут люди, они останавливаются, читают. Мне писали знакомые, как они рассматривали выставку, опаздывали на работу, рыдали, прибегали с красным носом, размазывая тушь. Другие пишут, что это все прекрасно, гениально, просветительски, спасибо большое. Но только после эфира на «Серебряном дожде», после того, как меня записало «Эхо», я поняла, что можно выдохнуть. Теперь не замолкает телефон, я не могу отойти от компьютера – появился интерес, предлагают помощь. Я поняла, что сделала все, что могла, хотя изначально считала, что моя цель сделать фотографически красивый проект.
О терапевтичных «погодках» и творческих планах
– Вот этот проект или даже сериал «Погодки», за которым мы все с увлечением следим на «Правмире», как ваши дети относятся к фотографии, реагируют, не хотят ли сами?
– Очень хотят, у них есть игрушечные фотоаппараты, они иногда с нами ездят на работу. Вера ко мне подходит и говорит: «Я буду с тобой фотографировать». Она залезает между мной и камерой и снимает детей в больнице. Она научилась видеть в видоискатель, смотрит и нажимает на кнопку: «Я сняла Матвея, теперь мне надо снять Вику, Марину, Сашу». Ходит, меня за собой таскает, я же не могу ей дать камеру в руки, она тяжелая, а ей надо всем портреты сделать. Сейчас еще на телефон научилась снимать.
На вопрос: «кем ты хочешь стать?», они говорят: «Я буду фотографом, как мама, а Надя будет писателем, как папа». Или могут такое сказать: «Кем ты будешь?» – «Доктором» – «Каким?» – «Вентеланом (ветеринаром)» – «Будешь зверей лечить?» – «Нет, людей» – «Но вентелан лечит зверей» – «А я буду вентеланом, который лечит людей».
«Погодки: терапевтичные» – это было совершенно спонтанно, мы им говорим: «Поедем с мамой и папой на работу, там будут больные детки». Мы едем на машине, и я спрашиваю: «Валера, может мы зря сказали, что они больные, они сейчас придут и скажут, а родители расстроятся». Но оказалось, что они их вообще не воспринимают как больных.
Вера кладет в руку ребенку с ДЦП игрушку, она выпадает, опять кладет, опять выпадает, тогда Вера положила ей эту игрушку на колени. И потом они нам сказали: «Какие же они больные, у них же нет температуры, они не в кровати, они обычные». Детский такой подход прекрасный.
Погодки играют с с Даной (у Даны ДЦП). Фото Ольги Лавренковой
Они могут спросить: «А что с этой девочкой?» – «У нее болят ножки, она не может ходить». Все. Для них это не является каким-то изъяном, ограничением в общении, в дружбе. У детей вообще какие-то другие понятие о норме, более правильные, чем у взрослых.
Снимать своих детей сложнее, потому что за своими гоняться я не буду. Когда я иду снимать детей по работе, мне надо убиться, но снять. Когда мне надо снять своих, опять же в «Погодки», я иногда снимаю специально, но бывает, что их не уговоришь. Своих не построишь – и мне лень, и они меня не слушаются. Поэтому пока у них приступ расположенности, я стараюсь быстро все снять. Иногда снимаю, если что-нибудь прекрасное вижу, как Надя посуду моет, например.
– А от вида всей этой боли устаешь? Наваливалась какая-то усталость?
– Это называется выгорание, нет, у меня такого не было. Кто-то должен это делать. Я знаю про реакцию очень многих людей: «Ах нет, больные дети, я не могу это видеть». А я всегда говорю: «А что ты так себя жалеешь? Почему тебе не должно быть больно?».
Я прихожу в отделение РДКБ, к детям, которые на химии, я была на всех этих процедурах, на перевязке: им плохо, больно, они плачут. Да, рвется сердце, но у их мамы оно рвется сильнее. Кто-то должен это снять, если ты такой нежный и чувствительный, то иди цветы снимай или в детский сад, прекрасная работа – детсадовский фотограф. А я могу, я себе сразу сказала: я всех видела, все понимаю про все болезни, я могу. Кто-то должен это делать, а значит, это буду делать я.
Просто надо относиться к ним, как к детям, успевать замечать, успевать снять. Постановочная съемка с детьми – это не интересно, скучно. Надо знать, в какой момент они что-то сделают, как они расположены, чем им там пискнуть, чтобы они на тебя посмотрели, как успеть снять с плохим светом, когда они смеются. Конечно, самое главное в любой съемке – любить объект, который ты фотографируешь. Но это я, наверное, каких-нибудь приговоренных к смертной казни не снимала.
Что касается ближайших планов. Только что сняла красивых психологов из школы приемных родителей. Хочу «Силу мечты» продолжать снимать — это бесконечный проект. И сейчас с фондом «Вера» снимаем детей на ИВЛ.
В реанимацию не пускают родителей – это совершенно не законно, но родителей всё равно не пускают. А большинство детей с различными генетическими заболеваниями в один прекрасный момент оказываются на ИВЛ пожизненно. И вот твой ребенок будет лежать один в реанимации, непонятно сколько.
Чтобы таких детей забрать домой надо за миллион рублей купить домашний аппарат ИВЛ. Ребенок будет жить дома с родителями, с братьями и сестрами, когда придет срок, уйдет дома, а не привязанный к кровати, с чужими тетями и дядями. В реанимации с ним ничего не делают, его нельзя вылечить – это паллиатив, он только дышит через аппарат. Он все понимает, все соображает, но лежит привязанный, голый, с чужими людьми – зачем?
Когда у меня есть собственные дети, я понимаю, что сейчас что-то случись с ними, у меня ребенка заберут в реанимацию, и он там будет без меня – это ужас, такого не может быть. Вообще ребенок в реанимации не должен быть, его там должны спасти и перевести в отделение.
Но у нас всем главврачам, всех российских больниц удобнее не пускать маму в реанимацию, потому что там тесно, неприспособленно, там мало обслуживающего персонала, вы там будете всем мешаться под ногами, вы будете задавать вопросы, к которым не готовы российские врачи, с вами надо разговаривать, вам надо оказывать психологическую поддержку. В общем, делать все то, чем во всем мире заняты: все объяснить, посидеть рядом, подержать за ручку и так далее. Сейчас скандал набирает силу, и уже можно найти пути, чтобы тебя пустили, но это будет ненадолго — на час, на два, потом все равно выгонят.
Это нонсенс, особенно, если ребенок маленький, да и взрослому человеку тяжело. Я помню, каково это, я была в реанимации. Представьте, вы лежите в больнице, весь день врачи, процедуры, вы ждете, что в 5 часов придет мама. А теперь представьте, что вы в реанимации, к вам никого не пускают, вы знаете, что ждать нечего, и вам 3 года. Это ужасно. И в фонде «Вера» таких детей спасли уже человек сорок. Это грандиозное мероприятие, и я очень хочу в этом поучаствовать, хочу показать как дети на ИВЛ живут дома, ходят в бассейн и отмечают Новый год.
О любимом повседневном занятии и идеальном дне
Я очень люблю читать, люблю бумажные книги. И всегда читала очень много. Когда я была беременна Верой я успела прочесть половину Диккенса. И это было последнее мое большое чтение. С тех пор, поскольку девочки родились одна за другой, я читаю очень эпизодически – какую-нибудь книжку урывками в метро, в телефоне.
Хороший день – это когда я поработала хорошо, но не очень долго, часа три, потом проплыла свой ежедневный километр в бассейне, приехала домой, дети поспали, поели, погуляли, и не кричат. Мы сейчас стали ездить в командировки, очень короткие, на 2–3 дня, и вот, когда мы приезжаем, дети – шелковые. Они скучали, они всем бабушкам, няне рассказывали, как они любят маму и папу, лепили для родителей поделки, и вот три часа — это ангелы. Они тебя обнимают, целуют, на ручках сидят.
А когда они начинают этот сумасшедший дом, крики Чингачгука – это ужас. Папа может на них гаркнуть, я тоже могу, но это не помогает. Если куда-то ехать с ними, не дай Бог в магазины, то для меня это ад. Мы вообще домоседы. Так что идеальный день – это, когда я пришла с работы, а лучше приехала из командировки, и дети несколько часов ведут себя прекрасно.
С погодками