Отец Алексий: Прошлое наше занятие мы посвятили теме страха Божия; к сожалению, конец получился немножко скомканным, и поэтому сегодня мы продолжим эту тему, а потом перейдем к новой.
Напомню, что авва Дорофей, как и многие святые Отцы, разделяет страх Божий на три ступени: степень раба, степень наемника и степень сыновства. Когда мы говорим об этих степенях страха Божия, очень важно понять христианский смысл слова раб, потому что не так давно мы говорили о свободе, о том, как и где человек свободен и от чего он освобождается, а здесь говорим о состоянии раба, о состоянии страха. Это потому, что по понятию мира сего страх — это действительно состояние рабское, он порабощает человека. И не всегда взрослые, а тем более дети и подростки могут правильно понять эту первую степень, состояние раба как состояние страха. И давайте попробуем еще раз для себя определить, что значит состояние рабства как состояние страха Божия. Первая степень страха Божия — состояние раба, что это значит?
— Страх наказания.
Отец Алексий: Вот так и дети на втором занятии говорят: “Страх наказания”, и это неправильно; точнее, в каком-то смысле правильно, если мы не раскроем этого понятия, а если раскроем, то увидим, что это неправильно. Дело в том, что раб действительно боится наказания от рабовладельца, и в этом смысле состояние рабьего страха — это действительно боязнь наказания. Но авва Дорофей говорит не об этом, а о страхе адских мучений; это разные понятия; наказание и адские муки — это не всегда совершенно соответствующие друг другу вещи. Да, конечно, мы воспринимаем адские муки, как наказание…
— Это неточный образ, просто — рабские.
Отец Алексий: Образ-то как раз точный.
— Человек боится наказаний.
Отец Алексий: У аввы Дорофея написано не о наказаниях, а о страхе вечных мук. А раб боится наказаний. Так вот, если мы каким-то образом определим понятие наказания или вечной муки, то все должно стать на свои места; ведь когда мы говорим о состоянии раба, то нам следует понять, что Бог не рабовладелец, это надо очень хорошо себе прояснить, выявить. А страх Божий — состояние вольное, и есть некая антиномичность понятия раба в понимании мира и понятия раба Божия: раб Божий — это свободный человек, это состояние свободы, а свободный человек уже не боится наказаний.
Мы в прошлый раз говорили, что когда мы боимся наказания вот в этой жизни, мы до страха Божия еще не доросли, и никакого другого наказания не знаем и не представляем. Мы боимся, что Бог накажет нас сейчас несчастьями, болезнями, смертью наших близких, крушением комфорта, чего угодно из того, что мы для себя выстраиваем. А христианин, который вошел в состояние страха раба Божия, этого не боится, потому что в состоянии раба он воспринимает это не то чтобы с радостью, но со смирением. Он терпит эти скорби, зная что они его приближают к Богу, очищают и вразумляют, научают и уберегают от грехов. А вот вечных мук он боится, потому что вечная мука — это не наказание в том смысле, в каком наказывают за проступки, вечная мука — это определение, и вот это страшно, — это состояние, это определение, и этого вечного состояния человек может бояться. Этот страх — страх свободный; страх Божий в состоянии раба — это уже страх свободы. Рабское состояние в Боге — это состояние свободного человека, потому что человек свободно принимает для себя этот выбор.
Мы можем немного поговорить с детьми о том, что же значит это состояние, почему его следует бояться, что же в нем ужасного и каким образом мы можем определить это состояние в самих себе, и чего мы должны бояться. Тогда мы начинаем думать о том, что такое ад, что такое вечные муки, — ведь мы об этом все же задумываемся, пытаемся для себя понять, что это за состояние такое, насколько оно действительно изобразимо, насколько представимо, насколько реальны адские муки. Учение Церкви говорит о том, что адские муки вечны, что человек в аду мучается и физически, и душевно, и духовно, то есть во всей полноте своей человеческой природы, потому что человек воскресает телесно во всей ее полноте.
Но как же нам почувствовать, что такое ад? — оказывается очень даже просто, потому что современная жизнь, которой мы живем, во многом свидетельствует о том, что, как писал Маяковский, Работа адова / будет сделана / и делается уже.
И действительно, мир, в котором мы живем, все больше и больше принимает черты этого вечного состояния, — пока еще во времени. Ад — это, как я себе представляю, осуществленное в вечности греховное состояние человека, когда человек сделал грехи и страсти своим внутренним состоянием и с этим примирился. Ему с этим хорошо, он без этого не может, и хотя это доставляет ему определенного рода мучение, но пока он в этой жизни, он умеет себя обманывать и уходить от постоянного свидетельствования о своем греховном состоянии, о своем состоянии в аду. Чем дольше человек живет, тем больше это в нем проявляется. Вот типичный пример человека, который уже живет в аду — это известный пример наркомании, и об этом в принципе имеет смысл поговорить с детьми отдельно, потому что та опасность, которая их подстерегает на каждом шагу, когда они поступят в институт или уйдут в техникумы, колледжи, или просто будут ходить на дискотеки, — мы же не можем гарантировать, что наши дети никогда не пойдут куда-нибудь. Попасть в компанию людей, которые употребляют наркотики, сейчас очень просто. Вот я пообщался с одной женщиной, которая работает в клинике с наркоманами (это такая община, где они пытаются лечить наркоманов); она очень хорошо знакома с проблемой и говорит, что в Москве уже есть наркотики на десять лет вперед, — на десять лет вперед уже все распланировано, все рождающиеся дети уже на прицеле. Люди, которые занимаются этим бизнесом, они практически захватили всё, все так называемые антинаркологические программы, которые сейчас разрабатываются, в основном подготовлены наркомафией, то есть это замкнутый страшный круг, который выкачивает деньги.
— А как давно началась эта подготовка?
Отец Алексий: Все было сделано быстро, я думаю, как только у нас все началось перестраиваться; было это и раньше, но масштабы и степень организованности — дело последнего десятилетия.
— Лет десять тому назад?
Отец Алексий: Я не знаю, когда это началось, я просто передаю ее слова о том, что ей известно: когда государство или какие-то структуры не инвестируют деньги в больницы, чтобы заниматься этими детьми, каким-то образом реабилитировать их, то этим занимается наркомафия.
— То есть они сначала калечат, берут деньги, а потом лечат, берут деньги?
Отец Алексий: Это делается, чтобы замкнуть круг, чтобы люди из этого круга никуда не выходили. А она верующая женщина, православная христианка, у них совсем маленькая общинка, где они пытаются вытаскивать этих ребят.
— То есть нормальные лечебницы еще существуют.
Отец Алексий: Их единицы, они могут заниматься там десятью человеками.
— А результаты у них есть?
Отец Алексий: Какие-то есть.
— Какой процент, неизвестно?
Отец Алексий: Не знаю, ведь на самом деле это вычислить очень трудно, потому что человек может пять лет, шесть лет держаться, а потом опять сорваться. Вопрос в том, насколько эти люди потом социально адаптируются, насколько меняют свою жизнь, но это очень сложная проблема. Но вот об этой проблеме, наверное, имеет смысл сказать детям и, может быть, пригласить в школу человека, который мог бы об этом рассказать достаточно квалифицированно, скажем, православного нарколога, чтобы рассказал, чего остерегаться. Я думаю, что это действительно важно.
Когда человек уже живет в аду, когда он совершенно меняется, утрачивает подобие, когда у него нет никаких ценностей в жизни — это совершенно ужасно, и ведь из этого бесконечно тяжело выйти, бесы не пускают. Христос сказал, что Царствие Божие внутрь вас есть (Лк 17:21); таким же образом внутрь человека может войти и преисподняя и остаться с ним на вечность. И боязнь навеки сочетаться с возможностью остаться без Бога со своим грехом, навеки остаться со своей ненавистью, со своей злобой, с ложью, со своей развращенностью, со своей подлостью, — вот это страшно по-настоящему, и это и есть страх Божий, а не что другое. Это и есть состояние страха, оно и должно быть таким, — состояние страха Божия.
— Вот раньше было сказано, что есть выбор между вечными адскими муками и — получается, что страхом Божиим как собственно аскетическим, страхом первой стадии, да?
Отец Алексий: Первая стадия страха Божия и есть боязнь именно вечных мук. Это и считается состояним раба, такое низшее состояние страха Божия по авве Дорофею, начальная степень страха Божия, когда человек боится вечных мук. Но что такое вечная мука? Вот мы пытаемся сейчас об этом рассуждать, и мне просто хотелось бы, чтобы все поняли, о чем идет речь. Ведь в жизни каждого человека есть собственные примеры того, что такое вечная мука: есть грехи, с которыми мы внутренне согласились, с которыми мы почти не боремся, которые мы себе прощаем, которые кажутся нам такими мелкими и совершенно незаметными, с которыми мы можем жить. Но страшно то, что это может остаться с нами навеки, что вот эти вещи могут нас страшным образом связать и не пустить к Богу. Все видели в детской книжке про Гулливера замечательную картинку: лежит огромный Гулливер на берегу страны Лилипутии, привязанный этими лилипутами тонкими-тонкими ниточками, и не может подняться, а лилипуты бегают по нему и глумятся. И наша человеческая жизнь во многом может стать такой же, когда мы, вполне, как нам кажется, порядочные, нормальные, обычные люди оказываемся навеки связанными мелкими грехами, и к Богу мы не можем войти, не можем пребывать с Ним, потому что нас не пускают эти маленькие грехи. Это тоже может стать для человека состоянием вечных мук. Человек может в какой-то момент этого испугаться и начать работать для Бога, испугавшись, что он останется с этими грехами навсегда.
И можно рассказать, тоже на примере, доступном для каждого человека, о том, что такое состояние наемника. Это уже не то состояние, когда человек боится вечных мук; он трудится Богу за дары, за радость, за благодать, — промежуточное состояние между высшим и низшим страхом. Что же это за состояние такое, ради которого человек может так трудиться? — на самом деле такое состояние в той или иной степени обязательно должно быть доступно каждому христианину; каждый христианин должен знать его по своему духовному опыту. Иначе трудно представить себе, что человек будет действительно любить Бога, не зная о том, что Он Благ. Ведь сказано: Вкусите и видите, яко благ Господь (Пс 33:9). И митрополит Антоний любит повторять афонскую поговорку, о том, что никто никогда не посвятит себя Богу, не отречется от мира, если не увидит на лице другого сияния Вечной Жизни. И действительно, я думаю, что каждый имеет в себе какой-то знак и некий пример, и некое свидетельство о Царстве Небесном, — и даже дети, потому что, скажем, когда мы на Пасху все вместе причащаемся и ликуем, когда мы действительно можем всех простить и всех любить хоть какое-то время, пусть и недолгое, то все-таки можно представить себе, что человек может жить в таком состоянии всегда, как преподобный Серафим Саровский, что это состояние может не оставить человека, что он может принять это состояние как норму жизни, может постоянно смотреть на мир вот так. И неужели же ради такого состояния человек не будет трудиться в Боге?
Такой маленький пример человек может найти сам для себя, он может сам это вспомнить, определить и понять, в каком состоянии пребывают люди, достигшие этой степени страха Божия, насколько они святы, какие они удивительные, если постоянно пребывают в Пасхальной радости (по разному, конечно, может быть, в разной степени). И можно понять, какое для них было горе, какая горечь, какое отчаяние и ужас, когда это состояние их вдруг оставляло, — вот как читаешь жития святых или жизнеописание подвижников благочестия, где описывается, как человек кого-то осудил — и вдруг Господь его оставил, и он потом десять лет прожил в затворе только ради того, чтобы Господь вернул ему благодатное состояние. Это и у аввы Дорофея было в поучениях о том, чтобы не судить ближнего.
Вот об этом идет речь, когда говорят о состоянии наемника, а уж о сыновстве мне просто и сказать нечего; об этом состоянии и говорить-то невозможно. Но именно оно и является целью христианства, целью жизни каждого из нас. На самом деле то, как Господь видит человека, каким Он его видит и к чему предназначает, бесконечно высоко и очень от нас далеко, с одной стороны, а с другой — очень близко, потому что оказывается доступным каждому. И нет такого человека на земле, который не вошел бы хотя бы в одно из этих состояний, и Господь не видел бы в нем совершенного Своего сына. Вот об этом стоит говорить еще и еще, приводя примеры того, что такое страх. Но я бы хотел сказать, что и этот страх, который прежде всего сопряжен со свободой, и название раб Божий очень почетны и высоки: замечательно, когда о ком-то можно сказать, что он настоящий раб Божий; это важно суметь понять.
— То, что называется Пасхальная радость, это о том, как касается благодать Божия? то есть это может произойти в любой момент в любом месте?
Отец Алексий: Да, конечно.
— Все ли три степени связаны со свободой?
Отец Алексий: Да, только свободный человек может быть рабом Божиим.
— А каким образом раб получает свободу?
Отец Алексий: Когда мы говорим об этом, мы вспоминаем апостола Павла, который говорит:; вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков (см. 1 Кор 7:23), то есть вас освободили от смерти и от заклятия греха и поэтому вы свободны, не делайтесь рабами мира сего, не бойтесь его. Человек, который не освободился от страхов мира сего, не может работать Богу, он еще боится наказания, а не Бога, он еще не свободен. А Бога бояться можно только в свободе; это высокий страх любви, он и у раба страх любви, и у наемника страх любви. Но сыновний страх освобождает человека даже от мысли о воздаянии и о муках, он делает свободу человека совершенной. Человек, боящийся мук или работающий Богу за благодать, еще не совершенен в своей свободе, но тем не менее уже свободен. Люди, которые порабощены греху, Бога бояться не могут, они живут безбоязненно: грешат и не боятся Бога. И когда мы говорим Бог накажет — это ведь хорошо, потому что когда Бог наказывает, Он спасает. А есть люди, которых Бог уже не наказывает, и это страшная ситуация, потому что наказывать уже бессмысленно. Даже в Притчах Соломоновых написано: не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя; обличай мудрого, и он возлюбит тебя; дай наставление мудрому, и он будет еще мудрее (Притч 9:8–9).
Если есть какие-то вопросы о страхе Божием, задайте, а потом мы перейдем к теме смиренномудрия.
— А блаженны нищие духом — это к первой стадии относится?
Отец Алексий: Я думаю, что это больше относится к следующей теме, к смиренномудрию.
— А разве нищий духом — это не тот, кто понял, что в нем своего ничего нет? Это же состояние раба, который ничего не имеет, в нем все Божье.
Отец Алексий: Нет, я думаю, что это связано прежде всего с осознанием себя в состоянии смирения, которое бесконечно связано с добродетелью: нет страха Божия без смирения, нет смирения без страха Божия. Это корнится в человеческой совести, которая обличает человека, когда он поступает неправильно, и дает ему возможность правильно себя определить. Поэтому я не думаю, что Вы сильно ошибетесь, если будете толковать это вот таким образом, но для меня представляется более очевидным, что это связано именно со смиренномудрием.
— Батюшка, можно сравнить вот эти три стадии страха со ступеньками, которые проходили ремесленники в Средние века: в мастерской есть мальчик на побегушках, ученик и мастер.
Отец Алексий: В чем-то можно, конечно.
— Тогда получается, что страх сыновний — это ступенька уже овладевшего мастерством?
Отец Алексий: Да, это совершенство святости.
— Предполагается что достигший этой ступеньки становится святым в православном понятии, канонизируется?
Отец Алексий: Человек, находящийся в состоянии раба Божия, тоже святой, это тоже мера святости человеческой. Тот, кто таким образом исправил свою жизнь — это подвижник.
— Ясно, и тогда получается последняя ступенька мастерства — это та, когда уже можно бесконечно совершенствоваться?
Отец Алексий: Тогда человек абсолютно свободен; это о нем сказано Блаженным Августином: люби Бога и делай, что хочешь. В состоянии сыновства — совершенная любовь, которая изгоняет всякий страх (см. 1 Ин 4:18).
— Но говорят, что один Бог свят.
Отец Алексий: Ну конечно, все может случиться, и ангелы тоже несовершенны, но тем не менее человек в состоянии сыновней любви — он, так сказать, в Боге совершен. Когда святые Отцы говорят о помыслах, они говорят о том, что есть какой-то момент, когда святые просят Бога дать им борьбы, послать искушений; они воюют с сатаной напрямую, и вражья сила боится, трепещет. Я думаю, что здесь можно даже немножечко снизить наши представления и подумать еще о том, что каждому человеку представляется возможность в меру его собственной жизни прикоснутся ко всем этим трем степеням. Не каждому дано быть преподобным Серафимом; не каждый достигает степени святости преподобного Силуана. Но каждому человеку Господь дает в жизни возможность прикоснуться к этим трем степеням, войти в какую-то степень, потому что в Царстве Небесном нет ни рабов, ни наемников, а только сыны и цари, потому что это Царство царей и священников. И в этом смысле каждому человеку доступна некая определенная мера сыновства. Полнота в Царстве Небесном — для всех полнота.
Один священник говорил со мной о том, что люди разные, живут в разных условиях, — кто-то в монастырях, кто-то у станка стоит, а кто-то родился в семье алкоголиков… И было сказано, что все разные, но полнота у всех одна; все полны. Вот, например, ведро можно наполнить до верха, оно будет полное, а можно наполнить до верха наперсток, и он тоже будет полный. В наперсток больше не вольешь, и наперсток не может претендовать на то, что он не полон: в нем есть все, что может в нем быть. В ведре больше, чем в наперстке, но наперстку от этого ущерба нет, своей неполноты он этом в смысле не ощущает. Поэтому и сыновство, и наемничество, и рабство Божие — это все полнота. И когда мы по милости Божией в Царстве Небесном, то несмотря на то, что мы все очень разные и по-разному шли к Богу, у всех обязательно будет полнота сыновства. Но кто-то до этой меры дорастет еще в жизни и реализует ее в себе, а кто-то получит ее как дар Божий в Царстве Небесном, прикоснувшись только к рабству.
— Все крещеные, все христиане?
Отец Алексий: Да, все, кто Бога любит.
— Получается, что даже тем, кто не доработает, даруется Царство Небесное.
Отец Алексий: Полноту сыновства. Если в этой жизни вы пройдете только меру наемника, а вас в этот момент суд Божий застанет, то вы как не наемник в Царство Небесное войдете, а войдете как сын, и сыновство будет даром.
— То есть в этой жизни обязательно надо дойти до раба, а там уже нам будет дарована полнота.
Отец Алексий: А если мы не будем рабами Божиими, то кем же мы будем?
— А, так в этом и есть выбор: вот, я перед этим путем в три ступеньки, и я выбираю этот путь.
Отец Алексий: Да, но как мы на них восходим, мы не заметим никогда, понимаете? Как только мы вступим на эту благодатную лестницу, как только решим для себя, что мы не можем жить вместе с грехом и придем в ужас от того, что у нас есть реальная возможность навсегда остаться со своими грехами и не войти в Царство Божие, — этот ужас нас делает рабами Божиими. И тогда мы уже не замечаем, когда вдруг приходит благодать, когда эта благодать становится нашей реальностью, когда без этой благодати мы уже не можем обойтись и все больше и больше стремимся угождать Богу. Все измеряется уже совершенно иначе, потому что человек тогда входит в иную степень, о чем мы сейчас будем говорить, — в смирение. Тот, о ком можно сказать, что он человек смиренный, себя оценивать не может и поэтому не может сказать о том, в какой степени он раб, сын или наемник; он все время будет говорить, что он ничтожество, никто и ничто.
— Авва Дорофей говорит, что нас отлучает от страха Божия то, что не дерзаем, а дальше пишет, что дерзость — мать всех страстей. Тут что, понятие дерзости раздваивается?
Отец Алексий: Почему? Дерзость делает человека дерзким, гордым, самомненным. Есть дерзость, а есть дерзание, дерзновенность, это разница. Пример истинного дерзновения — это Евангелие о кровоточивой.
— А если дерзость — мать всех страстей, то как к ней относится гордость?
Отец Алексий: Дерзость связана с гордостью; она идет от безразличия, от самомнения, от превозношения себя. Человек, который не боится Бога, бесстрашен, и я в прошлый раз говорил, о мужестве и о бесстрашии. Бесстрашие — это свойство дерзости, оно лишает человека страха Божия. Бесстрашный ведь как бы ничего не боится, кроме одного, — как на него будут смотреть другие, потому что бесстрашный все время бесстрашен в глазах кого-то; бесстрашных самих по себе нет.
— А бывают люди, которым все равно, что о них подумают.
Отец Алексий: Нет таких людей.
— Есть, которые после войны, которые прошли Афганистан.
Отец Алексий: Знаете, не уверен я в этом, не уверен. Они под этим подразумевают, что о них подумают; может быть, им это все равно, но тем не менее…
— А если я могу помочь человеку, почему бы это не сделать независимо от того, что происходит вокруг, что могут подумать и сказать?
Отец Алексий: Это не бесстрашие, а мужество.
— Тогда дайте четкое определение…
Отец Алексий: Я ведь в прошлый раз говорил, что состояние мужества связано со страхом Божиим; мужественный человек боится Бога, но не боится чужого мнения. Прежде всего он не боится быть самим собой. А бесстрашный бесстрашен в определенном смысле этого слова; Бога он может не бояться, но тем не менее (такое уж свойство человека) он все-таки боится чего-то, он от чего-то зависим.
— А вот во время войны были героические поступки, а они ж Бога не боялись, но это же мужество.
Отец Алексий: Да это мужество, оно было еще античной добродетелью. Мужество само по себе — чувство очень благородное, высокое; оно свойственно не только людям верующим, но и неверующим, слава Богу, свойственно.
— А тут как бы связка рвется: мужественный — тот, кто боится Бога, а если человек вообще не признает Бога?
Отец Алексий: Не рвется связка. Он может быть мужественным, но он просто лишен других вещей, и его мужество несовершенно, скажем так. Но мужество в нем есть, потому что оно в нем было воспитано как христианская добродетель, вот и все. И все эти комсомольцы и другие мужественные люди были воспитаны на основе христианской добродетели, просто она не называлась христианской; вместо Бога там была другая аксиология, другие ценности. Но мужество воспитывалось именно как ценностная категория, которая стоит над человеком.
— А вот человек защищает кого-то, а потом выясняется, что тот, кого он защищал, негодяй… Есть ли боязнь Бога в том, что человек задает себе вопросы после этого поступка?
Отец Алексий: Мы можем смоделировать бесконечное количество ситуаций, но я просто хотел еще раз определить, что я имею в виду. Следует развести два понятия: мужество и бесстрашие. Важно понять, что есть мужество, а есть бесстрашие, и бесстрашие — это не всегда хорошо, хотя мы часто одним и тем же словом называем разные вещи или одно и то же — разными словами. Мы часто соединяем между собой мужество и бесстрашие, для нас это синонимы, но их следует развести. Без всякого сомнения, в основе и того и другого лежит смелость, победа над страхом, победа над трусостью. Но человек может стать мужественным, и тогда это мужество облагородит каждый его поступок, и мужественный становится способным к восприятию страха Божия, потому что этот человек лишен страха чужого мнения, — самого главного страха, который мешает человеку бояться Бога.
Когда человек боится других, боится чужого мнения, человекоугодничает, он Бога бояться не может; по аскетическому определению тот, кто угождает людям, не может бояться Бога. А бесстрашный человек в том культовом представлении, которое сейчас навязывается подросткам и детям как образ для подражания, в этих всевозможных супербоевиках, все время выступает как спаситель человечества, все время выступает в роли Христа, в роли Мессии. Заметьте, во всех популярных блокбастерах обязательно какой-то “мессия”, какой-то “христос”, спасает мир от террористов, от атомной бомбы, от каких-то катаклизмов, от каких-то пришельцев, от чего хотите. Он спасает мир в самую последнюю секунду, когда остается ноль целых, ноль десятых, ноль сотых до взрыва — и все человечество благодарно вздыхает ему в ответ. Но этот человек в действительности не мужественный, бесстрашный. Греха он не боится и по ходу дела соблазняет бесконечное количество женщин; он не боится стрелять в людей… Самый блестящий пример современного бесстрашного героя — “Брат-2”, культовый фильм наших подростков. Герой — бесстрашный юноша, прошедший Чечню. Смотрите, как он себя в этом фильме проявляет: он как бы за правду, как бы за справедливость, и в последний момент в каком-то баре убивает всех, кто ему под руку попадается, а потом вся Америка лежит перед ним поверженная, и он говорит такие слова: “Вот скажи мне, американец, почему я сильнее тебя? — а потому, что со мною правда”. Понимаете? Он говорит, как Александр Невский, это же совершенно очевидно специально перефразированная фраза святого Александра Невского, который сказал: “Не в силе Бог, а в правде”, а этот “герой” нашего времени говорит: “Правда со мной” и читает детское стихотворение про Родину. Для наших детей это просто герой — бесстрашный, спаситель, борец за правду, но по ходу дела — веселое путешествие в Америку среди огромного количества крови, несправедливости, разврата. Вот это — не мужество, это бесстрашие; оно, конечно, картинно, но оно придумано, такого не бывает, нет таких Данил Багровых, не бывает. Это все сказка, — ужасная, страшная, мерзкая, отвратительная, развращающая наших детей. Вот мужество благородно; мужество способно не ответить ударом на удар. Это можно понимать и как слабость; силу этого извне увидеть невозможно, в глазах других это всегда выглядит как слабость, а потому бесстрашный человек никогда себе не позволит, чтобы его ударили в левую щеку безответно, он обязательно ответит, чтобы никто не подумал, что он испугался, а мужественному все равно, что о нем подумают.
И поэтому мужество должно воспитываться особенным образом, а бесстрашие должно быть обличено и выявлено как греховное состояние, лишающее человека страха Божия, как состояние гордыни и отчаяния. В нашем гимназическом журнале есть детские сочинения о мужестве и бесстрашии; детям было дано задание определить, кто мужественный человек, а кто бесстрашный. И они пишут, что мужественный человек не пойдет за толпой, не будет вместе с толпой скандировать; толпа и мужество несовместимы. Мужественный человек — свободный человек.
— А если, допустим, толпа делает то, что надо делать, с чем ты согласен?
Отец Алексий: Тогда это не толпа, это общество.
— Если вернуться к “Брату-2”, то что должен был бы сделать этот самый брат, в каком месте исправить свое поведение, чтобы оно стало не бесстрашным, а мужественным? Там есть целый ряд мест, где он мог делать выбор, а он начал бесстрашно безобразничать.
Отец Алексий: Нет, там с самого начала показана суть этого человека, когда уже понятно, что этот человек свой выбор сделал; на самом деле он его сделал еще в фильме “Брат-1”.
— Заданный образ, без вариантов.
Отец Алексий: Вариантов совершенно никаких. Ему ни фильм, ни режиссер в принципе не предоставляют возможности быть другим. Там нет ни одного момента сожаления или покаяния, или просто желания оглянуться: а кого я сейчас убил? Он не смотрит на это, не оборачивается.
— То есть он просто ненормальный герой, не то что не христианский, а просто ненормальный, больной.
Отец Алексий: Но для нашего мира он, к сожалению, нормальный герой, а для нас он не герой вообще.
О смиренномудрии
Итак, мы все-таки потихоньку переходим к смиренномудрию. Ничего страшного, если мы сегодня до конца об этом не поговорим, мы хотя бы начнем — и начнем с такого вопроса. С детьми мы еще до аввы Дорофея не дошли, мы только начинаем. Как обычно, мы предваряем саму книгу разговором о том, что же это такое, о чем мы будем говорить в дальнейшем; какой он, смиренный человек, в вашем представлении? Об этом я обычно спрашиваю детей. Сейчас мы посмотрим, чем ваши представления отличаются от детских; я потом скажу, что дети говорили.
— Кающийся.
— Живущий в мире с людьми.
— Не борец за справедливость.
— Не подчиняющийся мнению людей.
— Любящий людей.
— Отзывчивый, тихий.
— Добрый, кроткий.
— С носовыми платками в двух карманах.
— Плачущий, непричесанный, с портфелем.
— Не злобный.
Отец Алексий: Сейчас скажу, в чем вы с детьми совпали, а в чем нет. Вы взрослые люди, вы много читали, вы чему-то научились по жизни. А дети просто говорят от сердца — серенький, говорят, серенький, убогонький-убогонький; беззащитный, незлобный, тихий, — вот и все, что у них связано с этим. Практически — боящийся Бога или близко к тому. Вот то, что не борец за справедливость, это тоже у них прозвучало, не так, как вы сказали, но в общем понятно, каков образ смиренного человека для, скажем так, лучших представителей современной молодежи. А если уж спросить у какого-нибудь паренька из средней школы, он, наверное, продолжит этот списочек еще и другими эпитетами.
Давайте теперь подумаем, как нам с детьми в таком состоянии говорить о смиренномудрии. Спрашиваю: а вы хоть какого-нибудь одного смиренного человека знаете? Они начинают думать. Думают, думают, минуты полторы-две думают, потом кто-то с задней парты вдруг восклицает: так это ж святые наши, они ж смиренные. Точно, говорю. Давайте посмотрим кого-нибудь из святых, ну вот преподобный Серафим Саровский. Подходят к нему определения серенький (он, правда, называл себя убогим Серафимом), убогонький, не борец за справедливость? — Да вроде не подходят, они это понимают. Далее: Александр Невский — это святой? — Святой. — Он смиренный человек. — Наверное, смиренный. Так Александр Невский смиренный человек?
— Смотря что под этим подразумевается.
Отец Алексий: Мы ищем смысл слова смирение, настоящий его смысл. Какой корень у этого слова?
— Мир.
— А может быть, у человека мир в душе, но он так скажет, что другому мало не покажется, это будет смирение?
Отец Алексий: Как вы думаете, вот скажем игумен в монастыре в каком-нибудь, он может так сказать?
— Может, но не должен.
Отец Алексий: А почему? Вот преподобный Сергий был игуменом в монастыре, он мог себе такое позволить? — Мог; он приходил, скажем, в Рязань, приходил к князю и говорил: я налагаю на вас проклятие за то, что вы родину не идете защищать, за то, что ссоритесь и ругаетесь, и все храмы закрывал. А преподобный Сергий был кроткий и смиренный человек, вот, да. Государь был смиренный человек? — да, но он был в чине полковника и имел заслуженные боевые награды. Вот оказывается, какая у нас тут получается промашечка. Мы знаем смиренных людей только в виде святых, и жизнь их свидетельствует о том, что смирение этих людей совместимо с благородством. Смиренные могли находиться на достаточно высоком положении в обществе, а могли и на низком, могли быть богатыми, а могли быть совершенно бедными. Могли быть военачальниками, как Александр Васильевич Суворов и адмирал Ушаков, которого недавно канонизировали. Сколько замечательных примеров смиренных людей, которые с оружием в руках покоряли Европу, отгоняли турок от православных берегов; масса примеров смиренных людей, которые в глазах общества, в глазах детей выглядят настоящими героями, — не такими дутыми, как “Брат-2”, а героями истинными, героями веры, героями отечества. Так что же такое смирение, где оно, с чего оно начинается?
Авва Дорофей говорит, что бывает два смирения: начальное и совершенное, как и гордости бывает две, начальная и окончательная. И начальное смирение заключается в том, чтобы почитать другого выше себя, а совершенное смирение — это когда человек все доброе, что у него есть, приписывает Богу. Тут есть на что обратить внимание, потому что авва Дорофей сначала говорит о том, чтобы почитать другого выше себя, а потом — чтобы себя почитать ниже другого. Объяснить современному человеку, особенно подростку, почему надо почитать себя ниже другого, невозможно, и поэтому не надо на этом изначально концентрировать свое внимание; об этом можно сказать потом. Лучше сначала говорить о том, как почитать другого выше себя.
Возвратимся к разговору о мужестве. Мужество начинается с того, что человек не боится быть самим собой, а тот, кто боится чужого мнения, постоянно играет роль. По этому поводу совершенно удивительные слова писал отец Александр Ельчанинов, точные, как формула. Книга священника Александра Ельчанинова называется “Записи”; это его дневники. Если вы их еще не читали, обязательно прочтите, это прекрасная книга, а как духовное чтение для подростков просто замечательная.
Вспомним о том, что человек, который боится чужого мнения, все время пытается играть роль: пытается казаться умным, когда у него не очень хватает ума, казаться сильным, когда у него не очень хватает силы, казаться смелым, когда он трусоват, — не быть, а казаться. А для того чтобы все в это поверили, ему необходимо всех остальных вдавить вниз, осмеять, оклеветать, сподличать, чтобы казаться выше, умнее всех и т. д. Это ужасное состояние — но очень всем знакомое.
А вот если человек в какой-то момент понимает, что если он пытается казаться умным, то он не умен, если пытается казаться сильным, значит, слаб, если пытается казаться смелым, значит, трус, если он это признает, то тогда у него меняется отношение к по-настоящему умным, сильным, смелым: раньше он им завидовал и ненавидел их и пытался их унизить, чтобы на их фоне выглядеть хорошо, а теперь он начинает этими людьми восхищаться. Он уже умеет увидеть в другом человеке то, чего у него нет, и это в нем может вызвать восхищение. Вот с этого начинается смирение, — с мужества. Смиренный человек — это прежде всего человек мужественный, который не испугался увидеть себя правильно, понял, что он не умный, не красивый, не сильный, не смелый, — и вот это и есть состояние нищего духом. С этого начинается духовная лестница восхождения блаженств.
Степень блаженны нищие духом — первая ступень блаженства. У всех это по-разному; в это состояние можно очень углубиться, а можно быть только в его началах. Что же делает нищий духом? Вообще нищий все время просит то, чего у него нет; нет денег — вот они все время денег и просят, причем иногда могут столько напросить, что могут хорошо обустроиться. И нищий духом тоже может столько себе у Бога напросить, что станет духовно богатым, но никогда себе этого не припишет, потому что станет совершенным. Но начнет он с первой стадии, со смирения, и будет говорить: Господи, я глупый, дай мне ума, или: я трус, дай мне немножко храбрости, я слаб, дай мне немножко силы, терпения, смирения, любви — всего, чего у нас с вами нет. А те, у кого есть, — это чудные люди, ими можно только восхищаться. У преподобного Антония был помысел в пустыне: Господи, я все сделал, чтобы Тебе угодить, есть ли кто совершеннее меня. И ему сказал Господь: иди в Александрию, найди там башмачника. Преподобный Антоний нашел этого башмачника в каком-то подвальчике и стал его спрашивать, чем же он Богу угодил и что же в нем такого совершенного. Тот в изумлении говорит, я не знаю. Я плохо пощусь, потому что я рабочий человек, я плохо молюсь, а больше ничего не делаю. А живу так: встаю, помолюсь Богу с утра, гляжу, идут мимо меня люди, кто куда, все по своим делам идут, и молюсь за них, говорю, какие люди кругом прекрасные, замечательные, все они спасутся, а я грешен, никогда не спасусь. Вот так проходит день, я тачаю башмаки, потом вечером я молюсь Богу, и люди возвращаются, я смотрю на них и восхищаюсь, думаю, какие кругом люди прекрасные живут, все они спасутся, а я нет. И Антоний ушел утешенный этим ответом, и действительно, вот какая была степень смирения, как у Окуджавы в песне: давайте восклицать, друг другом восхищаться. Смирение начинается с того, что человек может увидеть, что другой лучше него, достойнее тебя; при этом себя унижать не надо, не надо считать себя хуже него, а можно считать его лучше себя: детям трудно объяснить, почему надо считать себя хуже другого, это можно со временем, потом. Вот что можно сказать о смирении, еще не подходя к авве Дорофею. Я спрашиваю мальчиков: как правильно поступить в такой, скажем, ситуации, когда человек попадает в армию. Он “молодой”, а есть там “деды”, и вот к нему подходит кто-нибудь, дает зубную щеточку и говорит, ну, “молодой”, почисть-ка мне ботинок, — и плюет на этот ботинок. Как поступит смиренный человек?
— Почистит.
— Откажется.
На самом деле смиренный человек должен отказаться, потому что здесь очень важно понять, что же значит смирение. Мы часто читаем в житиях, что кто-то терпит унижение и смиряется перед братией. Так какое унижение можно терпеть, а какое — ни в коем случае нельзя?
— А вот священномученик Фаддей в тюрьме вынес жуткие вещи; что там уголовники с ним творили, пока Божия Матерь за него не заступилась!
Отец Алексий: И что?
— Он же смиренный был.
Отец Алексий: Он был совершенно смиренный.
— Он же не говорил: не делайте этого.
Отец Алексий: Потому что он их не боялся.
— Но ведь терпел, позволял над собой издеваться. Такая же ситуация и здесь.
Отец Алексий: Абсолютно не такая ситуация. Когда мальчик приходит в армию или попадает в тюрьму, или еще в какое-то место, и в нем начинают унижать, ломать образ Божий, — понимаете, образ Божий! — заставляют его быть рабом в самом низком смысле этого слова.
— Не Божьим рабом.
Отец Алексий: Да, и ему предлагается: либо ты сейчас схлопочешь, либо мы тебя сломаем духовно и ты будешь нашим рабом, а через год все остальные будут твоими рабами, потому что ты раб, и ты будешь отрабатывать на других свое унижение, будешь других делать рабами, а они будут делать рабами других, а те — третьих… вот что предлагается. И когда человека заставляют быть трусом и унижают таким образом, он должен совершить некий подвиг; смиренный человек не позволит унижать в себе образ Божий. А вот унижать все человеческое в себе смиренный человек позволит, — оскорблять себя как человека, как недостойного, как грешного. Не понимаете?
— Ну, сунул он ему этот сапог почистить, так что здесь Божеское?
Отец Алексий: Тут ничего Божеского нет, а вот священномученику Фаддею это было уже было все равно, он на всех других этапах, на допросах, когда следователи издевались, когда ему предлагалось, предай, продай, отрекись, — он свое сохранил, он не помрачил в себе образ Божий, сохранил свою истинную кротость.
— Самим собой остался.
Отец Алексий: Абсолютно верно, остался самим собой, и поэтому для него терпеть это было абсолютно все равно, он не отвечал злом за зло, сломать его было нельзя: ну, ударь меня, издевайся, походи по мне, — нет не сломаешь. Он вынес такие пытки, перед которыми издевательства уголовников — это смешно.
— Вопрос можно? Вот пример с аввой Антонием, там фигурируют слова я хуже, другой лучше. Но прежде мы говорили, что каждый неповторим, что один — полный наперсток, а другой — ведерко, и тоже может быть полнота. Так правомерно ли употребление слов хуже меня, если все равно мы несравнимы?
Отец Алексий: А нам-то что? Это Господь нас знает, кто мы такие, а мы-то к друг другу не должны относиться так, как будто знаем, кто ведро, а кто наперсток.
— Но индивидуальность-то образа есть у каждого человека.
Отец Алексий: Вы знаете, есть разные вещи, есть личность, а есть индивидуальность. Вы мне помогли сейчас это разъяснить. Когда унижают нашу личность, мы не должны ломаться, а когда индивидуальность, — вот тогда пускай унижают сколько хотят; это и есть человеческое, — то, что врачуется смирением. Усердно пей поругание, как воду жизни (4:85), — сказал преподобный Иоанн Лествичник. И если можно сказать, что личность в каждом из нас — это образ Божий, нас формирующий, то мы не можем отдать его на поругание. Когда тебя пытаются ломать и делать рабом, и калечить твою личность, надо восставать, надо уметь побеждать, даже если это чревато сильным избиением. Не у всех это всегда получается, но тем не менее это надо знать. Не надо прикрываться фразами о смирении, когда надо проявлять мужество и героизм. К сожалению, у многих в голове, и в том числе у подростков, у детей, эти вещи действительно так сместились, что смиренный — это тот, на ком сколько хочешь, столько и езди, сколько хочешь ему плевать ему в глаза, столько и плюй, а мужества и героизма у него нет. Это не так; смирение начинается с того, что человек никому никогда не позволит ломать в себе образ Божий, никому не станет рабом. А если его будут унижать как человека, смеяться над его неспособностью, его глупостью, слабостью и т. д., — это пожалуйста, потому что он и сам знает, что он такой. Наверное, Господь устраивает разные ситуации для совершенных людей; вот кого-то там братья в монастыре били, а над священномучеником издевались уголовники, но совершенного человека не сломаешь, он сам себе принадлежит, он любит этих людей, он за них молится. А другой, которого так унижают, ненавидит своих обидчиков, он не может их любить и мстит за свое унижение другому, невинному.
— Быть самим собой — это значит быть образом Божиим, быть личностью.
Отец Алексий: Правильно. На этом мы закончим сегодняшнюю беседу. Теперь вопросы.
— Индивидуальность — это то, чем мы пытаемся казаться?
Отец Алексий: В общем, это не совсем то, но часто это связанно и с индивидуальностью. Индивидуальность — это то, что выделяет нас из общества какими-то определенными чертами характера, манерой речи, собственным взглядом на мир.
— Не все от нас зависит.
Отец Алексий: Но многое формируется; ведь у младенца нет никакой манеры речи, она появляется потом.
— Младенцы очень сильно отличаются, даже у новорожденных видно. Один такой нахальненький, требует своего, а другой…
— А вот, например, человек несет кусок хлеба, и у него его отбирают; если этот хлеб предназначался только ему, то его смирение в том, что “ладно, ему, наверное, нужнее”, а если он этот хлеб несет детям и будет за него драться, — это нормальный поступок человека?
Отец Алексий: Наверное; не знаю.
— В одном случае смирение в том, что он отдает хлеб, а в другом случае он должен заступаться за тех, кто ему поручен.
Отец Алексий: Наверное, да.
— Какой тут критерий, можно определить?
— Вроде бы ситуация одна и та же получается.
Отец Алексий: Но она не одна и та же, вы сами ее по-разному определили.
— Нет, внешне: подбегает человек, отбирает что-то, и если это для себя — я смиряюсь с этим, а если для других, значит, я еще могу постоять.
Отец Алексий: Да, наверное, так. Думаю, что это в принципе нормальное толкование этого момента; я бы так, наверное, тоже подумал, что именно так нужно поступить.
— И вот все-таки о том, что прозвучало вначале: если человек заступается за другого, а потом оказывается, что он заступился за неблаговидный поступок, который вначале он не так видел, а думал, что заступается за благородного человека. И если человек церковный, если человек Божий, он пойдет и расскажет об этом неблаговидном поступке, скажет, что он зря заступился, или, может, как-то по-другому? Как он поступает, если он церковный человек?
Отец Алексий: Не знаю, тут все очень связано со внешними обстоятельствами, с характером человека, со степенью тяжести самого поступка.
— А не получается, что этот человек гордец, потому что он другого выгораживает и сам этим гордится, а на самом деле заступается за негодяя, — но этот человек не знал, что тот не благонравен, а когда узнал, он сам не знает как ему поступать.
Отец Алексий: Пусть подумает, как ему поступать, совесть должна подсказать, если он выгораживал негодяя, а тому, негодяю, наверное, надо сказать: ты негодяй; я тебя выгораживал, а ты оказался негодяем.
— А как с осуждающей стороной?
Отец Алексий: Осуждающая сторона пусть живет своей жизнью; ведь вопрос не в том, как смотрят другие, а как сам человек должен себя повести в этой ситуации.
— Но на него смотрит церковное начальство.
Отец Алексий: Знаете, если человек во всем прав, перед Богом прав, он не должен бояться, как на него смотрит церковное начальство.