— Георгий Михайлович, вы родились еще до войны, в 1931 году. Вы захватили огромный исторический пласт: довоенная эпоха, война, работа в КБ Сергея Королева, полеты в космос. Это огромные эпохи. Можно вас попросить рассказать о довоенном периоде? И, конечно, нас интересует сама война. Что вы видели и помните из этого трагического и героического периода?
— Я хотел сказать: спасибо, Господи, я очень вовремя родился. Потому что сталинские репрессии уже заканчивались, а базарный капитализм еще, слава Богу, не начинался. Моя активная жизнь была в то время, когда в России было замечательно, не богато, но очень интересно, и все пути были открыты, все зависело от тебя, а не от взятки. Так что, спасибо, Господи, я родился вовремя.
До войны я жил в Ленинграде, с папой и мамой. Мама была главным инженером завода, папа — младшим научным сотрудником.
Георгий Гречко на презентации книги «Космонавт №34. От лучины до пришельцев». Фото: Дмитрий Рожков / Wikimedia Commons
Я рос в хороших условиях и в очень веселой квартире. Это была коммуналка, там было одиннадцать комнат, жило девять семей (из ванной комнаты ванна была выброшена, и там тоже жила семья), было два туалета, одна кухня, на которой вечно ссорились соседи, чья кастрюля на плите.
Но жили дружно и понятия не имели, что есть русские, армяне, евреи. Этого мы не знали. Дрались мы не по национальному признаку, но по правилам: один на один, лежачего не бьют, до первой крови. Сейчас только лежачих и бьют, причем ногами. Мне мама дала очень хорошее, как мне кажется, воспитание. А образование я получал сам. Я любил учиться, но любил физику, математику и очень не любил ботанику.
Жизнь в оккупации была очень тяжелая
— В 1941 году меня отправили к бабушке на Украину, на каникулы, потому что за неделю перед этим в газетах было официальное сообщение, что слухи о войне — провокация, войны не будет. А мы тогда верили газетам, это сейчас мы не верим, а тогда верили. Иногда — зря, и в данном случае было зря, потому что меня одного отправили на Украину. А через неделю началась война, мать перевели на казарменное положение, она от завода не должна была отходить. Папа ушел добровольцем на фронт, хотя у него была бронь, но он ее сдал.
Так получилось, что я — в оккупации, мама — в блокаде, папа — на фронте. Мама не знала, где я, а я не знал, что с мамой.
Жизнь в оккупации была очень тяжелая, потому что была даже ситуация, когда немец наставил прямо на нас автомат. Я не был партизаном, хотя по немцам стрелял, правда, они об этом не знали. Наша семья, сравнительно с другими жильцами ленинградской квартиры, была обеспеченная. А здесь, в той семье, куда я приехал, были только мама моих двоюродных братьев, бабушка полуслепая и четверо детей, а отец ушел на фронт и пропал. Поэтому жить было очень трудно, тетя, естественно, не могла нас прокормить, да и работы не было. Поэтому кормили семью мы, два двоюродных брата, я и Федя, мы одногодки (5 апреля ему уже 80 лет исполнилось).
Это была очень тяжелая жизнь, день начинался еще затемно: корову надо было отогнать, потом день в огороде, а в ночь шла переработка продуктов, потому что непереработанные продукты были никому не нужны, картошку надо было на крахмал тереть. Школа жизни была та еще.
Голод давили тем, что курили. Табака не было, он был очень дорогой, курили труху от дерева, листья желтые, — перебивали голод. Говорят, что трудно бросить курить, но как только появилась возможность кушать, я даже сам не заметил, как бросил курить.
Георгий Гречко в юности
Однажды у меня в руках взорвался патрон — вот шрам остался — сыворотки против столбняка не было. Это, может быть, был первый раз, когда Бог миловал. Врач спросил: «Гильза медная?» Я сказал: «Медная». Он говорит: «Ну и дурак. Столбняк возможен. Иди в больницу». Я пришел в больницу, а там говорят: «Надо было сразу, уже несколько часов прошло, да у нас и сыворотки нет».
Самый страшный момент в оккупации был тогда, когда мимо нас везли на расстрел людей, они выскочили из машины и разбежались. Тогда фашисты в наказание начали жечь ту слободу, где мы жили. Огонь, крики, стрельба! Они из всех домов людей выгоняли в один, дом забивали, людей заживо сжигали. Остальные дома грабили. Поскольку нам сказали, что с окраины до церкви будут всех жечь, мы попали в этот сектор. Мы с братом прибежали, нам по десять лет, схватили нашу бабушку за руки, потащили ее, говорим: «Бабушка, бежим, нас сожгут».
А она не бежит, говорит: «Детки, а куда мы побежим? Есть у нас дом и огород, есть где спать и что кушать. Куда мы пойдем? Кто нас будет кормить, кто нам даст приют?»
И она нас уговорила ждать лютой смерти. Это был самый страшный момент в моей жизни — ждать, когда тебя заживо сожгут! А бежать некуда. Потом наши войска освободили Украину.
— Можно спросить: почему немцы до вас не добрались?
— Закончили раньше, с километр не дошли до нас. Мимо нас шли громадные грузовики, доверху набитые скарбом. У меня до сих пор перед глазами стоит такая большая машина, которая горой набита одеждой, а наверху прялка стоит. Я эту прялку всю жизнь помню.
И мы остались живы.
— Какое это место?
— Чернигов, слобода Бобровица.
«Особых талантов у меня не было»
— Когда наша армия нас освободила, то я сбежал. Мама хотела, чтобы меня кто-то прихватил по пути домой, в Ленинград. А я сбежал. Купил билет, сорвал в огороде несколько огурцов, на базаре купил несколько яиц и поехал сам. Поезда тогда ходили очень плохо. Пока я ждал поезда, там были двое раненых — у одного рука была ранена, у другого нога. Я им то попить, то еще что-то приносил, и так мы вместе поехали.
Как-то до войны дома в Ленинграде мама очень перепугалась, когда ночью она встала поправить мне одеяло. Я спал в детской кровати, а меня нет, в комнате нигде нет. Конечно, она ужаснулась. А я, оказывается, упал с кровати, закатился под нее и там сплю. Почему я это рассказываю? Кровать была широкая, нормальная. А в этой поездке в Ленинград мне досталась на вокзале вот такая узенькая лавочка для сна, и я с нее не упал.
По дороге в Ленинград я заехал в Москву. Я же читал стихи про лестницу-чудесницу в метро. В какое метро ни сунусь — обычные лестницы. Но потом мне подсказали, что на Киевской есть лестница-чудесница, я там туда-сюда, туда-сюда покатался. Потом поехал в Парк культуры и отдыха, там была выставка трофеев: немецкие танки, пушки, пулеметы, самолеты, в том числе ракетный самолет «Мессершмидт 163».
Потом приехал домой, мама меня не ожидала. Я позвонил. «Кто там?» — она открывает, я к ней бросаюсь, а она от меня. Просто были времена с этой «Черной кошкой» (преступная банда, орудовавшая в Москве и Московской области. — Прим. ред.), грабежами, а она не ожидала, я же внезапно приехал.
Я стал учиться дальше. Особых талантов у меня не было, все давалось трудно, я с детства всегда засиживался за уроками за полночь. У меня была мечта: с субботы на воскресенье, один раз в неделю, поспать вдоволь. Вот мне уже восемьдесят, а мечта еще не осуществилась! В космос слетал — мечта осуществилась, а чтобы поспать — пока не получается.
Я читал научно-фантастические произведения, увлекался приключениями в космосе, потом стал собирать популярные книжки о космосе. И так создалась мечта — не космонавтом стать, потому что Циолковский писал, что космонавты будут через сто лет, а моя мечта была — стать ракетостроителем, участвовать в постройке большой ракеты, а сын или внук чтобы на ней уже полетели. Но прогресс науки и техники так рванул, что я даже сам успел слетать.
У дедушки, меня возили еще к белорусскому дедушке, в хате не было ни электричества, ни лампы керосиновой, ни свечей.
Хата освещалась лучиной — щепкой горящей, при этой лучине дед читал Библию и «Ниву». А через 50 лет я был в космосе.
За 50 лет наука и техника шагнули от лучины до космоса! А человек за это время не просто не прогрессировал, а у меня складывается впечатление, что человек деградирует. Создаются опасные ножницы между могуществом науки и человеческой жадностью, потребительской жизнью, человеческой жестокостью. Это очень опасно. Говорят, что мы — пятая цивилизация, так вот, мы можем себя уничтожить. Потом, может, зародится шестая?
Когда я заканчивал школу, то нашел институт — Ленинградский военно-механический, где был факультет реактивного вооружения. Вооружение меня никогда не интересовало, хотя стрелял я хорошо. Но я понимал, что самая большая ракета, которая является вооружением, когда-нибудь станет космической. Я окончил институт, у меня за пять лет обучения не было ни одной четверки, все были «пять». Опять тяжело, за счет ночей [выучился].
Я очень хорошо сдал экзамены в Ленинградский военно-механический институт, но меня принимать не захотели, потому что в моей анкете было написано, что я был в оккупации. Чтобы мне разрешили въезд в Ленинград, я в райкоме партии получил официальную справку с печатью, что с немцами не сотрудничал — мне было 11 лет. И все равно мне это припомнили. Сначала не хотели принимать в институт, потом хотели выгнать из института. Не давали права работать с закрытыми документами. Опять Бог миловал.
«С Королевым мы могли всё»
— Я окончил институт и пошел работать к Королеву, где делались самые большие боевые ракеты, которые, было понятно, станут космическими. В результате сняли с нее громадную боеголовку, поставили спутник небольшой, но на порядок больше американского. Я был баллистиком, участвовал в расчетах, в запуске этого спутника, в расчетах траекторий других спутников, в расчетах траектории к Луне, к другим планетам.
Когда мы стали под руководством Королева делать трехместные корабли, он сказал, что в них не надо троих военных летчиков. В первых кораблях были военные летчики — Гагарин, Титов, Николаев, Попович.
Сергей Павлович Королев
Королев сказал нам, что тот, кто хорошо работал в моем КБ и кто пройдет медицинскую комиссию, может стать уже не просто инженером, а бортовым инженером на космическом корабле. Тогда я подал заявление в космонавты, меня послали на обследование. Нас, желающих, было человек двести, но отбор был очень жесткий и порой даже жестокий, всего отобрали 13 человек. 12 слетало, тринадцатый, понятное дело, несчастливое число.
Еще до того, как я уже поработал, показал себя неплохим инженером, был такой случай с Королевым: прошел месяц-два, я еще ничего не сделал. Как тогда говорили: чему учили в институте, все забудьте, начинайте заново. Пока я начинал заново, вдруг вызывают к Королеву, вечером, после работы. Говорят, что он был человек, который давал большие нагоняи. Я сначала испугался, а потом подумал, что ругать меня не за что и хвалить не за что. Поэтому можно идти спокойно. Знаете, бюрократический прием — когда он принимает не равного, то он сидит за столом, а ты сбоку, а когда равного, то он выходит из-за стола. Королев вышел из-за стола! Главный конструктор и начинающий инженер. Он расспрашивал, какой институт я закончил, какие лекции нам читали. Потом спрашивал, какие я книги читаю, какую музыку люблю, в какие театры хожу. Я же первый раз поступил на работу, кстати, практически на двух так и проработал до пенсии. И только когда меня принимали в космонавты, и никто не спросил, какую я музыку люблю и в какие театры хожу, а спрашивали: какой анализ крови, анализ мочи?
Только тогда я понял, кто такой Королев! И понял, почему под его руководством мы побеждали.
Потому что он делал ставку на людей, как когда-то говорили: «кадры решают все». Он отбирал, воспитывал, учил. Он умел создать коллектив ОКБ-1, а кроме того, из разных ОКБ, где были ничуть не хуже конструкторы, сумел объединить на решение космических задач, будучи по должности им равным. Но по авторитету! Ведь каждый главный считал, что он главный. Как говорил Глушко, главное в ракете — это двигатель. Привяжи к двигателю забор, забор полетит. И даже с такими главными Королев сумел работать, не приказом, а авторитетом создать такое объединение главных конструкторов, которые могли все: мы и спутник первыми запустили, и человека первыми запустили, и фотографию обратной стороны Луны сделали первыми. Когда Королев ушел из этой жизни, мы американцам проиграли в полете на Луну.
«Ученый обязательно должен верить в Бога»
— После трех полетов в космос Глушко (Валентин Петрович Глушко, с 1974 года директор и генеральный конструктор НПО «Энергия» — объединения основанного Глушко ОКБ и КБ, руководимого ранее Сергеем Королевым. — Прим. ред.) мне написал: готовься к четвертому. Сергей Павлович уже умер, погиб на хирургическом столе во время операции.
Но я понял, что космонавты с большим трудом, с риском добывают знания, научные данные, а потом кто-то их обработает, диссертацию напишет, остальное выкинет. Я девять лет был дублером, я понимал, как это тяжело, и поэтому сам ушел из отряда. Наверное, первым ушел сам из отряда Титов, а вторым — я. Больше никто из отряда космонавтов не уходил, насколько я понимаю.
Списывали, как правило, по медицине. Я организовал в Институте физики атмосферы Российской академии наук лабораторию по исследованию атмосферы Земли космическими средствами, инициировал создание очень хорошего прибора, мы сделали небольшое открытие. Я стал «широко известным в узких кругах» специалистом по строению атмосферы. А когда эта лаборатория уже стала известна во многих странах своей хорошей работой, то я ушел, поскольку уже вырос новый парень, который лучше меня мог руководить.
Я ушел на пенсию. Теперь у меня есть возможность сидеть по ночам не над ненавистной ботаникой и не над зоологией, а меня интересует религия. У меня есть полка книг о религии: о нашей религии, есть Коран, зороастризм меня интересует, иудаистская религия. Я сам — православный. Я верю в Бога. Но я считаю, что надо знать и другие религии, тем более что там много интересного.
Кроме того, меня интересует эпоха Ивана Грозного: непонятно с опричниной, почему она резко возникла и резко исчезла? Меня интересует, как возникла наша Солнечная система, потому что не все идет по теории Шмидта: скажем, Луна не получается, если моделировать процесс создания Солнечной системы, да и Земля с океанами не получается. Вроде бы это были какие-то столкновения, и тогда получилась вот такая Солнечная система.
Меня интересует еще наша цивилизация, как она создавалась. Потому что, если методом проб и ошибок, если по Дарвину, в принципе, может развиться «человек разумный» (правда, мне кажется, у нас только название homo sapiens, но мы не разумные).
Мне кажется, был Каменный век, потом Медный, потом Серебряный, оставался только один шаг до Золотого, и вдруг мы покатились обратно — упорно стремимся обратно в Каменный век.
Возникновение человека — там тоже есть загадка, потому что моделировали, как из животного может получиться человек. Моделирование показало, что это вполне возможно, но для этого нужно времени больше, чем время существования нашей планеты и нашего Солнца. Видимо, все-таки был Акт творения, а не просто тупой природный перебор.
— Георгий Михайлович, ваши родители были верующими?
— Мои родители были атеистами.
— И как вы пришли к вере в Бога? Это очень интересно.
— Война! Во время войны и у нас, мальчишек, была возможность погибнуть от немецкой пули, запросто. У меня не было рядом папы, не было мамы, а жить хотелось. Единственное, на Кого можно было надеяться, это на Бога. И все верили в Бога, особенно на фронте. Когда война закончилась, я было отошел от веры, потому что прочел книжку «Библия для верующих и неверующих» Ярославского, где доказывалось, что Бога нет. Но впоследствии я проанализировал свою жизнь и понял, что жил очень рискованно: пять раз тонул, был под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом, оружейным обстрелом, в горах висел на камне: ни туда, ни сюда. И каждый раз оставался живым и практически здоровым.
Георгий Гречко, протоиерей Александр Ильяшенко и спецкорреспондент Тамара Амелина
С моим характером — лезть везде, где опасно, где грохот, высота, скорость — сам бы я не выжил. Я понял, что есть Бог, есть Ангел-Хранитель, который меня по этой жизни ведет, и ведет довольно жестко.
Когда я нахально поверил, что у меня судьба стать космонавтом, я по доверчивости, по глупости, по горячности чуть не сломал свою судьбу. И каждый раз Ангел-Хранитель меня жестоко наказывал, но самым невозможным, невероятным, непредсказуемым образом возвращал на линию моей жизни. Поэтому я верю в Бога.
И еще я, в какой-то степени, вступал с уважаемыми мной учеными в полемику — о противостоянии науки и религии. Я писал, что сейчас наука настолько всесильна, что от нее может быть огромная польза и огромное зло.
И если человек верит в Бога, если он хотя бы соблюдает Десять заповедей, то он свою науку не обратит во зло. Поэтому я говорил: «Ученый обязательно должен верить в Бога». Хотя бы в хорошее, доброе, вечное. Лучше верить в доброе, вечное, чем не верить ни во что.
«Всем хорошим я обязан книгам, родителям и Королеву»
— Скажите, Сергей Павлович Королев ведь тоже был верующим человеком?
— Этого я не знаю, с личной жизнью Королева не знаком. Но какой он был руководитель, создатель — я, конечно, преклоняюсь перед ним. Я называю себя с гордостью «королевцем».
Как сказал Горький: «Всем хорошим во мне я обязан книгам». Вот и я всем хорошим во мне обязан книгам, родителям и Королеву.
Насчет его веры в Бога я не знаю. Говорят, что у него было такое суеверие: он всегда держал в кармане пальто две копеечки по копеечке. И когда он пошел на операцию, которая кончилась смертью, у него не оказалось в кармане этих двух копеечек.
Я лично в приметы не верю.
Я однажды пошел на прыжки с парашютом и разбил зеркало — остался жив и невредим. В следующий раз зеркала не разбил, а ногу сломал. Поэтому я в приметы не верю, а шутливо говорю, что верю в приметы, но только в благоприятные. А в Божий Промысл я верю.
— Было очевидно, что именно Гагарин полетит первым?
— Это был выбор Королева, он был неочевиден. Потому что Титов по некоторым характеристикам превосходил Гагарина. Мы были умные и обращали внимание на Титова, а Королев был мудрый и понимал, что открытое русское лицо, терпеливый, скромный русский характер, — это важнее, чем умение, скажем, играть на скрипке. Поэтому мы поняли потом. Но говорят, что дурак понимает потом, а умный до. Королев понял, что Гагарин будет достойным лицом нашей страны. Так и получилось.
«Меня хотели списать»
— Вы говорили о жестком, даже жестоком отборе космонавтов. Жесткий — это понятно, тем более столько претендентов. А почему он был жестоким?
— Когда пришли мы, такого уже не было. А в первом отряде кем-то было высказано мнение, что человека надо тренировать к переносимости перегрузок. Хотя, по-моему, уже в то время был снимок, где американцы крутили обезьяну на центрифуге до 8 G. А потом ее препарировали, и в каждом внутреннем органе были точечные кровоизлияния. А первый отряд ребят и на 10 G крутили, и на 12 G, считая, что это их тренирует. Но только запас молодости и здоровья позволял выдержать перегрузки. Но, слава Богу, когда мы пришли, второй отряд, то этого уже не было.
Первый отряд космонавтов СССР. Фото: Музей космонавтики
Но было, например, такое испытание: тебя сажали в сауну. Вы скажете: какое это испытание? Сауна — это приятно. Да, конечно, приятно, когда ты там голышом. А нас сажали в зимнем авиационном снаряжении: меховые унты, меховые штаны, меховая куртка, шапка. И нужно было сидеть до тех пор, пока температура тела не поднимется на два градуса. Но если 36,6 — нормальная температура, то надо 38,6. А 38,6 — это уже болезнь. Мне кажется, что были случаи, что после таких исследований человека списывали. Конечно, не писали, что это из-за исследований, на что-то ссылались, но, как говорят, «вскрытие показало, что пациент умер от вскрытия».
Вестибулярные тренировки тоже были такими, что иногда доводили человека до рвоты. И все равно до сих пор до конца не понятно, какой космонавт будет чувствовать себя в космосе на «отлично», какой на «хорошо», какой очень даже плохо. То есть медицина что-то еще не знает, поэтому они, может быть, и перестраховывались. А иногда перехлестывали. Знаете анекдот, когда солдат своему офицеру подает спички? А тот говорит: «Спички не горят, что это за спички такие плохие?» Солдат: «Нет, я перепробовал, каждая горела!» Что-то подобное было и с космонавтами.
Сейчас уже намного легче: чтобы сердце здоровое было и хороший вестибулярный аппарат — чтобы тебя не укачивало в машине, на море. Подтренируют, плати 20 миллионов и лети.
— Эти испытания были неоправданны? В космосе такого не было?
— Я не знаю случая, чтобы у космонавтов в полете была температура 38,6. В космосе 99% космонавтов не тошнило и не рвало. А там, на тренировках, укачивали будь здоров!
Меня даже хотели списать за то, что вроде бы я плохо переношу укачивание. Настолько были жесткие меры, что раз у тебя есть легкое отклонение, то негоден.
Но вот у меня было три полета в космос. В первом полете чувствуешь себя неуверенно, не знаешь своих сил, а во втором, третьем я был как рыба в воде, хотя в третьем полете мне было уже 54 года.
— Когда вы перечисляли критические ситуации — то, что вы тонули, на скале висели, — вы ничего не сказали про космос.
— В космосе у нас один раз был пожар, это страшновато, потому что даже на Земле пожар — страшно. А еще в заданное время не открылся парашют, и я думал, что я мертвец. Очень было страшно, но удалось страх преодолеть. А сейчас в свои 80 лет я однажды перепарился в бане и стал терять сознание, сел на плиточный пол и слежу за своим состоянием, как будто со стороны — туда или обратно? Потом думаю: «Что же такое? Когда я был молодой, когда считал, что оставалось жить пять минут, то перепугался до полусмерти. А тут тоже вроде жизнь уходит, а я смотрю с интересом: как она уходит, вернется или не вернется?»
— В космосе были розыгрыши, возможности пошутить?
— Понимаете, у меня мама — белоруска, папа — украинец, у него было два брата, и они все любили шутить. Я вырос в атмосфере хороших шуток. Конечно, в трудной работе, в трудных обстоятельствах — хоть во время войны, хоть во время космического полета — шутка все-таки помогает. Иногда она разряжает атмосферу, иногда просто смешит.
Один врач прочел нам свою шуточную поэму о даче, что «я на дачу еду — плачу, ну а с дачи — хохочу», «дача, чтобы оттуда везти продукты, а я вечно везу туда». И эта шуточная поэма нам на неделю дала заряд.
Космонавты Георгий Гречко и Петр Колодин
Был такой розыгрыш: я запускал «летающие тарелки» и выдавал их за пришельцев. Поверили! Потом это перешло и к главному, потом в ЦК, но когда я сказал, что это я сам запускал, то оказалось, что в такую правду никто верить не хочет. Все хотят верить в красивые розыгрыши, а в стандартную обычную правду никто верить не хочет.
«Высоцкий был третьим членом нашего экипажа»
— Расскажите, пожалуйста, какую музыку вы слушали в космосе?
— Мне всегда нравились песни самодеятельных авторов, потому что они ближе к жизни, более выразительны и правдивы. Были и Клячкин, и Визбор и другие. Но когда появился Высоцкий, стало ясно, что это лучший. И когда мы улетали в космос, то нам записывали ту музыку, которую мы просили. Сначала я записал то, к чему меня мама приучила — это классическая музыка. Хорошо, что мы во время тренировок ее включали, и стало ясно, что под классическую музыку нельзя работать: или ее надо слушать, но бросить работу, или работать, не слушая эту музыку.
Оказалось, что легче работать под эстрадную музыку, джазовую, а когда было тяжело, трудно, скучно, когда надо было поднять как-то тонус, тут на помощь приходили песни Высоцкого.
Когда было трудно, мы слушали патриотические песни. Когда надо было немного растормошиться, то его иронические, а когда совсем было плохо, то мы уже сами пели его песню «Еще не вечер».
После полета мы взяли из компакт-кассеты обложечку с его фотографией, поставили печать станции и написали: «Вы были третьим членом нашего экипажа». И подарили потом эту коробочку ему. Сейчас эта коробочка в музее Высоцкого. Были две-три встречи с Высоцким. Однажды состоялась спонтанная автогонка, в следующий раз он сказал, что еще хочет написать о космонавтах. Считалось, что у нас вся жизнь впереди… Он говорил: «Звони мне. Только телефон мне звонит каждую минуту, мне не только поесть, в туалет сходить некогда!» (Это примерно то же, что у меня сейчас происходит. Во всяком случае, сейчас часов пять, а я до сих пор еще не кушал. А ему девочки звонили ежеминутно.) И тогда, говорит он, я придумал: снимаю трубку и, ничего не слушая, матерюсь. Те, кто не знает, от неожиданности бросают трубку. А ты назови себя, и мы перейдем на нормальный язык.
Когда Высоцкий умер, было очень непросто ему памятник поставить, были люди против. Я участвовал в том, чтобы пробить достойный памятник. И все-таки мы ему поставили хороший памятник.
«Человек все-таки представляет опасность для Земли»
— Когда мы полетим на Марс или на Луну?
— Когда прекратим бешено вооружаться, когда сэкономленные деньги потратим на все: и на Марс, и на бездомных, и на голодных. Тогда полетим. Нельзя делать каждые несколько лет новое вооружение, потом выбрасывать. Туда идут не миллиарды, а триллионы. Если чуть-чуть, хотя бы на 10% сократить расходы на войну! Опасность войны тоже немножко снизилась бы, а на эти 10% все бы задачи — и земные, и космические — могли бы решиться.
Осталась только одна принципиальная трудность для полета на Марс — это радиация. Солнечное излучение, галактические излучения, потому что у Земли есть магнитное поле, оно нас защищает от этой радиации. Мы еще не умеем создавать магнитное поле у корабля, еще не умеем предсказывать вспышки.
Но, если бы был жив Королев, я абсолютно уверен, что мы бы уже были на Марсе.
А сейчас это относят на двадцатые-тридцатые годы, это жалко. Причем очень интересно: Олдрин, который вместе с Армстронгом сделал первые шаги по Луне, писал, что «надо лететь на Марс. Но без возвращения. Вы, европейцы, когда приплыли в Америку, вы же не вернулись обратно, вы приплыли и остались. Надо прилететь на Марс, остаться и осваивать Марс». Видите, какие идеи интересные есть!
— Вы видели Землю в 1975, 1978, 1985 годах. Изменился вид Земли?
— Изменился. Но не к лучшему. Появляются нефтяные пятна, сожженные леса, оголенная земля, которая не дает кислорода, не поглощает углекислый газ. В степи люди ездят без дорог и разрушают структуру почвы. Аральское море, к примеру, было одним, а сейчас на три части поделилось за счет засухи. От нефтяных скважин остаются пятна, их хорошо видно: зимой на сотни километров снег не белый, а черный. Человек все-таки представляет опасность для Земли. И некоторые считают, что Земля живая, что она нас стряхнет. Я считаю, что не она стряхнет, а мы сами себя угробим.
— Георгий Михайлович, позвольте вас поблагодарить за очень интересную беседу. Такой удивительный жизненный путь пройден вами! Хорошо, что мы смогли, хоть в малой степени, его зафиксировать. Хотелось бы еще раз прийти на встречу.
— Хорошо!
Подготовила Тамара Амелина
Читайте также: