Гедиминас Таранда: хулиган – невыездной – звезда балета
Гедиминас Леонович Таранда– российский, ранее советский артист балета, солист Большого театра, антрепренер и актер.
Родился в 1961 году в Калининграде в семье военного. В 1974 году поступил в Воронежское хореографическое училище, в 1976 году – в Московское хореографическое училище. По распределению попал в Большой театр. В 1984 году впервые оказался на гастролях за рубежом – в Мексике. После этого четыре года был невыездным. В 1993 году был уволен из Большого театра.
В 1994 году создал «Имперский русский балет», который сейчас известен во всём мире. В 2004 году принят в штат театра имени Моссовета как актер. Заслуженный деятель искусств Российской Федерации. Президент балетного фестиваля «Гран Па».
Как мама папу по плацу гоняла
Однажды я, пятилетний Таранда, стоял в строю и смотрел, как отец учил солдат ложиться под танк, потом выныривать из-под него и кидать гранату. Военнослужащие все молодые мальчишки, им страшновато. Отец говорит: «Таранда, выйти из строя!» Я подошел к нему, он взял меня за руку, мы легли под танк, который проехал над нами, после чего встали и кинули гранату. Для меня это была замечательная игра! И после нас уже молодые солдаты шли и запросто ложились под танк, выполняя упражнение.
Это повторялось не один раз. Но когда это упражнение увидела мама, она схватила палку и с этой палкой гоняла отца по плацу, крича: «Иди сюда!» А отец уже был капитаном. Помню, он бежит и кричит: «Галя, опомнись! Солдаты смотрят, я же командир!» – «Я тебе сейчас дам “командир”!» Но солдаты отца любили. И, видимо, мне передалось его отношение к ним – я понимаю, что подчиненный должен прежде всего тебя уважать, а не бояться. Когда я сам стал руководителем – офицером, который возглавляет балетный «полк», это, конечно, очень и очень пригодилось.
Отец у меня литовец, мать – русская. Поэтому мое детство проходило в двух ипостасях: лето я проводил в Литве – в армейской части, а потом переезжал в Воронеж к деду с маминой стороны или к другому деду в Калининград, где я родился.
Побег на Дон
На лето меня сдавали деду Йозесу, который жил недалеко от Вильнюса на хуторе. Там проходило мое детство – веселое, интересное, но, тем не менее, с довольно жестким воспитанием. Если я с другого хутора пригонял овцу или лошадь, мне прилично доставалось – могли всыпать ремнем. А еще за провинность в углу насыпали горох, и на этом горохе я стоял на коленях и читал молитву. Действие вполне воспитательное: на горохе стоять трудно, больно, и очень быстро доходит, что проступок, за который ты наказан, больше совершать нельзя.
В конце концов, мне такие воспитательные меры надоели, и в один прекрасный день я взял своего младшего брата (мне тогда было лет шесть, а ему два годика) и сказал: «Бежим на Дон к деду, к казакам. Всё, свобода». Собрали мы хлеб, сало. Я взял котомку, и мы побежали на Дон. Бежали через речушки, овраги, через перелески, леса. Но далеко уйти не удалось, потому что за нами пошла погоня – братья, сестры, дед. Когда мы были уже далеко от хутора, на пригорке, я увидел, что они засуетились, и понял, что от погони не уйти. Отрезал брату краюху хлеба, дал ему сала кусок, посадил его на пенек, мы обнялись, и я сказал: «Брат, оставляю тебя здесь, в Литве, а сам бегу на Дон. Тебя сейчас подберут, а я не могу остаться – я на свободу». И сбежал.
Брата, конечно, схватили, обцеловали, унесли домой. А я пришел в другой хутор, стучусь, говорю: «Добрый вечер. Как бы переночевать?» – «Заходи. Откуда?» Я говорю: «Я Таранда». Они: «О-о-о! Заходи, Таранда! Гедиминас?» – «Да, конечно». – «Отец Леон?» – «Точно!» – «Ну, заходи, он у нас на свадьбе играл». Я говорю: «Так мы родственники почти что». Уложили меня спать, а утром под белые рученьки сдали деду, бабке, и мне всыпали по первое число за мой побег на Дон.
Тем не менее, выезд на Дон состоялся. Но там было всё то же самое. Приехал – свобода! Всё можно делать. Гранату нашел – бросил в общественный туалет, потому что его не чистили. Помните, на улицах были туалеты во многих дворах? В Воронеже мы много находили гранат, лимонок со времен Великой Отечественной войны. И один из соседей, дед, подзуживал всё время: «Чего, гранату нашли? А вы ее бросьте в туалет – почистим его как следует». Ну, мы взяли две гранаты и бросили. Разорвало так, что выбило все стекла в домах и заляпало всё вокруг дерьмом, которое стекало по стенам. Дерьмо было в окнах, в домах, в квартирах… Зато сразу решили проблему с туалетом! Новый построили – чистый, аккуратный. А мне снова всыпали по первое число — поставили уже не на горох, на гречку.
С утра в деревне хотелось побегать с ребятами, но дед, бывало, уже на рассвете мне говорил: «Сейчас ты вспомнишь, как твой дед служил в конной армии Буденного. На-ка шашку! Хотя шашка тебе маловата, держи прутик…» Мы с ним шли на реку, вставали по колено в воде, и я рубил этим прутиком воду. А он говорил: «Руби, руби, станешь постарше – зайдешь поглубже, я тебе шашку дам». Дети в деревне играют в футбол, а я прутиком рублю воду и думаю: «Как всё несправедливо!»
Голубые изразцы
У литовского деда было три сына – мой отец в том числе. Все они ездили на свадьбы – играли на музыкальных инструментах: аккордеон, скрипка, бубен. В пятницу, субботу или воскресенье садились на телегу и ехали в соседний хутор. Обратно их привозили на телеге уже никакими – ноги, руки, гармошки…
У русских дедов было всё то же самое. Большой стол, и за столом всегда собиралось много народу. Дед говорил: «Сначала надо выпить по три рюмочки, а после этого уже можно разговаривать». Выпили, поздравили всех, еще раз выпили, еще раз поздравили, еще раз выпили, еще раз поздравили, и начинался разговор. И всегда – застольные песни, которые настолько вошли в меня с детства, что я уже не понимаю, как можно не петь в русских семьях. Пели: «Ой, не для меня придет весна», «Пчелочка златая, чего же ты жужжишь?» и так далее. Но самое главное – общая атмосфера семейного счастья.
Однажды мы с мамой приехали в Калининград, и она мне показала дома – где я родился, где мы потом жили. Я говорю: «Мама, я помню этот дом». Она не поверила – мне же было всего два года! «Не помню, – говорю, – какой этаж, но сейчас мы туда войдем: справа печка из синего изразца, слева умывальник…»
Приходим в этот дом, поднимаемся на третий этаж, звоним, открывает женщина. Мы стоим – я и мой брат, два громилы, и мама. Говорим: «Извините, что мы к вам пришли, но лет 40-50 назад мы здесь жили». – «Конечно, проходите, мы вам всё покажем». Я говорю: «Пока мы не вошли, у вас в той комнате стоит печка с голубым изразцом?» – «Да…» – «Вот прямо за углом?» – «Точно!» – «А там у вас две раковины». – «Были, в прошлом году мы их убрали». Представляете?.. Как это осталось в памяти, я не знаю.
После этого мы поехали на улицу Александра Невского, где прошло уже более позднее детство. Когда мы подъезжали, я сказал: «Вот наш дом». Мама: «Вообще-то, правильно…» Мне самому было приятно, что всё в памяти, вот только казалось, что заборы были высокими – по шею, а тут я смотрю – они по колено… Мама говорит: «Конечно, ты и сам был шпингалет!» Когда мы поднимались на второй этаж этого дома, ступени скрипели, и мама сказала: «Я всегда знала, в каком настроении возвращается твой папа – в плохом или в хорошем – по тому, как скрипели ступени под его ногами».
Всё это – не просто воспоминания детства. Благодаря им я знаю, что у меня есть свои корни. Корни той семьи, из которой я вышел.
Чья буденовка?
В детстве было главное – дисциплина и ответственность, хотя по своей натуре я авантюрист. «Кто ответит за это?» Делаешь шаг вперед: «Я готов». Готов либо понести наказание, если не получится, либо выиграть. Мне это помогало всегда, особенно когда мама с папой развелись.
Мама уехала в Воронеж. Жить было довольно трудно: большой двор, двое детей – я и младший брат. Когда у тебя нет отца, дети почему-то этим очень сильно колют. Помню, что меня это обижало ужасно – я лез в драку, всё время что-то отстаивал. Однажды во дворе мы подрались прилично, скорее всего, меня поколотили. Прихожу к маме жаловаться: «Мама, мальчишки меня побили…» А она мне – оплеуху, рука у нее тяжелая… Слезы сразу просохли: «Мам, ты чего?» Она: «Ты к кому пришел жаловаться? К женщине? Ты старший в семье, у тебя брат маленький, бабка и дед! Ты жаловаться пришел?» Мне тогда было семь лет. Я нос утер и на улицу. Но с этого момента уже понимал, что старший, что за мной стоит брат, и у меня есть мать, которая работает с утра до ночи. Конечно, мне всё равно хотелось пожаловаться кому-то, но было некому.
Я остался таким же сорванцом, но меня уже не надо было упрашивать что-то сделать. Потому что иначе – кто? Младший? Бабушка? Смешно. Буденовка-то чья? У меня было два двоюродных брата, с которыми мы жили вместе и дрались за дедовскую буденовку. Тот, кто выигрывал, и надевал буденовку, становился старшим, командиром. Если она доставалась кому-то из братьев, я ему подчинялся в тот день, но обычно из семи дней пять буденовка была моей.
Воронеж был в то время довольно жестким городом. «Низы» воевали против «березки», девятая улица – против «низов» и «верхов»… Группы молодых людей носились по городу, выискивая друг друга. Поэтому мать отдала меня в спорт. Я занимался во всевозможных школах – гребля, футбол, борьба…
Борьба еще больше «вставила» мне мозги. Тренер Александр Иванович Батищев (он до сих пор жив) говорил очень интересные вещи. Например, что любая война – это поражение: или ты, или кто-то из твоих близких погибнет; что война не может быть бескровной. Он меня научил самому главному – падать. И тому, что после падения ты должен встать и продолжить борьбу. Эта наука пригодилась мне потом в жизни, потому что падать пришлось очень много – и с вершин, и не с вершин, отовсюду. Но я вставал и был снова готов к бою. Мне кажется, борьбой должен заниматься каждый молодой человек – хоть какое-то время, потому что там идет становление характера.
Помню, за много лет до Тайсона, великого боксера, я участвовал в соревнованиях – боролся в весе до 43 килограмм. И мне попался очень подготовленный борец – и так меня швырял, и сяк, и на лопатки меня гнул, гнул… Сдаваться так не хотелось, я вам передать не могу! На меня пришли смотреть и мама, и брат – все. Когда до лопаток оставалось, может быть, сантиметра два, я увидел его большое красное ухо, и что-то сработало – я его укусил. Очень сильно укусил за ухо. Конечно, на лопатки он меня не положил, но орал, и дисквалификацию я получил. Проиграл, но ушел не побежденным, на лопатки не лег.
Бесплатное кино
Мама работала в оперном театре Воронежа бухгалтером, поэтому я постоянно приходил к ней и смотрел какие-то оперы, оперетты, балеты. Но балет мне категорически не нравился – мальчики бегают какие-то непонятные в каких-то чулочках… Опера тоже не впечатлила. А вот оперетта мне очень нравилась. Мелодика, танцы – всё это в моей душе находило отклик. Я ходил на борьбу, а ребята со двора, где мы жили, занимались хореографией и могли бесплатно смотреть кино. Я же должен был выпрашивать 25 копеек у бабушки или мамы, чтобы вечером пойти вместе с ними. В конце концов они сказали: «Зачем тебе это надо? Пойдем, посмотришь, что такое хореография, поступишь, и будем вместе ходить в кино». Благодаря этим бесплатным билетам я и попал в балет.
Боксерский зал у нас был в подвале – маленький, без окон, и мы там друг друга швыряли. Пот, уши – всё вперемешку. А здесь – большой балетный зал, девчонки красивые в юбочках, музыка, окна… Я думаю: «Как красиво!» Какую-то музычку дали, я вприсядочку сделал. Всё, меня взяли! И потом вечером – бесплатное кино. Я впервые смотрел фильм Дзеффирелли «Ромео и Джульетта» – «детям до 16»! Мама родная! Мне было 12 или 11, и мы на балконе всем составом смотрели этот фильм, замерев от счастья.
На следующий день я пошел на борьбу, а через день – опять на балет… Во вторник, четверг и субботу я боролся, а в другие дни – занимался хореографией, народным танцем. У меня был фантастический педагог Владимир Владимирович Соколов, который по прошествии нескольких лет (мне было уже 14) сказал: «У тебя есть талант. Поступай в хореографическое училище».
Ну, я поступил в Воронежское хореографическое училище. Причем хотел на народное отделение, но на классическом было всего четыре мальчика, и меня приняли на классическое. Я сказал: «Не хочу ваш балет танцевать в ваших чулочках, хочу в ансамбль Моисеева, всё». Они: «Да-да-да, мы тебя через год переведем в народное отделение». Обманом меня затянули на классическое отделение, где ребята уже пять лет занимались балетом. А у меня образование было народное, уже четыре года как. То есть одноклассники пять лет занимаются, а я пришел с улицы, говорю: «Здравствуйте, я буду сейчас балет танцевать». Мне всё это очень не нравилось, поэтому классикой я занимался так: приду, постою и уйду, лишь бы тройку получить. Зато ходил на народные танцы – в старшие классы, в младшие классы, для меня всё было интересно.
Мне всю жизнь везло с учителями. И со временем слово «учитель» стало для меня знаковым. В Воронежском хореографическом училище мой учитель Яков Лившиц что-то во мне увидел и сказал: «Хочешь на конкурс?» Для меня конкурс – это значит соревнование. Я говорю: «Хочу». Он: «У тебя есть данные, но не хватает мастерства, ты проиграешь. Есть только один год, чтобы стать лучшим. Если станешь, поедешь в Москву». Я: «В Москву? Не врете?» И весь год мне были уже не интересны физика, химия… я ходил в другие классы. Через год я стал лучшим. Лившиц сдержал слово – сделал для меня номер, который назывался «Крокодил Гена», и мы поехали в Москву на Всероссийский конкурс артистов балета.
Экзамен под батареей
В 16 лет я становлюсь дипломантом Всероссийского конкурса. Яков Лившиц вручает мне приз – билет в Большой театр на балет «Спартак». И я бегу из Театра эстрады по мосту в центр, словно навстречу своей судьбе, смотрю на золотые купола… В моей руке билет, в лицо бьет ветер, мокрый снег, и я – счастливый, с красными щеками, бегу к какой-то своей мечте, которую даже не осознаю.
Билет у меня был на галерку, на самый-самый верх. Оттуда не видно, поэтому я сел на колени возле бордюра. Ко мне подходит бабушка, говорит: «Молодой человек, здесь нельзя». – «Умоляю, я там ничего не вижу». – «У нас не положено». Я: «Я – лауреат!» – и показываю ей диплом. «Ну, ладно, сиди. Как фамилия-то твоя?» – «Таранда. Вы обо мне еще узнаете!» Открылся занавес, и я увидел Лиепу, Васильева, Максимову, Тимофееву… Я был потрясен! Оторваться уже не мог. Они произвели на меня необыкновенное впечатление.
Когда я вернулся в Воронеж, сказал: «Всё, еду в Москву. Я должен получить образование там». Это был зов чего-то авантюрного в моем характере – сбежать на Дон, еще куда-то в неизведанное… Но мне надо было доучиться в Воронеже хотя бы один курс. Поэтому мама сначала отправила в Москву моего младшего брата, который проучился там год в первом классе.
Сам я приехал в октябре, прихожу в училище и говорю: «Здравствуйте, я поступать». Стоит уборщица, смотрит на меня, говорит: «Парень, экзамены уже прошли, октябрь месяц. Иди-ка отсюда, на следующий год придешь». Я говорю: «Мне некогда на следующий год, я к вам приехал сегодня. Позовите директора». Скандал, выталкивание из дверей… И вдруг по коридору идет сама Софья Николаевна Головкина, которая тогда была директором. «Что происходит?» – спрашивает. Я говорю: «Я приехал поступать, а мне с директором поговорить не дают». – «Я директор, что вы хотите?» – «Хочу у вас учиться и стать лучшим». Она: «Да вы что?» – «Да. Можете меня посмотреть?» Она ответила просто, без всяких: «Могу. Идите в зал, я сейчас приду с комиссией, и мы вас посмотрим».
Я переоделся, пришел. А перед этим в зал пробрался мой брат и спрятался под рояль. Появилась комиссия, начался экзамен. Станок я сдал блестяще, а дальше по нисходящей – не хватало всё-таки образования, школы. «Сделайте шесть пируэтов на одной ноге» – я сделал три и упал. «Сделайте в воздухе pas de basque» – я под батарею. Двойное assemble – еще под батарею. Всё хуже и хуже… Всё закончилось, говорят: «Переодевайтесь и через 15 минут подходите к кабинету директора». Выползает мой братец из-под рояля, обнимает меня за ноги, плачет, говорит: «Тебя, конечно, не возьмут, ты здесь под батареями столько пыли собрал – у нас столько не собирают».
Когда я подошел к кабинету, директор сказала: «Ну, что, Таранда, мы вас берем. Привозите документы». Вот это да! Я был, конечно, в восторге. «Документов нет, – говорю, – мне в Воронежском училище директор сказал, что документы не отдаст». В общем, дали мне неделю, чтобы разобраться. Через неделю приезжаю, говорю: «Документов нет». Удивительная женщина Софья Головкина – она меня всё равно взяла, определила в интернат. Мама моя тем временем ходила по партийным органам и требовала, чтобы документы всё-таки вернули.
Понабрали тут…
В Москве у меня появились новые учителя, которые показали мне новые дороги. Стали дальше лепить из меня артиста, человека. Алла Георгиевна Богуславская, Анатолий Романович Симачев, Игорь Валентинович Уксусников… Я помню, как Игорь Валентинович, фантастический педагог по дуэтному классу, по классическому танцу, мне говорил: «Таранда! Руку свою сделай красиво, вот так» – и показывал (а у него был сломан мизинец, который не очень хорошо сгибался). Я говорил: «Я так и стою!», и он каждый раз снимал меня с центрального станка.
Мне, конечно, не хватало базы. Приходилось из последних сил занимать первые места, драться за то, чтобы стать первым. Уксусников снимал меня с центрального станка – ставил на крайний, а через некоторое время появлялись успехи – опять на центральный. Постоянно перекидывал. Он был вспыльчив, и в то же время настоящий мужчина.
Помню, уже перед экзаменами говорит: «Таранда, сделай руку сюда!» Я делаю сюда. «Ногу туда! Нет, не так ты всё делаешь!» Берет стул и кидает в меня стулом! «Вон из зала!» – кричит. Я говорю: «Вот всё, что угодно, – беру стул, несу к нему, ставлю перед ним, – можете еще раз в меня кинуть, но из зала я не уйду». Берет ботинок, шарах в меня! И опять: «Вон из зала!» – «Игорь Валентинович, я вас очень уважаю, вот ваш ботинок, можете в меня еще кинуть, но я приехал к вам учиться. Учите меня. Я, может быть, дуб, и ничего не понимаю, но из класса не уйду». Он на меня так смотрел… наверное, готов был меня убить. Смотрел, смотрел, и оставил меня на центральном станке. Он еще кого-то выгонял, но меня после этого случая никогда. Потому что я учился, для меня это было святое.
В 80-м году мне опять повезло – появился хореограф Вакиль Усманов, который увидел во мне индивидуальность и стал делать на меня номер. С которым я завоевал золотую медаль на Всесоюзном конкурсе исполнителей и получил звание лауреата. С этим званием и выпускался на выпускном концерте – в Большом театре танцевал номер «Я помню тебя, Орландо». Эта сцена была для меня какой-то пушистой, знаете, как пух или перо… Но при этом громадной, необыкновенных размеров! Было такое ощущение, что подо мной воздушная подушка либо крылья за спиной. Я станцевал номер, и меня, мальчишку, восемь раз вызывали на поклон… в Большом театре! Это незабываемо!
А после выпускных экзаменов я получил приглашение в Большой. Юрий Николаевич Григорович сказал: «Всё, этого парня беру». Хотя я собирался идти к Моисееву в его ансамбль. Это было просто громадное счастье! Я три ночи, наверное, гулял в Серебряном бору, такая эйфория была…
Выпускники, которых взяли в Большой театр, сразу после экзаменов поехали на гастроли по России. Елки-палки! Мы выступаем в Кемерово в концерте с Большим театром, ночуем и с утра переезжаем в другой город. Выезд в 9 утра. И мы – я и Саша Грещенко, с которым вместе выпускались – от счастья проспали! Можете себе представить: стоят три автобуса, ждут народные артисты – Лавровский, Тимофеева, Бессмертнова, а пацаны спят. К нам постучали в дверь – бум, бум, бум!!! Бесцеремонно, ногами. Меня до сих пор этот стук преследует иногда. О, какой позор! Иерархи смотрели на нас с таким, знаете, выражением: «понабрали тут…»
Так началась моя карьера в Большом театре.
Надо мной хохотал весь зал
В сентябре мы после отпуска пришли в театр, начались репетиции. И состоялся мой первый выход на сцену Большого, столь же незабываемый.
Труппа уехала на гастроли. Оставшиеся артисты должны были через неделю давать «Дон Кихота». Я танцевал одного из восьми тореадоров в кордебалете. 6 сентября – один «Дон Кихот», 7-го – второй. И вдруг… на второй спектакль 7 сентября нет главного тореадора! Он заболел, замены нет. Анатолий Романович Симачев, мой педагог, подходит ко мне и говорит: «Таранда, твой единственный шанс – завтра танцуешь главного тореадора». Представляете? Это ведущая роль в балете «Дон Кихот»! Ведущая роль через неделю работы в театре! Меня утверждают тореадором, я репетирую с легендарной Власовой, 6-го танцую в кордебалете, а 7-го я – тореадор, ведущий танцовщик.
Наступает 6-е число. А мне мама подарила шерстянки из козьей шерсти, сама их связала, – это длинные чулки, которые согревают мышцы ног. Перед началом спектакля я надеваю халат, шерстянки, ботинки тореадоровские на каблуке, завязываю шнурки на два узла. Мой Анатолий Романович Симачев обрезает кончики, говорит: «Чтоб не болтались».
Я готов – разогреваюсь, прыгаю. Ветераны торопят: «Таранда, давай уже, снимай халат, пора выходить на сцену». Я снимаю халат, начинаю снимать шерстянки – одну, вторую… а они не снимаются! Они на щиколотке сшиты очень тонко и сквозь ботинок не проходят, потому что там каблук. Я их тяну. Весь балет выходит на сцену, а я стою за кулисами, потому что шерстянки не снимаются – болтаются, как у Пьеро длинные рукава. Стою, практически плачу.
Ко мне подбегают мой педагог, мой костюмер, и разрезают эти шерстянки. Всё, я свободен, но в это время уже должен быть на другой стороне сцены. Сцена 25 метров. Я обегаю ее за кулисами с ножом, с пилоткой набекрень, опаздываю где-то минуты на три. Я выскочил из-за кулис, поскользнулся и на заднице выехал на середину сцены. Встал в позу и говорю: «Оле!» И стою. Здесь, конечно, все артисты, которые были на сцене, рухнули. Хохот стоял гомерический – на заднице выехал студент, который завтра будет танцевать главного… Дирижер уронил палочку и хохотал, была пауза, аплодисменты в зале, потому что все смеялись.
После спектакля подходит ко мне заведующий труппой, говорит: «Если б была возможность тебя уволить, уволил бы, но, к сожалению, завтра некому танцевать главного тореадора».
Наступил завтрашний день. На спектакль пришел весь театр – оперные певцы, оркестр, пожарники, все. Говорили друг другу: «Вчерашний клоун будет танцевать главного тореадора. Это будет незабываемо, это надо видеть». Я, конечно, не спал, чего говорить – двух шансов в Большом театре не давали никогда.
И вот – выход главного тореадора. Скидываю халат, выхожу на сцену, и дальше я уже ничего не видел, не слышал и не помню. Только свет рампы и восторженные голоса, своих тореадоров – кордебалет, у которых горели глаза так же, как и у меня. Это был мой первый оглушительный успех, после которого ветераны кордебалета подходили ко мне и похлопывали по плечу: молодой, молодец! Чтобы через неделю тебя принял театр – это дорогого стоило.
И началась обыкновенная кордебалетная жизнь. Ну и что, что станцевал ведущую партию в «Дон Кихоте»? На следующий день я опять стоял с копьем. Как положено, 40-я линия. Потом опять «Дон Кихот», опять первая роль. Но я был счастлив просто от того, что танцую на сцене Большого театра.
«Кармен» с Плисецкой
Буквально через месяц ко мне подходит Асаф Мессерер и говорит: «Гедиминас, не хотите с Майей Михайловной станцевать “Кармен”?» Я: «Конечно, хочу». «Тогда приходите на репетицию». Это была моя первая встреча с Майей Михайловной Плисецкой. Она сказала: «Наслышана о том, как вы танцевали». – «Про шерстянки, – уточняю, – или про тореадора?» – «И про то, и про другое».
Она репетировала со мной, как с равным. Это был восторг! И потом я танцевал с ней балет «Кармен» – через пять месяцев после прихода в Большой театр! Что может быть лучше? О чем еще может мечтать артист? А на следующий день после премьеры я опять стоял с копьем.
И вдруг – новое счастье. Иду по коридору после бани в халате, в капюшоне, встречаю Юрия Николаевича Григоровича. «Стоять! Таранда?» Я снимаю капюшон: «Да, Таранда». – «Значит, смотри… Что ты думаешь о том, чтобы порепетировать у меня в новом балете «Золотой век»? Причем главную роль Яшки, а?» Я не понимал даже, что он со мной разговаривает. «Порепетировать? Я могу не только порепетировать, я могу потанцевать». Он: «Насчет потанцевать посмотрим, а вот порепетировать сегодня в семь часов вечера». И так это вроде бы в шутку… Я даже не понял, приходить мне на репетицию или нет.
Вечером я всё-таки пришел и начал репетировать десятым составом балет «Золотой век».
Григорович, как настройщик, играет камертончиком – дзинь, дзинь, и артист либо попадает в эту его ноту, либо нет. Если ты попал, он моментально выделяет тебя из толпы. И неважно, что я был пацан, что впереди стояли пять ведущих солистов, великих танцовщиков, – я попал, услышал этот звук.
Однажды Григорович сказал: «Мне надо сделать прыжок, чтобы он ассоциировался с тигром». И все стали делать всё, что они умеют – и со де баски, и перекидные, тройные, четверные… Думаю: «Я этого не умею. Что делать?» Могу, конечно, подпрыгнуть, провернуться, но не так здорово, как они. Говорю: «Юрий Николаевич, есть прыжок тигра. Можно концертмейстера поставить на середину зала?» Выходит концертмейстер – невысокого роста, где-то 1,73–1,74. Я разбегаюсь, перепрыгиваю через него, проворачиваюсь в полете и падаю на спину. Встаю на ногу и стою. Григорович спрашивает: «Скорую вызывать?» – «Юрий Николаевич, я это могу сделать подряд раз сто». Подкинул вверх ноги и опять упал на спину. Встал. «Ты сумасшедший?» – «Нет, я еще не то могу!» Беру стул и на стуле падаю назад, и опять мне ничего. В борьбе нас учили падать на спину, ладонями гася силу удара, чтобы не получить травму спины или головы. То есть я показал несколько приемов падений, которые могу делать, как тигр, как кошка, как кто угодно.
После этого он понял, что я – нестандартный вариант. Приходя на работу днем в 12 часов, вызывал меня с кордебалетной репетиции (я там с копьем где-то ходил), и мы три часа с ним вдвоем работали. Как-то сказал: «Сегодня в семь часов». Я: «Хорошо». В семь часов мы начали и до двенадцати, до часу ночи работали – сколько нужно, столько идет. Это было фантастическое время! Правда, потом Юрий Николаевич выходил, его сажали в машину, и он ехал домой, а я… В то время я жил в военном городке Куркино, причем от автобуса надо было еще восемь километров идти пешком. Волки, собаки – места были дикие. Приходилось брать с собой палку, чтобы от них отбиваться. А в шесть утра уже вставал и ехал на работу. Но я мог спать стоя, потому что занимался творчеством с великим человеком. Вопросов нет – встал и сплю. Для меня быт не имел никакого значения. Главное, что я попал в этот театр, и мне давали танцевать.
Получилось так, что Юрий Николаевич на меня этот спектакль поставил. И я его танцевал. «Прыжок тигра» так и остался в нем – его называли «цукахара Таранда».
А подрабатывал грузчиком
До премьеры оставалось полтора месяца, надо быть свежаком – прогоны начинались жестокие. А я – кожа да кости. Григорович спрашивает: «Таранда, ты что, устал? Иди-ка сюда… Сколько спишь?» – «Пять часов» – «С ума сошел? Ты что себе позволяешь?!» Стал меня ругать – как я могу спать пять часов, так к нему относиться, подводить его!.. «Ты понимаешь, что должен быть здоров и полон энергии? Ты где живешь?» Отвечаю: «В военном городке», – и рассказываю, что еду три часа, потом иду пешком восемь километров, утром, если военного автобуса нет, тоже пешком. Он был в шоке! Я год ему ничего не говорил, просто умирал и вкалывал. В этот же день заведующий труппой принес мне ключи от лучшего общежития, рядом с Большим театром.
Полтора месяца я жил в шикарных условиях. Высыпался. Но после премьеры ключи у меня отобрали, дали пинка под зад. Я опять стал работать, как раньше, – танцевал ведущие партии и стоял с копьем. В моей жизни мало что поменялось. Получал всё те же 100 рублей. Потом я понял, что ездить по три часа домой невозможно, и стал снимать квартиру. 100 рублей, которые получал, я платил за квартиру, есть было не на что. Поэтому начал подрабатывать грузчиком на всевозможных овощных, рыбных фабриках – разгружать вагоны (вместимостью, как правило, 42-46 тонн). До сих пор мороженую рыбу видеть не могу, мне прямо плохо становится!
Вагон – это десять рядов коробок весом по 45-46 кг. Берешь эту коробку, а она расползается, оттуда вылезают замороженные караси, ты их собираешь, кладешь обратно… Но самой отвратительной была селедка в бочках: бочки стояли высоко, когда падали, вылетала пробка, рассол разливался, въедался в руки. Руки становились желтыми и вонючими до такой степени, что когда я приходил в театр, на репетицию, со мной невозможно было рядом стоять. Этот рассол ничем нельзя было вычистить.
Однажды я попросился в группу к алкашам – хотел понять, как они работают. Я – здоровый молодой парень, разгружал где-то треть вагона и уже еле шел. А они подходили – руку подставил, скинул, бедро подставил, колено – и никакой усталости. Ё-моё! Вот что значит профессионализм! С ними я быстро научился, как надо раскидывать ящики. Но всё равно работа – изнурительнейшая. Кажется, что эти 46 тонн не закончатся никогда, и постоянно видеть глаза замороженной рыбы становится очень-очень неприятно.
Таранда, такси!
Наступил 1982 год. Я работал в кордебалете и одновременно танцевал соло. А потом мне опять повезло – Григорович стал ставить на меня балет «Раймонда». Удача фантастическая! Эта роль стала одной из лучших ролей в моей жизни. Но после нее начались серьезные трудности.
В 1984 году меня впервые стали брать в зарубежные поездки. Для артистов тогда это была статья выживания. Я получал 100 рублей, 100 рублей платил за квартиру. И если не поехал в поездку, то остался нищим. Тогда, если ты мог что-то привозить из-за границы и продавать, ты был обеспеченным человеком. И вот в 1984 году я впервые поехал за рубеж – в Мексику. Мы везли туда «Раймонду».
Мы жили в отличном пятизвездочном отеле. И хотя 10 долларов суточных, которые я получал, – это, конечно, были копейки, утром я выходил на веранду и брал чашечку кофе. На меня все смотрели: «Чего он, обалдел?» Артисты Большого театра не могли себе это позволить, потому что лучше было сэкономить деньги, на них что-то купить и привезти в Россию. Но мне хотелось, понимаете?
Однажды мы куда-то поехали на такси – таксист, мексиканец, был с сыном лет восьми. Приехали, я расплатился и подарил им матрешку и какой-то значок. «Ты русский?» – «Да. Балет Большого». И так они ко мне прониклись, что в один из дней я выхожу из гостиницы, и передо мной останавливается такси. Выбегает этот водитель, говорит: «Таранда, такси!» Я отвечаю: «Извини, не могу. Театр прямо через парк». Сын его выходит из машины, обнимает меня. «До театра, – говорят, – бесплатно». Представляете, народные артисты, полковник КГБ, директор театра – все выходят из отеля и идут пешком, а Таранде открывают дверцу машины, сажают и везут.
После спектакля я выхожу и вижу то же самое такси. Таксист говорит: «Мне ничего не стоит, там всё равно клиенты». И опять все звезды и партийные лидеры идут пешком, а Таранда подъезжает к отелю на такси.
Конечно, это не понравилось, прежде всего, партийному руководству. 80-е годы отличались тем, что многие наши звезды после гастролей оставались за границей. После этой первой поездки в Мексику я чуть не стал невыездным. Конечно, меня разбирали на партийном собрании, вызывали, отчитывали и говорили, что это звездная болезнь, что некоторые стали позволять себе «ездить за хлебом на такси». Помните, как в фильме «Бриллиантовая рука»? В общем, кое-как я отбился, меня спасли.
Потом мы поехали в Бразилию, Аргентину, где был большущий успех. Президент Бразилии со мной фотографировался, литовская диаспора приглашала на интервью. Я выступал на каких-то вечерах, рассказывал, что такое Россия. Опять же, слава, газеты… У наших комитетчиков я был первым претендентом на то, чтобы остаться.
Никогда не забуду нашу группу в Аргентине – Миша Шульгин, Миша Шевченко, Сережа Смольцов и я. Тогда как раз вышел фильм «Белые ночи» с Барышниковым. Нам сказали: «Фильм антирусский, только попробуйте на него пойти». А как мы не пойдем? Барышников, звезда балета, снимается в таком фильме! Помню, пробрались в кинотеатр, сидим, дрожим от страха, потому что если кто-то заметит нас, всё – невыездные пять лет. Вдруг дверь открывается, мы видим входящего в зал кагэбиста, все четверо сползаем под стулья и ползком продвигаемся к выходу. Выползаем в боковые двери и исчезаем. Кто-то, видимо, на нас стукнул – видел, что мы зашли в кинотеатр.
На собрании нам говорят: «Кто-то позволяет себе ходить на антисоветские фильмы». Мы: «Интересно, кто? Узнать бы!» «Если бы я кого увидел…» – добавляет кагэбист. Я говорю: «Но вы ведь не видели!» Он знает, что это мы, но ведь правда не видел! Нам говорили – в 11 спать, ходить группами по пять человек. Звонили – проверяли: «Ты в номере?» – «В номере»…
За рубежом мы чувствовали себя людьми третьего сорта. Я – солист Большого театра, представитель России, у меня отец – офицер, а мне говорят: «В 11 спать». Не разрешали даже давать интервью. Когда показывали фильм «Легенда-17», моя балетная молодежь спрашивала: «Гедиминас Леонович, это действительно было?» «Я, – говорю, – на своей шкуре это испытал».
Я стал невыездным
Когда после Бразилии и Аргентины мы вернулись в Россию, я, конечно, получил по полной программе – на пять лет стал невыездным. Гастроли 1985 года, когда мы впервые выступали в «Гранд-Опера», стали для меня последними. Начались репрессивные методы воспитания.
Я уже станцевал Курбского и готовил роль Ивана Грозного, мою любимую. Подходит Юрий Николаевич Григорович, говорит: «Таранда, наступил твой час. Завтра танцуешь Ивана Грозного в «Гранд-Опера», заболел главный исполнитель». Вау! Звезда светит! Прихожу на спектакль в пять часов вечера, директор театра мне говорит: «Таранда, вы не танцуете». – «Не понял. Мне Юрий Николаевич сказал, что я танцую сегодня». – «Вы не танцуете, сегодня будет другой исполнитель, а вы вставайте в кордебалет». Я стоял в кордебалете и весь спектакль не мог прийти в себя. Это было жестоко – меня унизили, оскорбили, втоптали в грязь. Показали, что я ничего не значу.
Закончился спектакль, артисты ушли. Остались мы с братом и служащие, которые убирали спектакль. Я включил магнитофон с музыкой «Ивана Грозного» и стал танцевать в пустом зале «Гранд-Опера». И в пустом зале я станцевал весь спектакль! Это была моя победа над самим собой. Я должен был станцевать в этот день – я вышел и станцевал на пустой зал. Там были пожарники, рабочие сцены и мой брат, и они мне аплодировали.
Вернувшись в Москву, я окончательно стал невыездным. И там уже эти методы воспитания получили свое развитие. Театр уезжает в Лондон, я прихожу в аэропорт. Всем выдают паспорта перед вылетом – одному, второму, третьему, а мне, улыбаясь, говорят: «Вашего паспорта нет». – «Как нет? Я же послезавтра танцую «Золотой век». – «Другой будет танцевать, а вы возвращаетесь домой».
Я возвращаюсь, прихожу к руководству театра, спрашиваю: «Что мне делать?» – «Ждите, вы должны быть в форме, вас каждый день могут вызвать». И я на протяжении двух месяцев каждый день работал один в пустом зале, в тишине (у меня в Москве не было даже музыки – бедновато жил). Поэтому сейчас, когда я нахожусь в балетном зале, у меня обязательно должно что-то играть. Ощущение пустого зала – настолько тяжелое, что я не могу, всё время что-то включаю.
Труппа возвращается с гастролей, Юрий Николаевич говорит: «Гедиминас, так сложилось, против КГБ мы ничего не можем. Но скоро приезжает делегация из Америки, ты танцуешь “Раймонду”». И всё возвращается, я опять танцую первые роли. Через полгода театр выезжает в Америку, я прохожу прогон, как первый состав, еду в аэропорт. А мне опять: «Вашего паспорта, Таранда, нет. Вы не едете». В тот раз я из Шереметьево домой шел пешком. Не помню, сколько, – часов восемь. Шел убитый и опустошенный – ни веры не осталось, ни надежды, ничего. И опять та же история: «Вы должны быть готовы, в любое время вас могут вызвать».
Наступала катастрофически нищая жизнь. Мне надо было что-то делать, чтобы было чем платить за квартиру и за еду. И вот тогда я начал работать с манекенщицами. Дом моды в ГУМе – все помнят эту фантастическую площадку на последнем этаже. Работал там, работал у Славы Зайцева, работал в Российском Доме моды, в Молодежном Доме моды… Я показывал манекенщицам, как они должны ходить, как одеваться, как снимать перчатки, как сидеть, что такое деловая или прогулочная походка, как носить шляпу, как носить это, как носить то…
Сейчас уже многие из моих воспитанниц открыли свои агентства – модельные, театральные. Так что я стоял у истоков нашего модельного бизнеса. Хотя, конечно, он тогда был другой. Там работали не 16-17-летние девчонки, а взрослые девушки, женщины 26-30 лет, говорящие на многих языках. Для меня это всё было бесконечно интересно. Когда Нина Риччи впервые приезжала в Москву, я ставил совместный показ наших и французских манекенщиц.
«Детство Бемби», пирамида солнца, сосна в Крыму – путь в Церковь
На протяжении пяти лет я жил в положении изгоя: вроде бы солист, но танцую только в Москве. Просто клеймо – невыездной. Это, конечно, на творчество стало откладывать очень серьезный отпечаток: я перестал получать удовольствие от работы. Вернее, энергетическую отдачу из зала. Я не давал того, что всегда давал, и мне ничего не возвращалось.
В это время я как раз познакомился с Натальей Бондарчук, Николаем Бурляевым, они пригласили меня на роль лебедя в фильме «Детство Бемби». И научили прощать. Как мне стало легко! Идет человек, который совершил много плохих вещей, я подхожу к нему, здороваюсь, говорю: «Как поживаешь, дорогой? Помочь надо?» Причем от чистого сердца. Моя душа была надломлена, а эти люди спасли меня. И она выпрямилась и зазвенела, как дамасская сталь, и стала блестеть. Я понял, что это и есть спасение: нельзя держать зла в своем сердце. Меня брат спрашивал: «Как ты можешь простить этого человека?!» Я ему говорю: «Слушай, брат, у меня свободное сердце, мне хорошо!» – «Но он же нас предал!» – «А ты представляешь, как ему плохо? Представляешь, какой у него на душе камень – он предал нас! Он слабый человек, я сильный. Я сильный, поэтому я прощаю». Думаю, что только сильные люди могут прощать. В общем, я понял, что самое важное в жизни – это именно научиться прощать.
Однажды в Мексике со мной произошел удивительный случай. Мы поехали на пирамиды – пирамида Солнца, пирамида Луны – место очень интересное, но очень страшное. Я по незнанию забрался на самый верх – 360 ступенек, лег там в звезду и стал медитировать. Думаю: «Сейчас наберу энергию Солнца, буду человеком, наделенным солнечным светом». Сколько лежал, не знаю. Меня нашли, растолкали, разбудили, привели в автобус, я приехал в Москву и стал медленно умирать. Силы уходили, и всё – из физически хорошо подготовленного человека я превратился в старика, который еле поднимался по ступенькам.
Через месяц встретил своих друзей со съемочной площадки, и Сережа (он экстрасенс) сказал: «Гедиминас, что с твоей энергетикой?» Я ему рассказываю, он: «Ты понимаешь, что ты всю свою энергию, всего себя отдал в жертву Солнцу? Ты лег на жертвенный камень, где в жертву приносили тысячи людей – разрезали им сердце на этом жертвенном камне! Придурок, каких не бывало!» И дал мне указание: «Ты едешь в Крым, находишь свою сосну, одиноко стоящую, обнимаешь ствол, превращаешься в дерево, и берешь энергию земли».
И я поехал в Крым – мы там снимали вторую серию «Детства Бемби». Нашел дерево, обнял его, превратился в него, и стал пить сок земли-матушки… Я чувствовал, как ноги мои превращаются в корни, и через них проходит этот сладкий сок, потом через ствол, и входит в меня самого. Мои волосы стали кроной.
У меня каждый день наливались мышцы, я ощущал запах травы за три километра – мог узнать, какие там цветы. Я через 10 дней превратился в трех богатырей сразу! Во мне был жизненный тонус такой мощности, что когда я вернулся со съемок, для меня не было преград вообще. Раньше у меня было увлечение – я кидал ножи, топоры. После этой истории всё – не мог больше в дерево нож кинуть.
Дальнейшие мои шаги уже связаны с Церковью. У меня был друг Игорь Нехаев, который пришел к Богу уже в зрелом возрасте. Мы с ним очень много о вере разговаривали. Он потом стал писать и делать из жемчуга образа, создал свою компанию. Его оклады сейчас в коллекции у Патриарха. Он сказал: «Ты же верующий человек! Посмотри, какая у тебя вера, это же неспроста. Земля, трава, деревья – всё это от Бога». И вот здесь у меня пошел перелом, я стал поднимать уже совсем другие пласты бытия – вроде и лежащие на поверхности, но раньше я их не видел. Стал понимать, что мой дух и моя вера – это одно целое. А если есть вера, вообще ничего не страшно. Ничего.
Храм за сутки
Года четыре назад была акция, которая шла по всей России – построить за один день обыденную церковь. Что значит обыденная церковь? Это значит – абы один день. Собирались люди, как у нас говорят – со своим. Не то, чтобы нам дали денег, и мы строили. Нет, каждый должен скинуться на бревно, на гвозди – вот это называется «всем миром». И прийти, и строить ее своими руками. Подготовили фундамент, привезли брёвна, в 9 утра освятили место, и началось строительство. Строили весь день, всю ночь, и на следующий день в 9 утра церковь была готова, освящена, и можно было уже служить службу.
Когда мы строили, мимо по площади проходили люди. Дети лет десяти-двенадцати возвращались из школы толпой человек в пятнадцать. Они смотрят, мы тут брёвна ворочаем, стучим и так далее, спрашивают: «Дядя, что вы делаете?» Я говорю: «Как что? Церковь вам строю». – «А кто денег дал?» – «Никто, мы сами скинулись». – «А зачем?» – «Мои родители здесь полюбили друг друга, я здесь родился. Теперь я здесь хочу построить церковь, чтобы ты в нее приходил и моя дочь приходила». Он спрашивает: «Сами?» Я говорю: «Сами». – «Дядя, а можно мы тоже?» – «Можно».
Они зашли, я им раздал молотки, гвозди, и стали стучать. Это было так здорово! А когда всё закончилось и они пошли домой, я сказал: «Сейчас придете домой, скажите своим мамам, что мы здесь строим церковь для них. Голодные все, не едим ничего» (мы же молодые все собрались, хулиганили немножко). Что вы думаете? В 10 часов вечера молодые женщины приносят нам корзины с едой – с курицей, с котлетами, с мясом, с молоком, с компотом. Устроили нам настоящий праздник живота! Ну, где такое возможно? Только в православии у сердобольных русских женщин, которые всегда готовы отдать частичку своего. А наутро они все пришли с детьми на освящение церкви.
Это было незабываемо – своими руками класть бревно на бревно вместе с людьми, знакомыми и незнакомыми. Нас это объединило, мы и сейчас дружим – переписываемся, приезжаем друг к другу. Нас объединила вера. Женщины готовили еду, дети носили квас, воду, а мужчины строили. Это и называется – мир, который мы строим своими руками. И я этим бесконечно, знаете, горжусь. Всем рассказываю, меня это греет.
Мне это было тем более приятно, что происходило в Калининграде, где меня родили мои родители. И эта церковь стоит до сих пор на привокзальной площади. Это, конечно, было что-то фантастическое! Ведь артист балета мало после себя оставляет – ну, память, может быть, что-то на видео… У меня после этого ощущение, что крылья за спиной каждый раз растут.
В прошлом году мы приезжали туда с балетом, я взял свою семью, и мы пошли с дочкой и женой в эту деревянную церковь. Я к ней подошел – трепет необыкновенный… А когда вошли внутрь, она была очень теплой. Женщина, которая там стояла – служитель, посмотрела на меня и спросила: «Скажите, у вас что-то связано с этой церковью? Я на вас смотрю и вижу, что что-то необыкновенное происходит. Я раньше такого не видела». – «Просто я эту церковь своими руками строил…»
Драка за кулисами
Наступили 90-е годы. Я стал самостоятельным и задумался, что мне делать. На коленях стоять и выпрашивать, чтобы меня взяли в поездку? Но мне еще отец и дед говорили: «Если у кого-то что-то попросишь, будешь ему должен всю жизнь. Ты попросил – тебе сделали. Не ходи и не проси, добивайся всего сам». Поэтому я понимал, что на коленях стоять не буду. И стал сам организовывать гастроли – собирал артистические команды, выступал как продюсер. Сделал поездку в Грецию, в Германию, в Австралию. Потом пришел в дирекцию и сказал: «Я готов вывезти весь балет Большого театра в Австрию на две недели». И таким образом занял в театре определенное место.
Все понимали, что в 90-е годы, в тяжелое время, балет отправился, скажем, в Австрию. Кто сделал? Таранда сделал. Был невыездной, а сейчас выездной, да еще, понимаешь, захватывает власть в театре. Что-то не то происходит… А я ничего не захватывал, просто предлагал новые пути.
В 93-м году мы поехали в Лондон. Сидим с Юрием Николаевичем, он говорит: «Гедиминас, как будем работать?» «Я, – отвечаю, – всегда готов работать в вашей команде. Но вы знаете, что я был невыездной. А теперь я организовываю гастроли. Я вам могу организовать гастроли в Англии?» Он: «Можешь. А с кем?» – «С этим, с этими». – «С этими не можешь». – «Во Франции могу?» – «Можешь. С кем?» – «С этим, с этими». – «С этими нельзя». – «Тогда, – говорю, – я не понимаю, с кем можно. С кем мне тогда работать?» – «Получается, что не с кем». В конце концов он сказал: «Гедиминас, если ты заканчиваешь заниматься таким, будем говорить, продюсерством, ты – просто артист, мы с тобой работаем дальше. А если будешь продолжать в том же ключе – возить театр туда-сюда, делать спектакли, нам придется с тобой расстаться. Так что думай».
Когда я приехал в Москву, понял, что назад хода нет: не смогу я опять ждать, когда партийное руководство разрешит поехать во Францию. Ну, невозможно!
Уволили меня так же иезуитски. Шел генеральный прогон балета «Корсар», я собирался выступать на премьере, хотя уже был в немилости. Но по-прежнему лучший. Зрители уже сидели в зале. Только я зашел в гримерку, переоделся, меня вызывает заведующий труппой и говорит: «Таранда, вы уволены». Я: «Подождите, я же сегодня танцую». – «Вы не танцуете, вместо вас уже стоит другой состав». Перед самой премьерой, за день… Тот же самый мерзкий способ – сломить как человека. Вдруг меня переклинило, и я решил выйти перед занавесом к зрителю и попрощаться.
Открываю занавес, выхожу, зритель смотрит. Дирижер поднял руки и опустил. Я говорю: «Дорогие друзья, я вышел с вами проститься. Я 13 лет работал здесь. Хочу поблагодарить пожарников, наших билетеров, оркестр и вас за то, что вы все эти годы были вместе со мной. И я был вместе с вами. Но в нашем театре артист – ничто. Его можно выкинуть, вытереть об него ноги. Я с вами прощаюсь».
За кулисами происходила драка. Мой брат защищал вход, потому что прибежала охрана, чтобы вытащить меня со сцены. Я всё сказал, вышел сам. Покинул театр. Но потом еще лет пять, когда я приходил в театр – на спектакли, подходил кто-нибудь из администрации и спрашивал: «Гедиминас, без всяких этих? Ты ничего не выкинешь на спектакле?» Смешно… Сейчас, конечно, такого уже нет, время прошло.
Я попытался еще побороться за свои права через суд. 93-й год. С Большим театром никто еще не судился, это был нонсенс. Но пока шел суд, я организовал свою компанию «Имперский русский балет». Майя Михайловна Плисецкая предложила сделать ее творческие вечера в Японии. Я собрал труппу, сделал как режиссер. Суд еще шел. Потом появились профсоюзы, и мне сказали: «Гедиминас, мы тебя восстановим в театре. У тебя ни одного замечания. У тебя премии за воспитание молодежи, за это, за то. Ты – ценнейший кадр театра, и тебя нельзя уволить без предупреждения». Но у меня уже была своя команда – «Имперский русский балет». Были люди, которые в меня поверили. Новая река.
В Угличе – как в Италии, в Балаково – как в Сиднее
90-е годы. Империя рухнула, всё рухнуло – ничего нет… Мне говорили: «Ну, назови «Таранда-балет», еще как-то. Чего ты к империи русской привязался?» Но что в детстве заложено, потом обязательно всплывает. Ведь империя русского искусства, русского духа существует во всём мире. Посмотрите в Америке: в каждом театре – русский артист, музыкант или художник. Во Франции то же самое, в Италии, везде. Русский дух – в каждой стране! В Африку приезжаешь – приходят русские, которые учились в ГИТИСе. Всё это – Империя русского искусства, поэтому у меня – «Имперский русский балет».
Конечно, я назвал его в честь императорской семьи. Если бы не было императорской семьи, были бы у нас театры? Забудьте! Императорские театры создавались и существовали за счет царской казны. Таким образом я – от себя, от своих дедов и прадедов, от всего своего рода – раскаиваюсь за то, что произошло в нашей стране. За то, что сделали с императорской семьей. «Имперский русский балет» – это дань памяти. Да, планка высоченная, но почему нельзя ставить себе высокую планку? Кроме того, это – дань всем русским артистам, которые покинули нашу страну, но остались русскими. Всё это легло в основу названия моей труппы. Когда молодняк балетный приходит – ребята, у которых зачастую вообще нет ценностей, я им говорю: «Вы работаете в русской труппе. Вы – “Имперский русский балет”». Это трудно донести, но это надо доносить.
Мы много гастролируем по миру, но я обязательно закладываю два месяца, чтобы проехать по России. Это обогащает – я понимаю, что происходит у нас в стране со зрителем. Приезжаем в Углич – там 30 лет не было балета. 30 лет! Люди смотрят, и они в восторге. Потому что мы даже в маленькие города декорации привозим полностью. Люди говорят: «Спасибо, что вы без черной занавесочки». Ведь как обычно происходит: занавесочка, табуреточка, спектакль состоялся. А мы привезли полный спектакль, такой же, какой привозим в Австралию или в Италию. Я говорю ребятам: «Неважно, где мы танцуем – в маленькой деревушке Балаково или в Сиднее».
Я сейчас придумал новую программу, которая называется «Посвящение в балет». Мы ездим по войскам, по военным академиям – восстанавливаем «шефские» концерты. Недавно были в Военном институте ракетных войск в Серпухове (это филиал академии Петра Великого) – у будущих офицеров, которые никогда раньше балет не видели. Курсанты не только смотрели нашу программу, но еще и участвовали в ней – поднимали балерин на плечо. Выяснили, что такое первая позиция. Успех был бешеный! Военные, металлурги… Какая разница, кто? Это наши люди, и моя миссия – что-то для этих людей сделать.
Фото: Дмитрий Кузьмин
Видео: Виктор Аромштам