24 ноября 1729 (1730) года родился Александр Васильевич Суворов.
Последний прижизненный портрет А.В. Суворова. 1799 г. И. Крейцингер
Заканчивался ХVIII век. Суворов чувствовал рубежный смысл нового 1800 года: именно его он считал первым для накатившего XIX столетия.
К новому году он написал императору:
«Исчезает и истекает осьмнадесятое столетие, но блаженство обширнейшего царства, сооружённое отцем Отечества, гром побед оружия, подъятого им на поражение восставшея противу вселенныя гидры, сии, человечество милующие, подвиги, запечатлевшие конец прошедшего века превыше всех веков, торжествуют над тленностию быстротечного времени».
Под старость лет течение времени и смена вех ощущается явственнее, Суворов уже видел себя и свои деяния в зеркале истории. Заканчивался ХVIII век – и 14 января 1800 года армия Суворова двумя колоннами двинулась из Богемии к границе Российской империи.
В Кракове в феврале 1800 генералиссимус сдал командование армией генералу Розенбергу. Здесь, в старинной польской столице, под стенами замка, Суворову когда-то доводилось воевать. Нынче было не до сражений.
Из Кракова Суворов писал Хвостову: «кашель меня крушит, присмотр за мною двуличный… Как раб, умираю за Отечество…» Уходил великий патриот, чьё значение вышло за пределы России, а судьба пересеклась с судьбами Европы. Рыцарь монархии, понятой в религиозном аспекте. Новатор и консерватор.
Суворов возвращался в Россию. Только сейчас, когда долг перед Родиной был исполнен, тяготы последних походов дали о себе знать во весь голос. Старый генералиссимус заболел.
Ему было не привыкать к недомоганиям, к горячке, которая сопровождала, кажется, все подвиги Суворова… Но на этот раз не было сил преодолевать болезнь. Медики были бессильны, Суворов, как и Потёмкин в предсмертные недели, уже составлял Канон Господу, готовился встретить смерть, рядом с которой всю жизнь ходил в боях.
Суворов составлял Канон в феврале 1800 года. Вместе с XVIII веком завершался и суворовский земной век. Из памяти смертельно больного Суворова не исчезал покаянный Канон преподобного Андрея Критского, многие ирмосы которого на пороге смерти Александр Васильевич повторит слово в слово, а кое-что смиренно добавит от себя. Слова Канона выводила слабеющая, некогда крепкая, рука полководца: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя! Виждь, Господи, смирение мое, виждь сокрушение сердца моего, у Тебе единаго очищение, у Тебе единаго избавление есть. Помилуй недостойное Твое создание и не допусти до пагубы душу мою».
Суворов был одним из немногих русских аристократов того времени, никогда не прерывавших воцерковлённости. Поэтому неудивительно, что покаянные мысли сопутствовали ему постоянно.
Известно немало высказываний Суворова наподобие вот этого эпистолярного признания: «Надобно вам сказать, что я пролил потоки крови: я содрогаюсь от одного воспоминания о том. А между тем, я ближнего своего люблю».
По сравнению с современниками-полководцами Суворов был человеколюбив. Но – только с теми, кто сложил оружие. А с несломленными врагами Отечества был суров, следуя правилу «Недорубленный лес опять вырастает».
Ратному труду сопутствуют и грехи, и доблести. С одной стороны – нужно служить, не щадя живота своего, отдавать жизнь за други своя. С другой – ты ведёшь на смерть своих солдат и приказываешь убивать противников… Всё это Суворов осознавал и к покаянию относился серьёзно.
Последние дни великого полководца омрачила опала. Увы, сказался переменчивый характер императора: Павел сменил милость на гнев, поверил наветам царедворцев, и смерть Суворову пришлось встречать в опале.
Генералиссимуса уже невыносимо мучил кашель, на теле образовались нарывы. По обыкновению, Суворов лечился диетой, голоданием. Свою болезнь он иронично и торжественно называл древнегреческим словом «фликтена». Так называют гнойный нарыв на коже. «Фликтена с кашлем» — говаривали о болезни Суворова. И это – при полном физическом и нервном истощении. Привычные народные методы не помогали.
Планировалась встреча с императором – и Суворов спешил в Петербург, опережая движение армии. В Кобрине он сделал вынужденную остановку: ожесточилась болезнь. Впервые Суворов согласился некоторое время посвятить лечению. Суворов даже просил Хвостова прислать драгоценную аптечку – подарок императрицы Екатерины.
Вообще-то Суворов не доверял «латинской медицине» и никогда не пользовался аптечкой, но в канун смерти пожелал видеть подарок государыни «для памяти». Он согласился принять врачей, их приехало несколько человек – из Бреста и Тересполя. Особенно Суворов доверился местному энтузиасту медицины Кернисону, для которого даже выпросил у Павла чин титулярного советника.
При Суворове остались сын Аркадий и генерал Багратион. Павел оказал честь своему генералиссимусу: послал в Кобрин придворного медика Вейкарта. К середине марта болезнь отступила: казалось, что лечение пошло на пользу.
Суворов продолжил следовать в Петербург, где ему готовили торжественную встречу. Предполагался истинный триумф с царскими военными почестями! Все граждане, включая самого государя, должны были выйти из экипажей, приветствуя Суворова.
Тем временем в кругах, близких императору, созревала новая интрига против Суворова. Царедворцы по разным причинам боялись появления рядом с Павлом столь сильного, любимого в армии и в народе, увенчанного лаврами деятеля.
Близкий к Павлу граф Пален был недоброжелателем Суворова, не раз поднимался вопрос о двуличии суворовского секретаря Егора Фукса, который писал донесения генерал-прокурору о политических брожениях в армии. Донесения, впрочем, были вполне лояльные по отношению к Суворову, а в позднейшие годы Фукс прославится сборниками восторженных воспоминаний и анекдотов о Суворове. И всё-таки шпионская деятельность Фукса вызывает вопросы и подозрения.
По отзыву дипломата барона А.Я. Булера, известном со слов его сына, Фукс производил впечатление человека «весьма деятельного и полезного»; но он пришёлся не по душе Суворову, который его не жаловал, считая его (быть может, совершенно несправедливо) соглядатаем, приставленным к нему Павлом I». За работу при Суворове Павел произвёл Фукса в действительные тайные советники. Власти безгранично доверяли этому балагуру с лёгким пером.
Нельзя умолчать и о ещё одной возможной причине последней опалы Суворова. Речь идёт о столкновении разных воззрений на армию. Е. Шумигорский в статье об императоре Павле Русского биографического словаря писал: «Негласною причиною немилости можно предполагать возбуждённое недоброжелателями Суворова самолюбие Павла, оскорблённого признанием Суворова, что артиллерийская, квартирмейстерская и провиантская части находились в австрийской армии в лучшем состоянии, чем в русской. В Суворове он опять увидел екатерининского генерала, противника его преобразований, а между тем недоброжелатели Суворова при дворе вовремя напомнили государю, что он был в родстве с Зубовыми, находившимися в опале».
При этом эффектно и слаженно работавшие австрийские провиантские службы несколько раз подвели армию накануне решающих событий – и Суворов не просто сообщал, а кричал об этом. Суворов за эффектами не гонялся, стремясь обеспечивать победу любым способом. Если привычный хаос в квартирмейстерской части не мешал победам – Суворов не старался привести его в немецкий порядок.
Павел же, ненавидевший армейский «натурализм» екатерининского времени, хотел видеть российскую армию более немецкой, чем любая немецкая. Суворов был скверным помощником на таком пути.
Павлу не раз докладывали, что в походах Суворов постоянно нарушал порядок, заведённый императором, держал при себе дежурного генерала. Забыв о том, что дал Суворову право воевать, «как умеешь», Павел впал в ярость. Торжественная встреча была отменена. Суворов ещё в дороге узнал о новой опале – и болезнь снова обострилась.
Медленно ехала карета с больным полководцем по прибалтийским краям, к Петербургу – через Ригу и Вильно. Повсюду Суворова сопровождал народный восторг. В Риге больной полководец с трудом надел мундир и отправился под Светлое Воскресенье на пасхальную службу, после чего разговлялся в доме генерал-губернатора.
После этого всплеска активности Суворову стало хуже, передвигаться ему было нестерпимо трудно. Надо думать, что и слухи о новых придворных интригах разбередили старые раны. Заканчивался последний поход Суворова – возвращение из Европы. 20 апреля, прохладным весенним вечером, экипаж Суворова въехал в Петербург.
Никакой триумфальной встречи не было: Суворова приветствовали только друзья и родственники. Он и поселился не во дворце, а на Крюковом канале, в доме Дмитрия Хвостова, который стараниями Суворова стал после Итальянского похода графом Сардинским.
Сам генералиссимус так и не обзавёлся домом в Северной Пальмире. Да и московский дом из-за сложной семейной ситуации, по существу, утратил. Впрочем, Суворов не слишком нуждался в постоянной столичной резиденции: вся жизнь прошла в учениях, походах и боях. Полвека питался Суворов солдатским хлебом!
В «Рассказах старого воина» есть интерпретация воспоминаний Багратиона о последней болезни Суворова: «Я застал Александра Васильевича в постели; он был очень слаб; впадал в обморок; тёрли ему виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в память, он взглянул на меня; но в гениальных глазах его уже не блестел прежний огонь. Долго смотрел он, как будто стараясь узнать меня; потом сказал: «А! Это ты, Пётр, здравствуй!» — и замолчал. Минуту спустя он опять взглянул на меня…».
Последний год жизни Суворова был скрашен боевой дружбой с любимым учеником, который остался с ним и в дни неизлечимой болезни. Прожил он в Петербурге, в доме Хвостова, немногим более двух недель.
Победы Суворова создали славу императору Павлу, мы и сегодня вспоминаем его недолгое царствование чаще всего именно в связи с Итальянским и Швейцарским походами. И всё-таки в дни болезни, в Петербурге, император не оказал чести герою, которого ещё недавно величал ангелом… Своими действиями в последние недели жизни Суворова Павел фактически дезавуировал пожалованные полководцу привилегии.
По Павловскому уставу дежурного генерала полагалось иметь только императору. Но ведь Павел обещал своему генералиссимусу императорские почести! А теперь гневался на него из-за пресловутого дежурного генерала, к функциям которого Суворов привык за екатерининские годы.
Павел написал Суворову сдержанно резкое письмо, контрастировавшее с дружескими посланиями последних месяцев: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования войсками моими за границею имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава. То удивляяся оному, повелеваю вам уведомить меня, что побудило вас сие сделать. Павел».
В доме Хвостова к Суворову явился «вестник богов» князь Долгорукий с посланием от императора: «Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к императору».
Несколько дней спустя император мстительно прикажет отозвать от генералиссимуса всех положенных ему по чину адъютантов. Приказ прозвучал неумолимо: «Адъютанты генералиссимуса князя Италийского графа Суворова-Рымникского полковник Кушников и подполковник барон Розен определены по прежнему в полки, первый в гренадерский Розенберга, а последний в мушкетёрский графа Ланжерона, майорам же Румянцеву и Ставракову и капитану Кригеру состоять при армии».
В те дни каждый новый жест монарха был ударом по слабеющему здоровью полководца. Павел не знал, что от заговора его оберегает именно авторитет Суворова, который ещё в дни первой своей опалы пресек бунтарские поползновения многих видных офицеров.
Суворов не любил Павла за пруссачество, за самодурство, но поднять руку на самодержца не мог. И понимал, что смута – это тупик. «Кровь сограждан!» — многозначительно произносил Суворов в ответ на бунтарские предложения. Не стало Суворова – и тут же созрел заговор, который привёл к цареубийству.
На старых ранах – полученных при Козлудже, Кинбурне, Очакове – открылись язвы. Ноги опухли. Суворов метался в лихорадке, повторяя в бреду заветные слова: «Генуя! Сражение! Вперёд!»
Порой болезнь на шаг отступала – и Суворова поднимали с постели, усаживали в кресло, которое на колёсах бережно катали по комнате. Порой он даже возобновлял занятия турецким языком, тренируя память; и беседовал с близкими о политике. При этом память отказывала ему в разговорах о самом недалёком прошлом.
Узнав о трагическом положении Суворова, переменчивый, страстный Павел решается на дружелюбный шаг: он посылает к Суворову князя Багратиона с изъявлением царского участия. Ненадолго Суворов ожил, произнёс несколько осмысленных слов.
Суворова посещал знаменитый доктор Гриф. Больному льстило, когда Гриф объявлял, что прислан императором.
Воля к жизни не оставляла Суворова – и он не сразу согласился исповедаться и причаститься святых тайн, он ещё надеялся победить болезнь, как побеждал любого противника на поле боя…
Он до последних минут оставался в Петербурге, в доме Д. И. Хвостова на Крюковом канале. Прощаться с еще живым Суворовым приходили любимые соратники, ученики: Державин, Багратион…
Сейчас полководец мог вспомнить свои слова, написанные когда-то в автобиографии: «Потомство мое прошу брать мой пример: всяко дело начинать благословением Божьим; до издыхания быть верным Государю и Отечеству; убегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славу чрез истину и добродетель».
А ещё повторял большие отрывки из покаянного канона, которые всплывали в памяти. Главные слова были излиты.
Читайте также:
Александр Суворов: «Помилуй Бог, мы русские!»
О трех главных московских адресах Александра Суворова