Протоиерей Павел Великанов
Отец Пимен не хотел ехать в эту паломническую поездку к мощам святителя Николая. Нет, святителя Божия он, конечно же, любил и всячески чтил. Но, будучи ревностным монахом, всегда считал, что поездки, тем более за границу, — это баловство, от которого больше вреда, чем духовной пользы.
Однако в этот раз почему-то он не стал сильно сопротивляться настойчивому предложению благочинного, тем более что в поездке требовалась его помощь как духовника для исповеди многочисленных паломников.
Батюшка никогда не отличался крепким здоровьем, а в последние годы в монастыре оно совсем расстроилось. Лишний вес, диабет, постоянная боль в коленных суставах. Все это радости не прибавляло, но, как и полагается монахам, отец Пимен старался переносить скорби с безграничным терпением.
Служб было много, но между ними удалось и по городу побродить, и посидеть в кафе, и понаблюдать за окружающими. Отец Пимен никак не комментировал происходящее, предпочитая складывать впечатления внутрь себя. Он знал, что в какой-то момент эта непонятная пестрая мозаика вдруг соберется в четкую картину — и только тогда он сможет ей поделиться с окружающими.
И вот, когда до посадки в самолет оставалось несколько часов, благочинный спросил:
— Ну как, отче Пимене, что скажешь? Понравилось ли тебе здесь?
Слегка приподняв брови, монах протяжно ответил:
— Ну, не знаю. Любят они себя очень.
Благочинный прищурился:
— Это плохо или хорошо?
Монах задумался:
— А что здесь может быть хорошего? Вот мы, русские, так не умеем. Смотри, как они заботятся об окружении себя разными приятными и полезными вещами, о том, чтобы все было удобно и комфортно, о своем питании, о здоровье, о том, чтобы был ритм жизни приятный, без стресса и излишнего напряжения. Они умеют расслабляться и отдыхать.
— И что? Разве все это — греховно и плохо? — с удивлением посмотрел на отца Пимена благочинный.
— Ну, не знаю. Мне, как монаху, это противно все. Служение блудливой плоти. Возгревание страстей.
Разве может быть духовная жизнь в таком комфорте? Без подвига и предельного напряжения? Без терпения, скорбей и тесноты?
Где у них крестоношение? Нет его! — отец уже начинал горячиться. — Да, у нас, у русских, в крови боль и труд, даже у неверующих! Поэтому нас западные люди не любят. Потому что кровь у нас все равно — православная. Генная память о Святой Руси. Она требует подвига. А здесь — тоскливо все!
Отцы замолчали. Неподалеку молодой монах молча слушал этот диалог. Он ничего не сказал, но в его голове так и вращался один и тот же вопрос: «А если бы отец Пимен в свое время, будучи молодым монахом, следил за питанием, делал зарядку, да и просто относился к своему телу не с презрением, а как к „рабочей лошадке“ — разве он стал бы к пятидесяти годам живой развалиной? Можно ли небрежность и нелюбовь к себе называть „духовным подвигом“? Или это наоборот — отказ от подвига? Разве в саморазрушении суть христианского подвига?»
Посадка началась. Молодой монах вдруг понял: а ведь он уезжает с полученным от святителя Николая ответом на вопрос, который так долго его терзал: что такое ложно понятое подвижничество.