Фильм о том, что Бог нас бережет
— Георгий, я читала, что режиссер фильма увидел вас в театре — заметил в какой-то постановке и пригласил. Такая классическая актерская удача, счастливая случайность?
— Да, это было совершенно неожиданно! Ему дала мою фотографию одна моя подруга, Наташа Павлова, с этого момента прошло полгода, я лежал дома на диване, готовился к вечернему спектаклю, и тут раздается звонок. Знаете, всё, как в кино: «Я режиссер Николай Досталь», – а это уже имя с большой буквы.
Николай Николаевич сказал, что хочет посмотреть на меня в театре. Когда мы после спектакля встретились, разговорились, он предложил мне эту роль. Я был несказанно рад! Это был большой подарок для меня.
Фильм начали снимать только через 3,5 года после этой встречи — ждали финансирования. Николай Николаевич, я считаю, совершил человеческий и режиссерский подвиг: ему предлагали другие сценарии, предлагали снимать какие-то сериалы, но он сказал, что пока не снимет «Монаха и беса», не возьмется ни за какие другие проекты. И выдержал, получил финансирование, нашел людей, продюсеров.
— Были какие-то опасения, когда вы брались за эту роль? Все-таки речь о бесе, о враге рода человеческого — с такими темами не шутят.
— Нет. Я знал, что существуют разные суеверия насчет ролей, связанных с нечистой силой. Но, прочитав сценарий, понял, ради чего снимается фильм, как он должен закончиться, каков финал, понял, что там нет никаких страшных и запредельных вещей.
И потом, если правильно пользоваться своей профессией и материалом, который играешь, у тебя есть определенная защита от твоего персонажа, определенная дистанция. Другое дело, что мне пришлось покопаться внутри себя, найти в себе какие-то плохие вещи и от них оттолкнуться, чтоб не на пустом месте эта роль была. Эта работа и в жизни мне помогла от чего-то избавиться, осознать свои какие-то темные стороны.
— Покаяние трудно сыграть?
— Знаете, так совпало, что в период съемок у меня в жизни как раз был такой момент, когда мне было, в чем покаяться — не в том смысле, что я совершил нечто ужасное, запредельное, просто какие-то внутренние мои открытия позволили мне сыграть эту сцену — покаяния Легиона, его прихода в монастырь. Конечно, я шел от себя. И, кстати, это для меня была самая легкая сцена за весь фильм: как-то само собой все получилось.
— Многие посмотревшие фильм сетуют, что кающийся бес – нонсенс, так не бывает, это противоречит догматам…
— Но мы же не снимаем фильм про догматы! Это притча, художественный вымысел в определенном контексте, иносказание, фантасмагорическая история в стиле Гоголя или Салтыкова-Щедрина, Лескова, — почему такого не может быть?
Образ главного героя, Ивана, Семенова сына, составлен на основании двух житий – святителя Иоанна Новгородского и Ивана Семеновича Шапошникова, был такой подвижник в Нило-Сорской пустыни в середине XIX века, ему тоже бес докучал. А преподобный Иоанн Новгородский поймал беса в рукомойнике, и тот сказал ему:
— Отпусти, сделаю всё, что хочешь!
Тот ответил:
— Вези меня в Иерусалим.
Бес его свозил, привез обратно и за то, что он его так проучил, начал ему делать всякие гадости и пакости — подкидывать ему в келью всякие женские принадлежности, например. И Легион в фильме делает пакости – срубает лес, подкидывает женские вещи Ивану, является игумену монастыря то в образе архиерея, то в образе женщины, которая убегает из его кельи. Это всё проделки беса, чтобы Ивана прогнали из монастыря.
«Монах и бес»
— О чем фильм, на ваш взгляд?
— Там очень много разных пластов, смыслов. Это урок, но от обратного.
Легион говорит: «Не любите, да не любимы будете» – это закон преисподней, или «Потом помолишься: молитва подождет, горячее – нет. Так у нас в пекле говорят». И зритель понимает, что должно быть все с точностью наоборот.
В фильме есть глава, в которой в монастырь приезжает император. И вот он там приходит к выводу, что без правды нет и царствования, нет правления — что надо жить с Богом спокойно, по правде, прийти в себя, протрезветь, прийти в осознание того, кто мы – Россия, люди с Богом. Надо своей Родиной заниматься, а не распиливать ее и распродавать.
Мы живем в такой стране, где все время находимся в потоке православия. Да, Россия многоконфессиональна, но все равно вся наша культура, искусство базируются именно на православии. И пусть даже человек не считает себя верующим, он все равно находится в этом контексте, все его корни — оттуда, он опосредованно питается этим, хотя может с этим спорить, не соглашаться.
И, кстати, в русском народе всегда есть надежда на чудо — это тоже православный контекст. Теми или иными путями мы все равно сталкиваемся с понятиями религиозными, нравственными: что не надо врать себе, не надо врать людям, надо честно, чисто жить. Фильм и об этом.
И потом, конечно же, — о жертвенности, о любви, о том, что Бог нас бережет. Если бы могли хоть на секундочку увидеть происходящее, взглянуть на него со всех сторон, мы бы ужаснулись! Нас Бог бережет, Он нам не показывает всего, что происходит на самом деле, от чего Он нас ограждает.
Только какие-то гении и великие люди могли заглянуть куда-то в параллельный мир идей и духа – Гоголь, Пушкин… и то после этого они сжигали свои тома и стихи, шли на дуэли. Надо было быть человеком мощным, чтобы выдержать всё это.
Папа сам сделал мне икону
— Когда вы впервые задумались, заинтересовались областью веры, христианством?
— Еще в советское время, в конце 80-х, папа сам сделал мне икону – вырезал из журнала репродукцию иконы Георгия Победоносца, приклеил ее на доску, залакировал и повесил у меня в комнате. Икона произвела на меня сильнейшее впечатление, я до сих пор помню, как она висела у меня в комнате, — сейчас она у нас дома. Мне в тот момент лет десять было. Папа сам был некрещенный, я не знаю, что побудило его сделать мне такую икону. Но за этот поступок я ему очень благодарен – это было такое опосредованное воспитание, делом, поступком.
Я смотрел на нее — и всегда чувствовал присутствие чего-то такого нереального в своей жизни, всегда это было мерилом моей совести. Я стал интересоваться, подумал: «Похоже, есть нечто такое, чего я совсем не знаю, мне надо с этим познакомиться» — взял Библию, стал читать. На меня большое впечатление произвел Ветхий Завет сначала…
— Чем?
— Этими невероятнейшими историями, которые там приключаются, масштабу этих личностей. Я осознаю, что всех смыслов этой книги, всей ее глубины я не понимаю, она неисчерпаема. До этого прочитал «Войну и мир», и эта книга тоже на меня произвела сильнейшее впечатление — она заставляет задуматься над чем-то неотмирным, там тоже это есть.
Но крестился я гораздо позже, когда мне уже было лет 18-19.
— Как вы решились?
— Меня отвела в храм мама, но я сам этого пожелал. Это было во Владивостоке. А потом я уже отвел отца в храм и стал крестным отцом своего отца — такая у нас запутанная история!
— Жизнь после крещения сильно меняется?
— Да, жизнь изменилась. Как-то сами по себе отошли всякие ненужные компании — мне не надо было каких-то усилий для этого прилагать. Я начал серьезно задумываться о том, чем хочу заниматься в жизни, стал готовиться к поступлению в театральный институт. Как будто меня взяли, собрали, сконцентрировали, направили мою энергию в нужное русло, сказали: «Вот туда тебе, двигайся».
— У вас актерская семья? Почему такой выбор?
— Нет, никто из родителей актерством не занимался. Отец был инженером на заводе в закрытом городе, где производили искусственное волокно, а мама бухгалтер. Но они мне не мешали, не отговаривали.
Мне было года три, когда я впервые вдруг решил, что буду актером. Родители привезли меня в Москву, я стоял на Красной площади и вдруг сказал: «Я буду актером, буду играть в театре и в кино». Всё! Не зря же говорят — «устами младенца глаголет истина».
Еще лет в 11-12, помню, я смотрел фильм «Человек с бульвара Капуцинов» и помню этот кадр: крупный план Андрея Миронова, он в красивой белой шляпе что-то говорит. На меня это такое впечатление произвело сильное, что я сказал: «Хочу этим заниматься! Мне это интересно», – такие вспышки я помню.
Потом, правда, благополучно об этом забыл, увлекся дзюдо, но в какой-то момент вдруг понял: надо выбирать профессию, куда-то поступать. И поехал в Москву, поступил в театральный институт.
— Окунулись в учебу, было не до храма, наверное?
— Да, у меня был долгий путь к храму. После крещения всё стало складываться хорошо, жизнь стала выстраиваться в верном направлении, но я не знал, зачем в церковь ходить, что там делать, не понимал службу. Просто приходил иногда, стоял, а это ведь для этого надо очень рано приходить, да и стоять было сложно… Так что после крещения долго не ходил в церковь.
Но позже вдруг понял: если уж ты пошел в эту сторону, избрал это, надо идти до конца, знать, что происходит в храме, соблюдать церковные уставы, — не задавая вопросов, просто доверяя.
И с тех пор начал изучать, узнавать православие, чтобы что-то понимать, а не просто – стал в храме и стоишь, как робот.
Потом у меня появилась семья, родились дети. Моя жена с самого детства ездила по монастырям, она меня моложе на 14 лет, но многому меня учила, многое рассказывала. Детей я каждое воскресенье привожу в храм — причащать, и вот так сам воцерковился буквально лет 6 назад.
Читаю Библию, суфийские сказки, китайскую литературу
— У вас в соцсетях закреплена запись: «Как важно вернуться к себе изначальному!» Что вы в эти слова вкладываете?
— На человека накладываются всякие заботы, переживания, им владеют какие-то стереотипы, определенные представления о мире, мнение о себе и об окружающих, мнения людей о нас – и всё это нас ограничивает, загоняет в рамки, за этим всем мы перестаем ощущать изначальную истину, перестаем понимать, зачем мы сюда пришли, для чего.
Мы так и носимся в своей маленькой коробочке со своими маленькими проблемами — такие маленькие люди… И забываем, что в нас есть нечто большое – то, что нам не принадлежит, а мы принадлежим этому.
Вот дети – у них нет таких забот и метаний, они чисты, они такие изначальные, естественные, у них нет придуманной морали. Изначально все их поступки ясные, четкие и без каких-то задних мыслей. Вернуться к изначальности в себе – для меня это и есть какая-то ясность, открытость к этому миру, доверие к Богу.
— Вернуться к изначальности — легко сказать, а как сделать в нашем ритме жизни?
— Я, например, встаю очень рано, пью зеленый чай, делаю зарядку, читаю. Всегда стараюсь читать книги какие-то для ясности, какую-нибудь духовную литературу: и Библию, и жития святых, и просто нашу духовную прозу. Меня в свое время поразили сочинения Паисия Святогорца, я прочитал все тома. Суфийские сказки читаю, китайскую литературу — она проясняет, как устроен этот мир.
Профессия меня тоже вводит в эту непосредственность, потому что в актерской профессии очень хорошо воспитывать в себе детское сознание, вот эту открытость, непосредственность, спонтанность реакций, даже наивность.
— Есть такие вопросы ваших детей о Боге, о жизни, которые ставят вас в тупик?
— Пока нет. У Паисия Святогорца есть такое интересное выражение: «Не надо рассказывать детям о Боге, лучше рассказывай Богу о детях». То есть молись за них. Мне запомнилось это. Если я начну им рассказывать о Христе, они усвоят какие-то мои представления о Нем, их запомнят, у них не будет чистого листа.
Я наблюдаю за ними, слушаю, что они говорят – у детей сознание шире, чем у нас, взрослых, они интуитивно очень многое чувствуют.
Например, мои дочки – им 3 и 4 года — смотрят на икону Богородицы с Младенцем и говорят: «Боженька уже повзрослел. Здесь Он маленький, а так Он взрослый».
Или: «Ангелы на небе летают, я хочу, чтобы они мне приснились». То есть они не задают мне вопросов про Бога, а, наоборот, сами говорят о том, какое у них представление о божественном.
Бывает, смешное, конечно.
Василиса увидела большую икону Георгия Победоносца на подворье Валаамского монастыря, я говорю ей: «Это мой ангел-хранитель. Давай поцелуем». Она в ответ: «Папа, это ты на коне сидишь, а сверху тебе ангел надевает корону». Я говорю: «Дочка, это не я, это мой ангел-хранитель». – «Нет, это ты». А на младенца Иисуса показывает и говорит: «А это я маленькая». Я говорю: «Дочь, нет, это не ты», – ну вот такие смешные разговоры.
— Что изменилось с тех пор, как вы стали семейным человеком? Чему учат дети, чему учит семья?
— Всему! Заботе, ответственности. Безусловной любви: «Я тебя люблю не потому, что… Я тебя люблю просто так», – вот это она и есть. Дети же очень тонкие, чувствительные: ребенку нельзя соврать, пообещать и не сделать, он чувствует фальшь. Так что, когда у тебя появляются дети, твой мир переворачивается.
Я стал больше понимать и своих собственных родителей, стал задаваться вопросами: в чем я был неправ в наших взаимоотношениях? что мне надо простить? Не от того, что мы должны прощать, нет, а потому что душа требует – действительно надо простить.
Я понимаю, что у детей в любом случае всегда есть претензии к своим родителям, обоснованные или необоснованные, они есть! Но надо их простить – просто взять да сказать: «Всё! Я без всяких условий прощаю, что бы там ни было, потому что это мои родители, они обо мне заботились, помогали, не спали ночами». И к своим детям – ни в коем случае не предъявлять никаких претензий: надо спокойно учить, объяснять, воспитывать. И дети меня тоже воспитывают, тоже чему-то учат.
Фото: Georgy Fetisov/Facebook
Ты понимаешь, что просто надо послушаться
— Как вы попали к отцу Власию, как он стал вашим духовником?
— У меня в тот период были сложности в жизни, я не мог разобраться с одним важным вопросом: что бы я ни делал, ничего не выходило! Понял, что мне нужна помощь. Я узнал о том, что есть такой старец, и поехал – в такой абсолютной наивности: вот сейчас приеду, зайду в храм, сразу подойду к старцу, и он мне поможет. На деле — было невозможно к нему попасть!
Огромное количество людей приехало в Боровский монастырь. Так что в первый день я уехал ни с чем, во второй день – тоже приехал и уехал ни с чем. На третий день я приезжаю, зашел в храм, помолился, сказал: «Господи, мне очень надо попасть к отцу Власию», встал в огромную очередь. И как-то так получилось, что уже под конец приемного дня какая-то женщина говорит: «Я не пойду, уезжаю — могу отдать вам свое место в очереди». И я очень быстро прошел к нему! С тех пор вот езжу в Боровский монастырь довольно часто и стабильно.
— Почему вы остались у него? Что вас поразило, позволило довериться? Ведь можно было решить свои вопросы и уехать.
— Я скажу так: этот человек смотрит на тебя каким-то невероятным взглядом — такими любящими, мудрыми глазами, что ты понимаешь: он все про тебя знает! Отец Власий сам тебе говорит — без назидания, без осуждения, с большой любовью — о тех проблемах, которые у тебя есть. И ты понимаешь, что делает он это не для эффекта, не для того, чтоб тебя поразить, а хочет тебе помочь разобраться.
Отец Власий говорит: «Тебе надо сделать то-то и то-то», — и ты в этот момент понимаешь, что надо просто послушаться, не задавая лишних вопросов, просто так и сделать. Едешь и делаешь. Делаешь над собой усилия какие-то, помнишь его советы, и внутри тебя происходят какие-то невероятные процессы. Это трудно описать словами.
— А вам, вообще, легко слушаться, не задавая вопросов?
— Все зависит от того, кто тот человек, которого надо послушать. Иногда два разных человека могут сказать одни и те же вещи, но к одному я совершенно не прислушаюсь, а ко второму — прислушаюсь. У меня не было такого настроя: «Вы меня, пожалуйста, учите вот так, благословите на то и на это, тогда я послушаюсь» – нет, у меня такого не было.
— Помните первую исповедь? Трудно было открываться незнакомому человеку, выворачивать душу наизнанку?
— Вначале это было довольно формально для меня. В первые разы на исповеди я не договаривал каких-то вещей – не раскрывал истинных мотивов своих поступков, только объявлял сам поступок. Объявлял, потому что – надо же исповедать… А глубже не шел. Но однажды было тяжело на душе, и я сумел открыться священнику, по-человечески открыться, все рассказать, как есть. Мне стало так хорошо.
Я понял, что это полезно — надо открываться! Понял, что исповедь не должна быть ни формальностью, ни беседой по душам, когда ты приходишь к священнику как к психологу, ищешь одобрения, поддержки в тех или иных своих поступках, ждешь, что он тебя успокоит: «Нормально все, все у тебя в порядке, не волнуйся».
Помню, когда ездил на Афон, там совсем по-другому проходила исповедь — подробная, очень долгая, серьезная, сильная. Афониты знают много языков, потому что к ним приезжают самые разные люди со всех уголков мира: я исповедовался одному греческому монаху, а другой грек переводил.
— Что особенного на Афоне, что вы оттуда вынесли?
— Там ты понимаешь, что всё, о чем сказано в Евангелии, все это – живое! Это не какие-то мифы и легенды, не какая-то абстракция. Бог живой, Он присутствует в этом мире Своей любовью.
Нет ни одной секунды, чтобы люди там не молились. И ты тоже отрываешься от всей суеты, ты спокоен, есть возможность подумать, помолиться. Хорошо там… Там люди — с разными судьбами, сложнейшими. Помню, иду по монастырю и инок, владеющий русским языком, мне говорит:
— Видишь, вон монах идет?
– Да.
– Бывший гангстер. Из Америки приехал. А видишь, монах в саду копается? Этот из Австралии, прославленный ученый. Был атеистом, Бога отрицал. Приехал сюда и остался, стал монахом, всё бросил.
— Есть что-то, за что вам больно в Церкви?
— Хороший вопрос. Больно за автоматизм, за формализм, за ханжество иногда, за лицемерие – за это больно и неприятно, не хочется этого. Но это вещи неизбежные. Как сказал отец Власий: «Солнышко встает и идет над ухабами, над болотом и не пачкается».
— А что вам особенно дорого в Церкви? Почему вы здесь?
— Моменты, когда ты стоишь на службе и понимаешь: это все реально, это нужно тебе, и эта служба, и все происходящее в жизни – все не зря.
Я люблю прийти и постоять у чудотворной иконы, помолиться. Обряды, атмосфера храма – все это структурирует, воспитывает человека, чуточку его отвлекает от обычной суеты. Человек вдруг начинает ощущать, понимать, что у него есть какой-то внутренний объем, храм пробуждает какие-то вспышки радости и света внутри, надежды пробуждает.
И все это ведет к Евхаристии, к причастию. Иногда смотришь, человек причастился и плачет, не как-то елейно, дежурно, напоказ, а видно, что это по-настоящему его пробило, что это — настоящее.
А Пасха – как она объединяет людей! Даже просто семью – как у нас дома готовятся к празднику! Мне все это дорого, и я это люблю.
Известность — просто атрибут профессии
— Актерская профессия – сложная, неоднозначная. На что бы вы как верующий человек не могли согласиться в кино?
— На роль, в которой мне трудно было бы оправдать своего героя, найти какой-то свет в нем. Если свет в нем невозможно найти, то зачем об этом снимать кино? Я считаю, что это бессмыслица совершеннейшая. Ради чего тогда работать, зачем, чтобы что сделать? Ты же всегда делаешь какой-то выбор, несешь людям определенную информацию и берешь на себя за это ответственность.
У самого человека должны быть внутренние критерии. Через низкое можно очень хорошо показать высокое — всё зависит от твоего намерения, о того, что ты хочешь рассказать. Допустим, сжигают храмы в кино, рубят иконы или выставляют в каких-то странных образах тех или иных личностей, но все зависит от того, ради чего ты это делаешь, о чем ты сообщаешь зрителю.
На самом деле рубят не икону, а просто какую-то картину, неосвященную, с образом. Да, в кадре тебе нужна разрубленная икона – но ты внутри себя при этом не богохульствуешь. Для меня критерии – такие: для чего это?
А профессия действительно сложная: она заставляет тебя тратиться сердечно, душевно, интеллектуально, все время копаться в себе, мучительно искать. Любое созидание проходит через мучение, но в то же время ты испытываешь невероятное счастье и наслаждение от того, что ты это сделал.
Как женщина, рожающая детей: ей надо пройти через муки, через боль, но, когда дети появляются на свет, она пребывает в невероятном счастье и блаженстве. Актер тоже что-то рождает.
И если нет у тебя внутреннего стержня и силы воли, тогда очень сложно добиться чего-то в этой профессии. Дело не в известности и востребованности, а в том, чтобы реализоваться и что-то сделать хорошее. Ведь можно быть известным и ничего при этом не уметь. Тут есть же и ремесло, то есть определенное умение: профессионал знает точно и конкретно, за счет чего он будет играть ту или иную роль.
Что можно, а чего никогда нельзя делать в профессии — этому меня научил мой мастер, Анатолий Александрович Васильев. Это выдающийся русский театральный режиссер. Он дал мне ориентиры в искусстве: как отличить, когда я действительно хорошо и верно что-то делаю, а когда я вру, он научил способности в определенный момент остановиться, сказать: «Стоп! Что-то здесь не то, надо переделать, это неправильно».
«Монах и бес»
— Для вас работа в «Монахе и бесе» была первой крупной ролью в кино, вас стали узнавать. «Медные трубы» — уже были?
— Благодаря опять же Васильеву у меня есть прививка от тщеславия: он учил, что известность – это просто атрибут профессии, к этому надо быть готовым, не придавать ей слишком большого значения.
Но пока и славы-то не было: да, меня стали узнавать где-то, больше внимания в соцсетях, но я не считаю, что это слава. Наше время в этом смысле особенное. В советские годы выходил фильм, его показывали по всему Союзу, и это было событие, актеры сразу становились «звездами», их на долгие годы запоминали. А сейчас выходит фильм и существует около года, потом о нем, как правило, забывают. Он быстро «вспыхивает» и быстро угасает.
Так что не было пока «медных труб», я еще не столкнулся с этим. Приятно, когда хвалят за этот фильм, но я понимаю, ради чего все это было. И осознаю, что я еще только в начале пути, еще ничего не сделал.
— Вам наверняка после фильма пишут. Какие отклики, какие письма особенно греют душу, говорят о том, что все было не зря?
— Одна девушка написала, что ее муж был чужд религии, не принимал ничего, что связано с Церковью, с храмами. Она никак не могла уговорить его прийти в храм. Показала ему фильм, «Монах и бес», и на следующий день он уже был на исповеди. Представляете? Наверное, это говорит о чем-то. Значит, было ради чего работать!
Беседовала Валерия Михайлова