«Глаголом вольным Бога славить!»
Если бы нужно было подобрать одно слово для определения характера Алексея Константиновича Толстого, это не составило бы особого труда. Верность – вот та добродетель, которая руководила его поступками. Верность и в жизни, и в творчестве тому, что он однажды полюбил, верность тому, что он считал истиной.
…Его появление на свет сопровождалось семейной драмой – разрывом отношений отца и матери. Биографы будущего поэта объясняют это довольно легко и убедительно: любви между ними не было с самого начала, кроме того, у Анны Алексеевны был непростой характер, а Константин Петрович выпивал. Родственники мужа никогда не винили Анну в разрыве, а брат ее бывшего мужа неоднократно замечал: «Брат Константин никогда не должен был жениться на Анне Алексеевне — она слишком была умна для него… Тут ладу и ожидать было трудно».
Но брак был венчанным, и не всегда житейская логика работает там, где речь заходит о Таинстве… Кто знает, не была ли одним из духовных последствий принятого Анной Алексеевной решения та жгучая ревность, которую она все последние годы жизни испытывала к избраннице сына, Софье Андреевне Миллер? Впрочем, не нам судить. А вот отец Алексея Константиновича к концу жизни совершенно изменился. Как свидетельствует один из биографов поэта, Д. Жаров, Константин Петрович «к старости стал тихим, задумчивым, посещал ежедневно церковные службы и молился у себя дома, в крохотной квартирке на Гороховой. Два небольших своих именьица он отдал сестрам, а деньги, которые посылали ему они и тайком от матери сын, раздавал нуждающимся родственникам и нищим».
Однако и то, и другое было делом далекого будущего. Пока же через шесть недель после рождения маленький Алексей Толстой навсегда покинул отцовский дом: мать увезла его на Украину. Сперва они поселились в ее имении Блистове, откуда, однако, вскоре переехали в имение дяди, Алексея Алексеевича Перовского, который с большой готовностью занялся воспитанием племянника. Кстати, именно ему, Алеше Толстому, посвящена написанная Перовским, выступавшим под литературным псевдонимом Антона Погорельского, известная детская сказка «Черная курица». Писателем дядя был хорошим, во всяком случае, об одном из его произведений историк конца XIX века высказался так: «Монастыркою» наши бабушки и матери зачитывались так, как наши жены и дочери — «Анною Карениной».
Система воспитания Перовского отличалась продуманностью. Он очень много общался с племянником, а когда был в отъезде, писал Алеше письма, обсуждал с ним все, даже самые незначительные его дела, интересовался успехами, руководил обучением, не упускал случая, чтобы преподать и нравственный урок: учил мальчика состраданию и любви к ближнему, бережному отношению к деньгам, вдумчивому и ответственному отношению к собственному поэтическому слову… Можно с уверенностью сказать, что дядя полностью заменил Алеше отца, и мальчик рос, не ощущая неполноты своей семьи.
Детство Алексея Константиновича Толстого, по его собственным словам, было счастливым. До восьми лет товарищей для игр у него не было, но это не огорчало мальчика – наоборот, благодаря одиночеству он научился мечтать. Там же, в Малороссии, в его сердце зародилось две привязанности, которые Толстой пронес через всю свою жизнь.
Во-первых, он горячо полюбил природу («…воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впечатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне», — написал он через пятьдесят с лишним лет). Созерцание пейзажей Малороссии неразрывно сплелось в душе мальчика с восторженным полумечтательным переживанием ее славной истории. Это трепетное, горячее чувство одухотворит позднее всю его поэзию: «Бор сосновый в стране одинокой стоит, // В нем ручей меж деревьев бежит и журчит. // Я люблю тот ручей, я люблю ту страну, // Я люблю в том лесу вспоминать старину».
Во-вторых, однажды шестилетнему Алеше попался в руки сборник стихотворений разных поэтов – и полностью покорил детское воображение. «Внешний вид этой книги врезался мне в память, и мое сердце забилось бы сильнее, если бы я увидел ее вновь. Я таскал ее за собой повсюду, прятался в саду или в роще, лежа под деревьями и изучая ее часами. Вскоре я уже знал ее наизусть». Тогда же, в шесть лет, он начал писать сам, причем по-русски, а не по-французски, что было весьма необычно для светского ребенка XIX века и объяснялось, как полагают биографы, в том числе и влиянием его кормилицы, которую он очень любил и чьи сказки с упоением слушал. Имени ее, к сожалению, не сохранилось. Не сохранились и стихи, написанные Алексеем Константиновичем в детстве и юности.
В восьмилетнем возрасте Алексей попадает в Петербург, где, будучи представлен цесаревичу (будущему Александру II ), становится одним из детей, с которыми наследник престола проводит воскресный день. С этого момента в жизнь юного графа вторгается властная сила, одновременно и приятная, и тяжкая для него – благосклонность к нему царской фамилии («Цепи – всегда цепи, даже цепи из цветов», — грустно напишет он через много лет о своей обременительной для него близости ко двору). Тогда же Алеша Толстой знакомится с Пушкиным, приходившим в гости к его дяде, А.А. Перовскому. «Алеша во все глаза смотрел на поэта, всегда оживленного, непоседливого, на его русые курчавые волосы, ловил взгляд его прозрачных светлых глаз… Мальчика, как и взрослых в присутствии Пушкина, охватывало чувство значительности мгновения, причастности к величию духовному; все вокруг как бы становилось иным, и люди становились умнее, говорили так, как никогда не говорили бы ни при ком другом. То, что говорил сам поэт, впитывалось всем существом, и, если даже слова потом забывались, оставалось ощущение, а тяга к родникам поэзии уж наверное…» — так описывает встречу двух служителей искусства Д. Жаров в своей книге об Алексее Константиновиче.
Через год в жизни Алеши происходит еще одно знакомство, не имевшее, кажется, внешних последствий, но позже осмысленное им как событие значительное: мать и дядя берут его с собой в Германию, и там он встречается с великим Гете – более того, даже сидит у него на коленях и получает от того в подарок кусок мамонтового клыка с собственноручно нацарапанным на нем изображением фрегата.
Другой эпизод из заграничных путешествий юного Алексея показателен как иллюстрация его все сильнее разгоравшейся любви к искусству. В Венеции дядя приобрел несколько великолепных произведений искусства, в том числе бюст Фавна, приписываемый Микеланджело. Подросток был настолько поражен красотой скульптуры, что не отходил от нее и даже вставал по ночам, чтобы еще раз на нее полюбоваться, а заодно и убедиться, что с Фавном ничего не случилось: «…нелепейшие страхи терзали мое воображение. Я задавал себе вопрос, что я смогу сделать для спасения этого бюста, если в отеле вспыхнет пожар, и пробовал поднять его, чтобы убедиться, смогу ли унести его на руках».
Дядя видел привязанность Толстого к искусству, его пылкое увлечение поэзией, но упорно готовил Алешу к придворной карьере (чему весьма способствовала и близость Алексея к императорской семье). Однажды, чтобы охладить чрезмерное увлечение юного племянника стихотворчеством, Перовский даже пошел на хитрость: он устроил так, что одно из стихотворений Толстого напечатали в журнале – вместе с разгромной рецензией на него. Желаемого эффекта дядя, однако, не добился – Алексей продолжал писать стихи…
Много позже А.К. Толстой отзовется о своей безоглядной юношеской (времен заграничных поездок) влюбленности в искусство весьма критически: «Не зная еще никаких интересов жизни, которые впоследствии наполнили ее хорошо или дурно, я сосредоточивал все свои мысли и все свои чувства на любви к искусству». Это не значит, что с течением времени Толстой искусство разлюбит, вовсе нет, — но любовь его изменится, приобретет большую глубину и тот потаенный смысл, какого не имело восторженное упоение его ранних лет. Однако все, чем напиталась душа Алексея Константиновича в детские годы, не будет потеряно, оно возрастет и принесет свои плоды, одухотворит и оживит его творчество: трепетная и нежная любовь к родной природе, восторженное, очень образное и живое мечтательное переживание исторических событий, страстная и самозабвенная любовь к искусству…
На его творческом пути будет короткий период увлечения мистикой и различными сверхъестественными явлениями (увлечения, возникшего, возможно, также под влиянием Перовского, во всяком случае, довольно внушительная библиотека литературы о мистических явлениях досталась Алексею именно от него). Одним из его результатов стал прозаический дебют Алексея Толстого – фантастическая повесть «Упырь», опубликованная под псевдонимом в 1841 году и весьма благосклонно встреченная Белинским. Впрочем, это романтический мистицизм скоро сменится в творчестве Толстого живым интересом к красочным и ярким событиям русской истории, неразрывно связанным в его сознании с отеческой верой – Православием. Его лирика, драматургия и проза наполнятся православными образами и мотивами, то могучими и величественными в своей исторической правде («…И все стучат стаканами: // «Да здравствует Литва!» // Так возгласами пьяными // Встречают Покрова. // А там, едва заметная, // Меж сосен и дубов, // Во мгле стоит заветная // Обитель чернецов. // Монахи с верой пламенной // Во тьму вперили взор, // Вокруг твердыни каменной // Ведут ночной дозор. // Среди мечей зазубренных, // В священных стихарях…»), то щемяще-лирическими, сопряженными с нежной привязанностью к родной земле: «Среди дубравы // Блестит крестами // Храм пятиглавый // С колоколами. // Их звон призывный // Через могилы // Гудит так дивно // И так уныло! // К себе он тянет // Неодолимо, // Зовет и манит // Он в край родимый».
С каждым годом все сильнее становится желание Толстого оставить государственную службу и всецело предаться тому служению, к которому, как он чувствует, предназначил его Господь – литературному творчеству. Как отмечают многие исследователи, крик души, вырвавшийся из уст одного из самых любимых его героев, Иоанна Дамаскина из одноименной поэмы, выражает душевную тоску самого Толстого: «О государь, внемли: мой сан, // Величье, пышность, власть и сила, // Все мне несносно, все постыло. // Иным призванием влеком, // Я не могу народом править: // Простым рожден я быть певцом, // Глаголом вольным Бога славить!». Однако этому желанию суждено осуществиться совсем не скоро: в течение многих лет Алексею Константиновичу не удается выйти в отставку, он получил ее только в 1861 году.
Долго не складывается и его личная жизнь. Первое серьезное чувство Толстого было к Елене Мещерской. Однако когда Алексей просит у матери позволения сделать понравившейся ему девушке предложение, Анна Алексеевна своего благословения не дает. Алексей остается холостяком. Эта ситуация в разных вариациях повторяется в течение многих лет: сердечная склонность Толстого к той или иной девушке пресекается матерью, то прямо выражающей свое несогласие с выбором сына, то незаметно устраивающей необходимость срочного отъезда Алексея или за границу, или к кому-то из родственников. Анна Алексеевна весьма строго контролирует жизнь Алексея, старается, чтобы он всегда был при ней (Алексей Константинович возит ее в театры и на концерты, они вместе посещают ее подруг), а если он уезжает куда-то без нее, она не ложится спать, пока он не вернется. Алексея такая «семейная» жизнь, кажется, не очень тяготит – он воспитан в послушании и любви к своей матери. Этой идиллии, однако, не суждено продолжаться вечно – Толстой, наконец, встречает ту, отношениями с которой он не готов пожертвовать с такой легкостью. Тем более что в ней он с первых же дней знакомства видит не только привлекательную женщину, но и ту, кого по-церковнославянски именуют «подружием»: соратницу, спутницу на жизненном пути. И прежде всего – помощницу на пути творческом.
«Я еще ничего не сделал – меня никогда не поддерживали и всегда обескураживали, я очень ленив, это правда, но я чувствую, что я мог бы сделать что-нибудь хорошее, — лишь бы мне быть уверенным, что я найду артистическое эхо, — и теперь я его нашел… это ты. Если я буду знать, что ты интересуешься моим писанием, я буду прилежнее и лучше работать», — писал он Софье Андреевне Миллер в самом начале их знакомства. Отношения их складывались непросто: муж, от которого Софи уже ушла, все равно не давал ей развода, а мать Алексея, как и во всех предыдущих случаях, была настроена резко против избранницы сына. Видя, что прежние уловки не действуют и намерения сына серьезные, Анна Алексеевна решила действовать в открытую. В один вечер она пересказала Алексею все слухи и сплетни, которые были связаны с именем его возлюбленной. Дело в том, что начало светской жизни Софии было омрачено любовной трагедией: за ней ухаживал князь Вяземский, как говорили, соблазнил ее – и женился на другой. Брат Софьи вступился за честь сестры и был убит на дуэли. Свет с удовольствием пересказывал эту историю, прибавляя к ней, видимо, множество других. И.С. Тургенев писал как-то Софии Андреевне: «Про вас мне сказали много зла…». «Много зла» о Софье рассказала тогда сыну и Анна Андреевна. Выслушав отповедь матери, Алексей Константинович бросил все и кинулся в Смальково — усадьбу Софьи Андреевны, чтобы узнать правду из ее собственных уст.
Вот как описывает это драматическое свидание современный прозаик Руслан Киреев: «Софья Андреевна встретила его спокойно. Напоила липовым чаем, усадила возле окна, за которым мокли под холодным дождичком облетевшие ивы, и – начала свою исповедь.
Не спеша… По порядку… Издалека…
Мысленно вместе с тобой прострадал я минувшие годы,
Все перечувствовал вместе с тобой, и печаль, и надежды,
Многое больно мне было, во многом тебя упрекнул я…
Затем поэт с присущей ему откровенностью признается, что не может… Нет, не не может, а не хочет забыть ни ошибок ее, ни – важное уточнение! – страданий. Ему дороги ее «слезы и дорого каждое слово». Именно в этом стихотворении впервые появляется сравнение с поникшим деревцем (не теми ли грустными ивами за окном навеянное? – Е.В.), которому он, большой, сильный, предлагает свою помощь.
Ты прислонися ко мне, деревцо, к зеленому вязу:
Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно!».
Откровенный разговор не разрушил их отношения, а напротив, сблизил влюбленных, ибо у Алексея Константиновича было доброе, мягкое сердце, способное жалеть и прощать.
Спустя несколько лет, во время войны, Толстой заболел тифом и Софья Андреевна, невзирая на опасность заразиться, выходила его, буквально вытащив с того света.
Последние годы жизни матери Алексей Константинович разрывался между ней и Софией. Несмотря на все трудности и недопонимание, несмотря на деспотизм Анны Алексеевны, они с матерью были очень близки, он привык делиться с ней радостями и горестями, он действительно искренне любил ту, которая с его рождения посвятила ему всю свою жизнь, и когда в 1857 году Анна Александровна умерла, Алексей был безутешен. Но ее смерть наконец позволила соединиться влюбленным – они стали жить вместе. Однако муж дал Софии развод только спустя несколько лет – они обвенчались в 1863 году. Господь не дал им своих детей, но они очень любили и привечали чужих, например, племянника Софии Андрейку, к которому Толстой относился как к собственному сыну.
Любовь Алексея Константиновича и Софьи Алексеевны с годами не ослабела, и письма Толстого, написанные жене в последние годы его жизни, дышат той же нежностью, что и строки первых лет их общения. Так, Толстой пишет ей в 1870-м году: «…не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, — что я не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет назад».
Если подходить со строгой точки зрения церковных канонов, не все в жизни Алексея Константиновича соответствует православным нормам. 12 лет он жил с любимой женщиной невенчанным, по сути дела, — в гражданском браке. Не избежал он и греховного увлечения, охватившего в XIX веке почти все светское общество – «эпидемии столоверчения», иначе говоря, занятий спиритизмом. Несколько раз он присутствовал на «сеансах» известного спиритиста Юма, приехавшего в Россию. Живя за границей, Алексей Константинович и там посещал подобные мероприятия. Хотя сохранились довольно ироничные пересказы Толстого утверждений различных спиритов, якобы услышанных ими от «духов», Тютчев замечал, что в целом Толстой относился к столоверчению внимательно и достаточно серьезно: «Подробности, которые я слышал от Алексея Толстого, четыре раза видевшего Юма за работой, превосходят всякое вероятие: руки, которые видимы, столы, повисшие в воздухе и произвольно двигающиеся как корабли в море и т. д., словом, вещественные и осязательные доказательства, что сверхъестественное существует».
И невенчаный брак, и занятия спиритизмом, однако, — это, скорее, следствие общей духовной расслабленности общества в XIX веке. В жизни же Алексея Константиновича было и другое. Например, его пешие паломничества в Оптину, к старцам. Или его трепетное отношение к молитве, воплощавшееся не только в стихах («Молюсь и каюсь я, // И плачу снова, // И отрекаюсь я // От дела злого…»), но и в действительности. Так, сохранились свидетельства о том, как горячо он молился во время заболевания тифом, поставившего его перед лицом смерти. Что характерно – молился не столько за себя, сколько за дорогих людей, мать и Софию. Каково же было его потрясение, когда после одной из таких молитв, прерывавшихся минутами бреда, он, открыв глаза, увидел у своей кровати живую Софью, которая приехала, чтобы ухаживать за ним. Такой небесный ответ на его молитву очень укрепил веру Толстого.
Этой верой, тягой к Небу и тоской по нему пронизано все литературное творчество Алексея Константиновича: стихотворения, баллады, пьесы и прозаические произведения. Как писал в одном из своих стихотворений сам Толстой, «гляжу с любовию на землю, // Но выше просится душа». Впрочем, лучше всего свое литературное кредо А.К Толстой сформулировал в поэме «Иоанн Дамаскин», вложив его в уста своего героя – поэт должен своим творчеством присоединиться к славословию Бога, которое возносит весь сотворенный Им мир («всякое дыхание да хвалит Господа…»): «То славит речию свободной // И хвалит в песнях Иоанн, // Кого хвалить в своем глаголе // Не перестанут никогда // Ни каждая былинка в поле, // Ни в небе каждая звезда».