Гонима ли Церковь в России?

(К вопросу о возвращении церковных святынь)

Странный вопрос, скажет читатель. Как можно говорить о го­не­ниях на фоне возрождения церковной Москвы и России? Открыты уже и продолжают открываться сотни храмов и десятки монастырей. Воздвигнут грандиозный Храм Христа Спасителя.

И все же не будем торопиться с заключениями.

Всякий вопрос следует видеть и решать в историческом контексте. Обратимся к началу нынешнего столетия, когда многими веками устроенное течение русской жизни было возмущено и взорвано революционными потрясениями. Одним из первых своих декретов советская власть отделила Церковь от государства и лишила ее имущества ¹. Все, чем владела церковная община, от святынь до утвари, было объявлено народным достоянием, росчерком пера передано в собственность государства, перед которым теперь сами же верующие стали ответственными за сохранение своего достояния. Вскоре советская власть не преминула воспользоваться приобретенным, произведя изъятие церковных ценностей.

Однако первыми ризы с икон сняли, — правда, по другому поводу, — не комиссары и кощунники, а коллекционеры и знатоки, и было это еще в благословенные времена.

Дело в том, что еще с конца ХVII в. в России стала складываться культура ренессансного, гуманистического типа. Связи человека петровской эпохи с вековечной традицией, с верой дедов и отцов, определявшей дотоле общественную и личную жизнь, ощутимо слабеют. Он еще ходит в храм и участвует в таинствах Церкви, но они уже потеряли для него жизненное значение. Всем существом он устремляется к новым берегам, он хочет быть свободным от всех сдержек и условностей сословно-иерархического общества. “Наслаждаться и быть счастливым” — вот доминирующая тема возрожденческой перестройки умов и жизни в ХVIII столетии. И наиболее адекватным выражением и питающим источником этого мирочувствования вместо веры и Церкви становится таинственный и влекущий мир искусства: французского романа, английского пейзажного сада, портрета, гравюры, лирического стихотворения и музыки. Ничто не соизмеримо с божественным миром Моцарта. Его искусство стало для человека эпохи Карамзина и Пушкина оправданием и смыслом жизни. “Пожалуйста, не подумай, — писал Герцен в одном из писем Станкевичу, — что из сурового цивизма иль злосчастной демагогии я стану возражать на то место, какое ты отводишь искусству. Искусство — это уже кое-что. Оно вместе с зарницами личного счастья единственное, несомненное благо наше. В результате разрыва с культурной традицией и патриархальной религиозностью возникает новая жизненная реальность, в которой более не ощущается присутствие Бога. Его место заняла обожествленная красота и наслаждение ею”.

Новый подъем эти убеждения и настроения переживают на рубеже XХ в. “Тогда, в связи с общей тенденцией цивилизации, — писал историк Д. Кончаловский, — цель жизни усматривали в счастье, а последнее заключалось в ничем не возмущаемом наслаждении земными благами во всей их совокупности, начиная от высших духовных и до довольно низменных материальных, которые, однако, умело облагораживались общей культурностью. В сущности весь процесс ощущался как источник наслаждения и радости; наслаждения эти были весьма разнообразны: научное и художественное творчество для избранных, а для культурной и образованной массы наслаждение их плодами в популяризациях, театре, художественных выставках, художественных изданиях и репродукциях, туризме, спорте, краеведчестве, вплоть до таких чувственных удовольствий как рестораны, кафе, бар с их утонченной кухней, комфортом, нарядными женщинами и музыкой. Жить было приятно и легко, и особенно приятно было сознание, что с каждым десятилетием и даже годом эти приятность и легкость повышаются в степени и расширяются на все больший круг людей, пока — как это мечталось — они не сделаются достоянием всех” ².

На страницах журнала “Мир искусства” в последний раз были поставлены “сложные вопросы” общественного служения искусства. Теперь оно понимается как самодостаточное. Полнее всего новое мировоззрение выразилось тогда в деятельности и личности Александра Бенуа. В первых корреспонденциях для журнала он признавался, словно в частном письме: “Я упоен Версалем, это какая-то болезнь, влюбленность, преступная страсть”, — однако страсть, выражавшаяся публично, с сознанием ее бесспорной значимости для многих, и это потому, что частная жизнь хочет теперь быть искусством, проявляться художественно. “В человеке все должно быть прекрасным…”, — но прекрасным не какой-то эталонной застывшей красотой, а пылом жизни, художественным осуществлением человеческого предназначения быть счастливым. “Происходит процесс перемещения, — писал об этом Абрам Эфрос. — Из искусства нечто самое драгоценное переходит в личность. Искусство выветривается, пустеет, умирает. Личность наполняется, наливается соком, зацветает художественностью. Все, что убывает там, прибывает здесь. Наконец, она сама становится искусством ³.
В это же время в искусствознании происходит переориентация на глубоко личностное искусство старых мастеров, замкнутый в себе и самоценный мир художественного произведения. В культуре, лишенной хри­стианских корней, художественная форма все более выдвигается в центр внимания историка искусства, у которого вырабатывается артистическая способность проникновения в “тайное тайных” художественного предмета, особая настроенность на его внутренний “звон”. Этой способностью были в значительной степени наделены критики и историки искусства из журналов “Старые годы”, “Аполлон”, “Художест­венные сокровища России”, основоположники отечественного искусствознания и музейного дела. “Неуловимая ассоциация врагов банальности, находящаяся в постоянном заговоре против будней <…> Те, в ком не спит воображение, жива тоска по красоте и кто способен самую действительность воспринимать как искусство” ⁴.

И вот именно в русле этого развития жизненных идеалов и культуры с середины прошлого века у коллекционеров начинает исподволь нарождаться новый интерес к иконе. Сначала к старообрядческим молельням с их строгим отбором лишь древних образцов. Затем к епархиальным музеям, открытым для правильного хранения ризниц упраздненных монастырей. Вскоре появляются первые художественные коллекции иконописи. Когда реставраторы сняли оклады и расчистили доски, знатокам открылась красота иконы, которая совершенно затмила в их глазах икону как святыню. В 1913 г. состоялась первая большая выставка “Русская икона”, которая стала событием художественной жизни и привела к провозглашению устами П. Мура­това, А. Грищенко и др. на страницах журнала “София” и сборников “Русская икона” основополагающего воззрения на икону как прежде всего на художественное произведение. Художественное сознание той поры оказалось радикально переориентировано на икону как эстетический объект. Путь к десакрализации иконы, развенчанию ее как святыни был проложен. Вот почему при всех ужасах расстрела московского Кремля искусствоведы новой формации по крайней мере в одном оказались попутчиками новой власти: в гуманистическом оправдании революции. В одном они были с ней молчаливо согласны: в конце-то концов должны же пасть вековечные затворы и красоты тоже — хотя бы и под ударами молота; история действительно не делается в перчатках.

Голоса Церкви они при этом не замечали, а он звучал. Уже в апреле 1918 г. Поместный Собор Православной Российской Церкви особым постановлением оповещал, что именно он является единственным “охранителем храмов Божиих, святых обителей и всего церковного имущества”, которое веками составлялось из приношений верующих и “является Божиим достоянием”. Когда в августе местные советы стали требовать описи имущества и прибирать его к рукам, Собор свидетельствовал, что “всякое отторжение сего достояния от Церкви есть кощунственный захват и насилие” ⁵.

Мало кто из работников культуры слышит этот голос или вообще интересуется им и сейчас. Что это так, показали события конца советской власти. В октябре 1990 г. был принят закон РСФСР “О свободе вероисповеданий”. Статья 6-я объявляла на­казуемым “оскорбление религиозных чувств граждан, равно как и осквернение почитаемых в данной религии предметов, строений и мест”, а статья 26-я декларировала право собственности религиозных объединений на здания, строения, предметы культа и иное имущество, в том числе являющееся памятниками культуры. Декрет 1918 года и последующие аналогичные акты были признаны утратившими силу. Повсюду по просьбам верующих и по инициативе местных органов власти, в которые пришли демократически настроенные депутаты и чиновники, на волне восстановления исторической справедливости, как тогда говорили, стали возвращать Церкви поруганные храмы и обители. В некоторых случаях поначалу вернули в собственность, но потом укрепилась и сохранилась до наших дней формула “в безвозмездное и бессрочное пользование”. Юридически право собственности за Церковью признается, в том числе и новейшим законом “О свободе совести и о религиозных объединениях” (от 26.09.1997 г. № 125), но практически в Москве в собственности Церкви оставлены только Донской монастырь и храм Всех святых на Кулишках.

Люди, мало осведомленные о положении дел, привыкшие видеть в Церкви картинку, лубочное украшение современной жизни, недоумевают: почему это приходы и монастыри требуют возвращения не только храмов, но и домов причта, приходских школ, богаделен, земли?.. Да потому, что церковная община есть не только объединение единоверцев, но и определенное хозяйственное целое, возраставшее веками и своеобразно формировавшееся в каждую эпоху в соответствии со своими потребностями и условиями экономического уклада страны. В доиндустриальный период основное богатство составляла земля, поэтому издавна было принято давать в кормление причту сенокосные и пашенные земли. С середины и особенно к концу ХIX в. в городах стали обзаводиться недвижимостью, строить приходские доходные дома. Что говорить о теперешнем положении, когда большинство приходов и монастырей получает строения в самом плачевном состоянии и для восстановления их и возобновления приходской жизни вынужденно занимается хозяйственной деятельностью, имеющей целью в том числе и получение финансовой прибыли. “Нами движет при этом, — читаем мы в обращении Архиерейского Собора Русской Православной Церк­ви в 1992 году, — не желание стяжать земное богатство, не стремление стать крупными собственниками, не жажда привилегий, а забота о расширении духовно-просветительского, благотворительного и культурного служения Церкви” ⁶. Даже как-то странно наблюдать, что практически одни и те же круги общества упрекают Православную Церковь в том, что слаба церковная благотворительность, что недостаточно активно церковное просвещение — и всячески противятся возвращению Церк­ви той ее собственности, без которой она лишается возможности не только что благотворить и просвещать, но даже и восстанавливать храмы, разрушила которые вовсе не она.

Процесс возвращения церковных святынь вызвал эшелонированное сопротивление. Как только Церковь заявила о своем желании вернуть к литургической жизни наиболее чтимые святыни: соборы Московского Кремля, чудотворные иконы Божией Матери, “Троицу” из Лавры, раздались громкие, авторитетные голоса академиков, искусствоведов, директоров крупнейших музеев, функционеров министерства культуры: шедевры древ­нерусского искусства Церкви не передавать — погибнут!

Если бы речь шла только об опасениях за сохранность памятников, мы такую позицию могли бы отчасти понять. Церковь сама всегда имела попечение о своих святынях и налагала строгие прещения — отлучение и извержение из сана — в случае неблагоговейного и нерачительного обращения с ними ⁷. Нам не надо доказывать, что возобновление богослужений в храме, простоявшем без пения десятки лет, с изменившейся средой, сопряжено с целым рядом трудностей, о которых наши предки и не подозревали. Но все это — технические проблемы и вопросы, вполне решаемые при общем согласии в главном. В том-то и дело, что этого согласия нет. Есть нечто противоположное: имеющее глубокие исторические корни идейно обоснованное убеждение в том, что шедевры древнерусского искусства и архитектуры Церкви больше не принадлежат. Они утратили в наше время свое конфессиональное значение и стали достоянием всего человечества. А потому надлежащим местом пребывания их является не храм, а музей.

Весь 1992 год бушевали страсти: полемика на страницах центральных газет, конференции, круглые столы, открытые письма… He молчала и Церковь, слово которой возбудило в памяти исповедническое деяние Поместного Собора 1918 года: “Мы обращаемся к людям, озабоченным сохранением памятников православной культуры. Церковь разделяет эту озабоченность и будет всеми имеющимися у нее силами содействовать возрождению культурного наследия. Мы готовы к сотрудничеству с подлинными радетелями сохранения памятников прош­лого. Мы уважаем их знания, опыт и труд, помним об их подвижническом служении культуре в трудные годы. Однако мы против того, чтобы храмы, оживающие лишь в молитве верных чад Христовых, превращались в мертвенное хранилище древностей. Там, где веками служили Богу наши предки, должна вновь зажечься неугасимая лампада молитвы и туда должны быть возвращены в течение веков почитаемые церковные святыни” ⁸. И впрямь: невзирая на музейное попечение, непоправимо разрушаются те храмы, в которых нет богослужения (вспомним хотя бы Кижи), — потому что ставили их для молитвы. Ныне общественность уже согласна с тем, чтобы храмы стояли, потому что “это красиво”, но чем храм крепок, что одухотворяет его красоту — это ей пока неведомо.

Не могу не поделиться одним воспоминанием о случившемся в бытность мою секретарем согласительной комиссии Моссовета по передачи культовых зданий в 1992 г. Есть в Москве древний храм в честь священномученика Антипия на Колымажном дворе. Центральная часть его построена в XVI в., придельные в ХVIII. Закрытый в 1929 г., он долгое время использовался под жилье: “Храм стоит заброшенный, — описывали его перед началом реставрации в 1966 г., — и вид имеет неряшливый. Некоторые кресты сброшены, на колокольне нет крыши, подгнившая обрешетка кусками спадает вниз, купола дырявые, штукатурка отвалилась. В храме живут люди, часть занята под склад” ⁹. К 1983 году реставрация закончилась, но — характерный штрих! — кресты восстановлены не были. Государственный Музей Изобразительных искусств им. А. С. Пушкина разместил в храме хранение прикладного искусства, гипсовых слепков, служебные отделы. Не только освобождать, но и пускать кого бы то ни было в храм директор музея И. А. Антонова не собиралась. С 1991 г. при храме была зарегистрирована община, готовилось постановление о возвращении его Церкви, но настоятель так никогда и не переступил его порога. Объяснение простое: храм является хранилищем музейного фонда, доступ в него строго регламентирован, директор не может нарушать правила хранения, хранитель — инструкции министерства. Для меня было сделано исключение. Ирина Александровна была откровенна: вообще новый приход здесь не нужен, район малонаселенный — в старые ходить некому. Впрочем, если музею дадут равное по площади помещение, можно и уступить, действующий храм даже своеобразно оживит ауру музея.

Есть в современном административном словаре такое волшебное слово: балансодержатель. Здание храма священномученика Антипы передано в оперативное управление музея, находится на его бухгалтерском балансе. А музей к тому же еще причислен к особо ценным объектам культурного наследия народов Российской Федерации. По положению о таких объектах, имущество, находящееся на их балансе, может передаваться религиозным объединениям только в совместное пользование и лишь на основе соглашения с министерством культуры. По существу, судьбой древней московской святыни при новой власти по новым законам распоряжаются дамы и господа приятные во всех отношениях, культурные столпы общества, не чуждые, как мы видели, вполне прозаических расчетов: снизойдут — храм откроется, откажут — будет стоять без пения. Казалось бы, люди, поставленные во главе современного культурного процесса, инициаторы престижных проектов, вроде “декабрьских вечеров” должны же проявлять подлинную культурную широту и нравственную чуткость?..

Довелось мне года два тому назад принимать участие в популярной телепередаче “Тема”. Собралось в студии человек двести. Герои — министр культуры Е. Ю. Сидоров, художник Илья Глазунов, эксперты — начальник Главного архивного управления Р. Пихоя, представители крупных музеев, библиотек, духовенство и публика. Обсуждались вопросы о возвращении трофейных ценностей и церковного имущества. В отношении Церкви еще было какое-то разномыслие, но о трофейных произведениях искусства, книгах и архивах прозвучало единодушное “нет”: “Никому ничего не отдавать”. Министр заявил, что время смутное, лучше пересидеть, ото всего закрывшись. И. Глазунов возмущался, что это Россию все ограбили, пусть сначала Европа отдаст все чуть ли не с Наполеона. Нет, возражали прагматики, если и отдавать, то “баш на баш”. Какой разительный контраст представляет заявление президента ФРГ Р. Герцога: если подлинность найденного панно Янтарной комнаты подтвердят эксперты, оно будет передано России.

Рассказывают, что не так давно в отдел древнерусского искусства Государственного Исторического музея поступила на работу выпускница кафедры истории искусств МГУ. Как paз в то время некоторые московские приходы обратились непосредственно в музеи (ГТГ, музей-усадьба “Коломенское”) с просьбой о передаче икон, которые, согласно каталогам, в свое время поступили в музеи из тех или иных храмов. Знакомясь с огромным хранилищем иконописи ГИМа молодая сотрудница порадовалась, что теперь наконец-то можно будет что-то возвратить Церкви. Коллеги с опытом и мировоззрением быстро подрезали розовые крылышки: “Что Вы, деточка, ведь это собрание — наше научное будущее”.

То были не пустые слова: в 1996 г. был принят закон “О Музейном фонде Российской федерации и музеях в Российской Федерации”, согласно которому высшей ценностью музейного собрания объявлены не только содержащиеся в нем памятники, но целостность, неделимость собрания как такового. Теперь уже по закону, даже если бы мы этого очень захотели, нельзя из музеев, где во множестве осели церковные святыни, вернуть их в открывшиеся храмы. Пусть большемерные иконы XIX века — головная боль хранителей — томятся в фондах ГИМа, где их никто никогда не увидит, но в Храм Христа Спасителя мы их не отдадим, просто, чтобы не создавать прецедента, да и права требовать их Церковь теперь лишилась.

За годы советской власти были уничтожены тысячи храмов и обителей, сотни тысяч икон, колоколов, богослужебных сосудов, книг и облачений. Великое множество их было продано за границу. Меньшая часть хранится в музеях. И вот теперь и она по закону отторгнута от Церкви, даже те священные предметы, которые сохранились в незакрывавшихся храмах, на правах собственности Церкви не принадлежат. Что же остается? — тиражная продукция софринского завода, жертвенные вклады и иконы современных мастеров. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!..

Три года тому назад указом Святейшего Патриарха Алексия II я был назначен настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы в Филях. Многие храмы нарышкинского барокко к этому времени уже были переданы в пользование Церкви. Как показывает опыт, возобновление богослужений приводит не к повреждению памятников, а настоящему возрождению их, к раскрытию красоты, которое возможно только в литургической жизни. Один лишь Филевский храм закрыт. Более того, деятели культуры ставят это себе в заслугу. Как пишет известный журналист по вопросам культуры Е. Кончин: “В недавние времена массовой, беспорядочной и нанесшей огромный ущерб отечественной культуре передачи культовых зданий Московской Патриархии церковь Покрова в Филях отстояли” ¹⁰. В чем же здесь дело?

Дело в том, что на этом храме многое сошлось. Он эмблематичен. Созданный на рубеже средневековья и Нового времени людьми нового благочестия и проторенессансной ориентации, он воплотил с высоким художественным совершенством и новое понимание красоты — уже не как откровение Горнего мира, а как красоты бытийствующей, — взыграние плоти, но не духа. В современном культурном сознании именно эта особенность Покровского храма абсолютизирована: перед нами архитектурный шедевр, как бы отрицающий свое первоначальное предназначение. Если теперь допустить в этом храме богослужения, вернуть Владимирскую икону Божией Матери и другие чудотворные святыни Церкви, придется поставить под сомнение основы собственного мировоззрения, на которых утверждается культура и жизнь XX века. Вот и не допускают. “Церковь Покрова в Филях, — читаем мы в письме заместителя министра культуры Российской Федерации Т. Х. Никитиной, — строилась боярами Нарышкиными в качестве семейного храма и изначально ни по своим размерам, ни по особенностям архитектуры и особой нарядности внутреннего убранства не была рассчитана на большое количество прихожан” ¹¹. То есть не было здесь никогда никакого прихода, Нарышкиных тоже уже нет, служить не для кого, надо восстановить историческую справедливость и вернуть храму изначальное значение усадебного раритета. Два года спустя новый заместитель министра М. Е. Швыдкой еще выше поднимает социальный статус храма: “Церковь Покрова в Филях изначально являлась особой царской церковью и предназначалась для владельца храма, царя Петра I и приближенных” ¹².

На самом деле храм Покрова Богородицы в Филях еще в 1620-е годы был приходским. Его приход составляли жители села Хвили, деревень Гусарева, Ипская и Мазилово, всего 29 дворов. В середине века число дворов увеличилось до 37, а в 1689 г. их было 41.

В 1693 г. Лев Кириллович Нарышкин построил каменный храм о двух престолах. В нижнем был сохранен престол в честь Покрова Божией Матери, а верхний, как согласно утверждают все исследователи, был по обету посвящен Христу Спасителю, Его Нерукотворному Образу, перед которым в 1682 г. в кремлевских палатах во время стрелецкого бунта молился боярин Лев и по милости Божией уцелел.

Нижний Покровский храм был зимним, приходским, в нем служили в течение всего года. В верхнем Спасском — только летом. Иконы местного ряда в нем посвящены святым, соименным родне владельца усадьбы, и, надо думать, что этот по обету, во славу Божию построенный храм был для Нарышкиных первоначально домовым. В пользу этого предположения говорит тот факт, что в начале ХVIII века оба храма имели каждый свой штат духовенства: священника, дьячка и пономаря. После смерти Льва Кирилловича (1705 г.) его сыновья-наследники, Александр и Иван, были посланы царем за границу и пробыли там в обучении морскому делу почти 15 лет. В это время двойной штат в Филевской церкви уже не содержали, но семейная традиция считать Спасский храм домовым, вероятно, осталась. Служили в нем редко, не топили, и этим во многом объясняется хорошая сохранность его уникального убранства: многоярусного резного золоченого иконостаса работы мастерской Карпа Золотарева, владельческой ложи и паникадила.

Приход в XVIII веке постепенно возрастал: в 1704 г. в нем числилось 182 человека, в 1802 г. — 433. В 1891 г. число удвоилось, в 1916 г. насчитывалось 1293 человека, в 1933 г. против закрытия храма подписалось 913 прихожан, в 1992 г. в прошении об открытии участвовало 2409.

Другая серия возражений связывается с проблемой сохранности. Памятник, пишет Т. Никитина, “относится к числу наиболее прекрасных и хрупких творений великих русских мастеров и нуждается в особом режиме содержания, постоянном контроле со стороны специалистов”. Если поубавить лирической теплоты в определениях, приход с этим согласен. Это понимали и наши предшественники. В конце прошлого века при Императорском Московском археологическом обществе была образована Комиссия по сохранению древних памятников, специалисты которой работали и в Филях. Так, например, протоколы заседаний Комиссии свидетельствуют, что она контролировала в Филях поновление икон, окраску фасадов, исправлений лестниц в 1899 г.; золочение иконостаса, смену чугунных полов и устройство парового отопления нижней церкви в 1906 г., золочение средней главы и креста, исправления и окраску остальных глав, окраску фасадов в 1911 г.; промывку и поправку позолоты нижнего иконостаса в 1913 г. ¹³. В 1916 г. церковный староста И. Г. Гурьев, узнав о намерении Русско-Балтийского вагонного завода провести железнодорожную ветку на расстоянии 20–25 саженей от храма, сообщает об этом в Императорскую Археологическую Комиссию, а Комиссия, “обязанная по закону заботиться о сохранении памятников старины и художеств в России”, высказывает заводу свои опасения за целостность здания церкви и превосходного вида на нее со стороны Москва-реки ¹⁴.

Такую же позицию в отношении сохранности храма занимает и современный приход ¹⁵. Наш проект соглашения о совместном использовании храма предполагает сохранение за музеем хранительской, научной и просветительской деятельности в Филях; передачу нижнего, Покровского храма, как церковной святыни, в ведение Московской Патриархии в лице прихода, возобновление в нем богослужений и оставление верхнего, Спас­ского храма за музеем с приведением в нем в порядок алтаря и содержанием его по правилам Церкви.

Приход в Филях существует с 1991 г., но регулярные службы проходят пока только на улице. Зато музей устраивает в нижнем храме многомесячные выставки, которые стоят почти при полном отсутствии посетителей. Так, выставка “Гравюра греческого мира” демонстрировалась с марта по ноябрь 1997 года. Сделанная на хорошем профессиональном уровне, она представляет живой интерес лишь для немногих специалистов, просветительский потенциал ее невелик. И уж кому как не работникам музея следовало бы понять, что в наше время непрофессионально, разрушительно для культуры и просто стыдно использовать христианский храм под лекторскую, читальню, кружковую работу, концертный и выставочный зал.

По закону Филевский храм общине передан быть не может, занимает его музей им. А. Рублева, особо ценный объект культурного наследия народов России, — последнее слово за ним. И слово это было таким: приходу предоставляется возможность служить в Покровском храме молебны по церковным праздникам семь раз в году с использованием “одной свечи у алтаря при условии ее изготовления из высококачественного воска с хлопчатобумажным фитилем” ¹⁶.

Видно, что писали люди с образованием… А между тем речь идет о нижнем храме, убранство которого было утрачено еще в ХVIII веке. В 1812 г. наполеоновские войска устроили в нем конюшню, роспись в храме поздняя, своды забелены, иконостас шестой со времени строительства. После закрытия храма в 1941 г. нижняя церковь не отапливалась и не проветривалась, древесина иконостаса была поражена плесенью и грибком. Пользователи сдавали помещение под склад типографской бумаги. Рулонами ее были напрочь разбиты царские врата с резьбою на них. Нынешнее убранство храма более чем наполовину представляет собою новодел. Нижний храм отделяется от верхнего массивным кирпичным перекрытием. Даже сильные колебания температуры и влажности внизу, чего мы будем всячески избегать, никак не могли бы сказаться на состоянии верхнего храма с его уникальным убранством. Тогда почему же “одна свеча”? Да очень просто. — Где же нам тогда, обижаются сотрудники музея, проводить выставки? Придется перестраивать всю работу музея. И вообще…

Скоро две тысячи лет, как благовествуется в мире Рождество и Воскресение Христово. Истекает XX век, оставляющий за собою такую бездну горя и преступлений, что страшно оглянуться назад. Россия пробуждается к историческому творчеству в поисках — о Господе оно будет или о маммоне. Какие же нужны слова, чтобы на этой заре убедить людей не прятаться от своей совести и не умножать ряды гонителей Церкви?