Человек крикнул: «Плагиат!» — и убежал в кусты
— Выход книги «Эшелон на Самарканд» был сопряжен с конфликтом вокруг якобы плагиата. Как будто вы украли сюжет у историка, который занимался темой голода в Поволжье и на Южном Урале и готовил сценарий на эту тему.
— Это было очень неожиданно. Я ожидала обвинений, но совершенно не в этом. Я предполагала, что роман «Эшелон на Самарканд» назовут очернением истории. Это случилось. Одновременно я думала, что его назовут обелением истории, и это тоже случилось. Глядя в один и тот же текст, люди видят диаметрально противоположные вещи. Примерно так же было с романом «Зулейха открывает глаза».
Но что касается заимствований — всех, кто явно или неявно помог мне в написании романа, я с огромным удовольствием перечисляю. Это не обязанность, а радость: когда ты спишь с какой-то книгой, она лежит у тебя в изголовье, ты обращаешься к ней, как к другу, она дает ответ на твои вопросы — как не упомянуть? Это психологическая потребность сказать «спасибо», и я в конце книги это говорю. То, в чем меня обвиняют, кажется мне абсурдным, потому что противоречит моим основным внутренним установкам.
Кроме того, человек крикнул: «Плагиат!» — и убежал в кусты, и ничего не предъявив. Обвинение повисло в воздухе, его подхватили, не очень понимая, о чем речь. Что и где было заимствовано, какие именно фразы, диалоги, сцены, эпизоды, структура? Давайте уж тогда говорить предметно.
Тема голода 20-х годов для обычного человека — не самая близкая, она в зоне молчания. Но как только ты входишь в нее, то материала обнаруживается огромное количество. У меня были списки книг, которые нужно было прочитать, я не знала, как успеть.
То, что я читала в разных источниках, складывалось в единую непротиворечивую картину, доступную любому исследователю.
Неудивительно, что, рассказывая о реалиях тех лет, все ученые, сценаристы, писатели говорят об одном и том же: разруха, голод, кибиточная жизнь, люди перемещаются по стране в поисках хлеба. Разрыв родительско-детских отношений, несчастные дети, эшелоны, увозящие некоторых счастливцев в более сытые края.
Вот твоя фактура, если вдруг пишешь о голоде в Поволжье. Странно тут говорить о плагиате. Тем более, что в случае же с романом «Эшелон на Самарканд» идет речь не о научной работе, а о художественном осмыслении, о литературном тексте, который не претендует на документальность, но пытается сочетать в себе и правду историческую, и правду художественную. Почему серьезный ученый, исследователь, этого не понимает? Я, правда, с уважением относилась к просветительской деятельности, которую он вел, но эта ситуация меня расстроила.
Пожалуй, здесь остановлюсь.
В 90-е бабушка и дедушка сушили сухари
— Почему так линии сегодня сошлись на теме голода? Есть ваша книга, начались съемки документального фильма «Голод», есть еще ряд проектов. Что случилось?
— Та дата, которую мы знаем из учебников истории, это 1921–1922 годы — голод в Поволжье. В историографии закрепилась именно эта дата. Сейчас у нас печальный 100-летний юбилей, материал актуализируется, и это очень хорошо. Я недавно, давая интервью, упорно называла Министерство просвещения Наркомпросом, у меня оно само слетало с языка.
Я не подгадывала роман под 2021 год, но рада, что так случилось. Пусть он будет одним из многих голосов, которые сейчас звучат на эту тему. Нужно помнить, вспоминать и, возможно, пересматривать то, что мы знали об этом раньше.
— Но голод есть в каждом вашем романе. Если вы у кого-то что-то украли, то разве что у самой себя. Почему вас так интересует период становления советской власти и неизменно сопряженного с этим голода?
— Я чувствовала это, общаясь со своими бабушками и дедушками с маминой стороны и с папиной стороны. Никакие крошки никуда не выбрасывались, собирались со стола в ладошку и отправлялись в рот. Хлеб нужно было уважительно брать только правой рукой. Горбушку класть обязательно на донышко. Особенное отношение к хлебу было всегда, я это видела. Здесь ничего и придумывать не нужно.
В 90-е годы, когда было очень тяжело, бабушка и дедушка сушили сухари. Они в огромных мешках висели на чердаке, портились, их выбрасывали, сушили новые. Для меня это было необъяснимо, но я понимала, что в этом есть какой-то психологический механизм, который сильнее их.
Они тратят все деньги на хлеб, чтобы порубить его на кусочки, запечь в печи и положить их на чердак.
Дедушка и бабушка были рождены до голодных событий. У нас было два больших голода в советской стране — в 20-х, потом в 30-х. Кто-то застал оба, кто-то застал только второй.
Но все же и, в первой книге «Зулейха открывает глаза», и во второй, «Дети мои», голод — это, скорее, обозначение темы. А вот в «Эшелоне на Самарканд» голод — главный, невидимый герой. Эти ранние советские годы мне невероятно интересны.
Я не смогла бы точно написать ничего про какой-нибудь 1916 год, я не очень понимаю, как о нем рассказывать. А раннее советское время я чувствую.
Это никоим образом не влюбленность и не ненависть. Я надеюсь, что это уважительное, внимательное и неравнодушное отношение к эпохе, когда слепилось, сложилось то советское государство, в котором мы жили. Советское — это часть нашего анамнеза, это наша родина, и родина того, что происходит с нами сейчас. Что там было, почему сейчас у нас так? Я пытаюсь ответить на сегодняшние вопросы, заглядывая туда.
«Мы пользуемся плодами того, что было сделано в ранние советские годы»
— Что из того, что происходит сегодня, берет начало там?
— Например, женская тема. Об этом частично — роман «Зулейха открывает глаза». Мне кажется, что в Советском Союзе странным образом эмансипация случилась, она произошла. Это началось 1917 году, когда женщине дали избирательное право наравне с мужчиной. Россия была одной из первых стран в мире, кто это сделал, и позже стала первым государством, разрешившим аборты.
Женщины эмансипировались у нас очень активно. Это было, с одной стороны, задано сверху и поддержано идеологией, а с другой — нашло отклик в массах.
Коммунистическая идеология провозглашала равенство мужчин и женщин: в монументальной архитектуре, в живописи, в скульптуре, в кинематографе — везде представлены мужчина и женщина. Оба сильные, смелые, отважные, совершенно равноправные.
Но, конечно, большая история забирала в России мужские жизни, и очень много миллионов мужчин погибло в гражданскую войну, в ГУЛАГе, во время Второй мировой, и женщины были вынуждены занимать мужские места, выполнять мужские роли.
Для меня как девочки, выросшей в Советском Союзе, никогда не стоял вопрос неравенства мужчин и женщин. Хотя я росла в традиционном регионе — в Татарстане, в Казани, — я никогда не думала о том, что я мальчик или девочка. Не чувствовала себя обделенной. Мне кажется, в России женская тема совсем не так остро стоит, как в других странах. Об этом много говорят, но для меня это не повестка сейчас.
Другое, что происходит с нами сейчас, и что выросло, конечно же, оттуда, — это наше общество. Из необразованного крестьянского сословия (главным образом из него) создалось то общество, которое мы имеем сегодня. Вполне гуманистическое, современное, с идеалами, далекими от патриархальных. Это то, что было сделано за 100 лет в нашей стране.
— Спасибо советской власти, она оставила нам хорошее наследство?
— Я стараюсь не клеить ярлыков. Просто пытаюсь показать, что в советском прошлом также есть и светлые стороны. Это не значит, что я оправдываю преступления. Ничто не может оправдать 5 миллионов смертей в голодные 1920-е годы. Но если мы говорим о том, что имеем сегодня и что пришло из советского прошлого, то какие-то вещи видятся мне прогрессивными.
Мы сегодня пользуемся плодами того, что было сделано в ранние советские годы.
И, кажется, мы постепенно подходим к тому моменту, когда можно будет об этом разговаривать спокойно, без ненависти и без влюбленности, без какой-то страсти. Наоборот, попробуем разложить и проанализировать, отделить темное от светлого, назвать преступления преступлениями, а прогрессивные вещи прогрессивными. Такой разговор — спокойный, взвешенный, неравнодушный, но при этом не излишне эмоциональный, — мне кажется, очень нужен.
Про церковь в холерном бараке
— Я не могла оторваться от романа «Эшелон на Самарканд», но все время чувствовала, что мне как будто чего-то не хватает. И вдруг поняла: там нет ни одного отрицательного персонажа. Душегубы, головорезы, казачьи атаманы, чекисты, басмачи — все помогают благородному главному герою спасать детей от голода.
— Это как посмотреть. Те, кто работает на ссыпном пункте, кто это? Они же эти излишки к себе в карман кладут, наживаются на людском горе. Миллион пудов ссыпного зерна, собранного с Поволжья, лежит в подземном хранилище на сборном пункте под Урмарами. Кстати, такой пункт на самом деле был, это не выдумка. Начальника ссыпного пункта зовут в книге Железная Рука, у него протез, такое могло быть. Каждый внимательный читатель понимает, что речь идет, конечно, о железной руке государства, которая выгребает зерно из крестьянских хозяйств. Но я хотела показать, что даже эти люди, которые служат системе и охраняют зерно, обрекая всех остальных на голодную смерть, имеют доброе зерно в своем сердце.
Да, встречаются очень неприятные персонажи, но они находят силы вытащить из себя что-то человеческое, — об этом роман. Конечно, если рассуждать реалистически, на пути длиной четыре тысячи верст хотя бы однажды должна была случиться неудача, начальнику эшелона Дееву должны были отказать. Но здесь вопрос о правде исторической и правде художественной. В том, что касается исторического материала, я старалась быть реалистом. Я старалась, пусть дозированно, но эту правду давать. Что касается правды художественной, то она такова: даже в самом жестоком сердце находится какая-то добрая сторона, и человек в итоге оказывается человеком.
Отчасти это притча о том, что даже самые жестокие социальные враги, готовые друг друга поубивать, решают общую задачу, спасая детей. Эшелон прибывает в Самарканд, потому что все эти люди сказали «да». Если хотя бы один сказал «нет», эшелон бы не доехал.
— Есть очень мощный эпизод в романе — Божественная литургия в холерном бараке. Холерный барак и церковь, и вагон, и умирающие дети, и здоровые казаки, которые там молятся, — это все на самом деле одно. И церковь всегда там, где холерный барак, а холерный барак может быть там, где церковь. Вы христианка, мусульманка, атеистка, верующая или агностик? Откуда такое христианское видение мира?
— Я вам благодарна за этот вопрос. Я думала более явно показать, что у Деева, начальника эшелона, есть этот христианский подход, но не стала этого делать чрезмерно, потому что сама не воцерковленная. Я не хожу в церковь, я не верующая, но в романе мне хотелось это показать.
Сцена, о которой вы говорите, была для меня очень тяжела, потому что я заходила на территорию, где ничего не понимаю. Чувствую какие-то вещи сердцем, но нужно же описывать конкретно, а я не знала как. Здесь я очень признательна моему, — я имею право так сказать, — консультанту. Он тоже назван в конце книги — отец Иоанн Привалов из-под Архангельска.
Это была очень трудная глава, потому что нужно было не просто описать происходящее богослужение, а сделать это так, чтобы верующие люди в него поверили.
И если с какими-то более простыми вещами я могу справиться сама, посмотрев видео, прочитав материалы, то здесь мне была необходима помощь, и она была оказана — очень доброжелательная, снисходительная к миллиону глупостей, которые я написала изначально, но неуклонно рассказывающая и показывающая, почему должно быть именно так. Почему сначала должно быть сделано это, а потом то, какие должны быть сказаны слова, почему, в конце концов, полковой священник должен быть без шапки. Я настаивала на этой шапке, много чего на нее было завязано. Но отец Иоанн доказал мне, что не должно быть никакой шапки. Я этого не чувствовала, и не стесняюсь в этом признаться. Мы вели длинную долгую переписку, несколько мучительную для обоих, потому что я упорно отстаивала свое художественное видение. Отец Иоанн говорил мне совершенно разумные и здравые вещи, и в конце концов, мы сошлись на том, что есть в книге. Это было сложно. Месяц работы.
Товарищина, дракон и человек, одетый в бочку
— Во всех ваших романах есть титанический герой, профессионал, который сворачивает горы. Если это врач, то он всех вылечит. Если это повар, то всех накормит. Если комиссар, то обустроит тайгу. Если художник, то распишет таежный клуб так, что тот превратится в Париж. Если писатель, то напишет сказки, как Гофман. И так далее. Также есть очень важная для вас тема преобразования хаоса в космос, когда люди обживают такие места, где жить невозможно. Откуда эти повторяющиеся мотивы и можно ли ждать, что будет роман совсем про другое?
— Мне бы хотелось написать о современности, но у меня не очень получается. Это же растет изнутри, ты не можешь заказывать. Мне очень интересна тема людей из Средней Азии, которые живут в Москве. Я понимаю чуть-чуть их язык, как устроена их семья, это схоже с татарским миром, но не полностью совпадает с ним. Люди приехали в столицу на заработки, — это какой-то отдельный мир, который вроде бы растворен в Москве, но в то же время он существует отдельно от нас. Но я не очень понимаю, как за это браться.
К тому же эту тему прекрасно раскрыл Сергей Дворцевой в фильме «Айка». Дворцевой сам из Казахстана, жил на границе двух миров, русского и казахского, поэтому он может, например, рассказать о женщине из Казахстана, живущей в Москве. Словом, есть темы, которые мне интересны в современности, но я пока не очень понимаю, как к ним подойти.
У меня была такая задумка даже — один из самых первых романов про Тамерлана, который внезапно переносится в современную Москву и собирает здесь армию из гастарбайтеров. Безумная идея.
Возвращаясь к нашей теме. Мне сложновато сейчас анализировать то, что вы сказали. Я согласна с тем, что есть сквозные мотивы, но они растут из темы.
В случае с первым романом, я понимала, что будет тема — раскулачивание, кулацкая ссылка, трудовое поселение, что это будет женщина, татарская крестьянка, которая едет в эту ссылку. Две темы — исторический сюжет про раскулачивание и частный сюжет про женщину, у которой что-то происходит в душе. Это я хотела совместить.
Во втором романе я понимала, что будет тема немцев Поволжья. Я все крутилась вокруг, подбирала разных героев, сюжеты, выбирала время, о котором рассказывать.
— Откуда эта тема немцев?
— Я всю жизнь с немцами, мой дедушка — учитель немецкого языка. Я сама учитель немецкого языка по первому диплому. Слышу с самого детства три формы глагола stehen-stand-gestanden. Дедушка уже к старости какие-то вещи подзабыл, но, тем не менее, мог рассказать стих о Лорелее. Поэтому для меня немецкая тема была в жизни.
Другое дело, что немцы Поволжья, как я потом поняла, это вовсе не немцы, перенесенные на берега Волги. Это совсем другое.
Третий роман «Эшелон на Самарканд» тоже перерос свою изначальную тему. Изначально я думала о беспризорниках, беспризорном детстве: Свияжск, Успенский собор, в котором открывают приют для «дефективных» (как тогда говорили) подростков, ребята, их мысли, надежды. Их пытаются воспитать, они влюбляются, дерутся. Это планировалась как юношеская история, но потом стало понятно, что главная тема — голод. Уже исходя из темы я пытаюсь найти героев, сюжет, эпизоды какие-то, структуру, которые лучше ее раскроют.
— В любой книге есть крючок, на который тебе автор цепляет — и ты понимаешь, что не бросишь, будешь читать дальше. В «Зулейхе» таким крючком стал для меня эпизод, когда Зулейха прячет зерно от продразверстки в могилах дочерей. Вы это сами придумали?
— Нет, это взято из открытых источников. Есть фотографии 30-х годов, где на кладбище сотрудники органов вскрывают этот схрон между могилами и достают зерно.
Точно так же в романе «Эшелон на Самарканд» много мелких фактов, в которые трудно поверить.
Там, где я описываю беженцев, бредущих вдоль железнодорожных путей, возникает человек, одетый в бочку. Автор рецензии, которая недавно появилась на книгу (спасибо за нее), посчитал, что это выдумка, что я пытаюсь таким образом развлечь читателя и сделать картинку более кинематографической. Но так действительно было. Несчастный башкир, у которого не было одежды, и он носил бочку вместо одежды, — я нашла про него в документах к одной докторской диссертации. Иная правда кажется более фантастичной, чем вымысел.
— В какие-то вещи, действительно, невозможно поверить.
— Точно так же в романе «Дети мои» я обнаружила совершенно прекрасный момент. В послереволюционные годы в немецком Поволжье была издана книга на немецком языке, и я вдруг из нее узнаю, что поволжские немцы обращались к мужчинам «товарищ», а к женщине «товарищина». Ругались при этом словом «дракон». Я думаю: «Ого!» Ругательство, пришедшее из средневековья, затесавшееся вдруг в диалог, наряду с новой, коммунистической лексикой. Как же это здорово!
Вставляю дракона в текст. Есть эпизод, где сельские женщины ругаются словом «дракон». Критики в России подумали, что это какая-то внезапная и нелепая отсылка к Толкиену. Дескать, я пытаюсь придать атмосферу фэнтези, вводя этого дракона. В Германии переводчик тоже хотел убрать дракона, сказал, что никто не поймет. Таким образом эта прекрасная лингвистическая находка вдруг оказалась ненужной, потому что никто не понимает. Жаль, что приходится про них рассказывать в интервью, а в тексте они не воспринимаются.
— Потрясающе, что вы сейчас вспомнили Толкиена, потому что я тоже вспоминала его, когда читала «Дети мои». Гнаденталь — это ведь Шир, порядком, увы, разметанный силами зла. Вы правда совсем не держали Толкиена в голове? Я не говорю о прямом заимствовании, но ведь всегда чувствуется, когда автор любит какие-то книги, они ему не чужие. Мне кажется, что для вас не чужие — Толкиен, Андрей Платонов и, конечно, «Робинзон Крузо», потому что это как раз про преобразование хаоса в космос, обживание необживаемого. Я правильно угадала, или это все чепуха?
— Нет, совсем не чепуха. «Робинзон Крузо» — одна из любимых книг детства. Наверное, ее влияние есть, как, впрочем, и других любимых книг. Толкиен, скорее, нет. Просто создавая роман «Дети мои», я была очень глубоко погружена в сказки братьев Гримм, в разные немецкие легенды, я их перечитывала, выписывала ворон, какие-то черепа, кости. Это все я пыталась метафорически воссоздать в романе, чтобы вылепить Гнаденталь. Привязать его к миру немецких сказок. Понятно, что германская мифология близка Толкиену тоже, но здесь я на него не ориентировалась ничуть.
В романе «Эшелон на Самарканд» не было какого-то конкретного источника образов и метафор. Конечно, я с большим уважением отношусь к Платонову и Джан, наверное, первым делом приходит на ум. Да, мне хотелось попробовать создать что-то подобное. Когда ты рассказываешь о конкретных реалиях, но при этом получается притча.
«Я зарабатываю писательским трудом — это большое счастье»
— Есть такая максима — можешь не писать, не пиши. Но, как любой хороший писатель, вы не могли не писать. Решились на это — и жизнь изменилась в одночасье? Раньше вы работали в пиаре, а теперь — всё?
— Моя жизнь, конечно, изменилась. Это большое счастье, что первая книга позволила мне написать вторую, а вторая книга позволила написать третью. Я не работаю над другими проектами.
Я пыталась совмещать работу и написание текстов, у меня это не получилось. Я использовала разные способы — по несколько часов в день, по несколько дней. Разные комбинации пробовала, но не выходит. Когда я отказалась уже полностью от всех рабочих проектов и занялась только текстом, только романом «Зулейха открывает глаза», тогда он у меня получился, а до этого не получался.
Могу только позавидовать белой завистью тем авторам, которые умеют совмещать, это здорово. Я не умею. Я бы не смогла написать ничего, если бы параллельно при этом занималась другими серьезными проектами, потому что душу вкладываешь в то, чем ты занимаешься сейчас, и распилить ее пополам не выходит.
Я могу теперь заниматься только текстами, это большое счастье. Это совсем другое ощущение себя в профессии. Ты ощущаешь, что зарабатываешь литературным трудом. Я не знаю, будет ли так через год, но пока это так, и я счастлива.
— Из чего ваша жизнь состояла в последнее время?
— В карантин она состояла из карантинного сидения дома. Я как раз сделала половину романа. Эпидемия таким образом помогла написать роман быстрее, потому что, если бы ее не было, я бы все-таки больше ездила, было бы больше разных встреч, командировок и каких-то мероприятий.
Конечно, роман писался бы дольше, а так получилось, что остался только стол, квартира и компьютер.
А так я утром садилась за экран, где у меня разворачивалась холерная эпидемия 1920-х годов, а после обеда вставала из-за компьютера и оказывалась в ковидной эпидемии 2021 года, тогда еще 2020-го.
Сейчас, когда роман уже вышел, ситуация немного улучшилась, и я только могу желать, чтобы можно было все планы реализовать. Намечены поездки, встречи в разных городах, я специально привилась. Хочется вести активную жизнь, потому что роман вышел, надо помочь ему, рассказать о нем. Я сейчас этим занимаюсь.
— Вы, безусловно, эмансипированная женщина, но как там забота о детях, о семье? Готовка и так далее?
— Конечно, никто не отменял жизнь. Есть ребенок, ему нужно внимание, есть семья. Дочери 16, но все равно она требует внимания.
— Только дочь? Вы так описываете младенцев, что у меня ощущение, будто у вас в этой руке младенец, и в этой руке младенец, и на груди младенец.
— Нет-нет, я уже отстрелялась, можно сказать. Но, конечно, рождение ребенка и детство ребенка — это очень важные моменты, они оставляют настоящие следы в сердце.
Я не могу сказать, что, закрыв дверь в свою комнату, я могу оставить все за бортом и посвятить себя только написанию текстов. Есть много всяких обязанностей, и это прекрасно. Но, когда я могу запереться в башне из слоновой кости, если вдруг меня отпускают куда-нибудь, это тоже большое счастье.
Когда-то в доковидные времена я пару раз ездила в так называемые писательские резиденции, это замечательный опыт. Такой дом, в котором собираются те, кто приехал работать. Все очень интровертные люди, они разбегаются по своим комнатам, сидят и нажимают на клавиши, время от времени вылезая в коридор выпить кофе или что-нибудь съесть. Никто никому не мешает. Тишина. Все уважают друг друга и время от времени благодарно переглядываются в коридоре. Это концентрированная работа, возможность написать что-то, полностью погрузившись. Лучшие куски в романах «Дети мои» и «Эшелон на Самарканд» написаны в этом уединении.
Или дача. Если закрыться там одной на три-четыре недели, то можно много и плодотворно работать. Дома творчества, конечно, не зря создавались когда-то.
— В домах творчества всегда много завистников, все же конкурируют за успех и тиражи.
— Там не только писатели, но и переводчики, журналисты. Однажды у нас был даже музыкант, который писал тексты песен. Сами писательские резиденции, о которых я говорю, находятся за границей. Однажды это было под Берлином на Ванзее, другой раз на острове Готланд в Швеции. Совершенно прекрасное место. Декабрь, три часа длится световой день. Снег, дождь, ветер, птицы, никого нет на улицах, то есть совершенно идеальные условия, для того чтобы писать. Люди из разных стран, хорошая атмосфера.
— Мы ждем какого-то нового романа? Про современность и гастарбайтеров мне бы очень хотелось почитать.
— Пока мыслей особых нет, не о чем мне рассказать. Рассказывать нужно, конечно, уже о написанном. В ближайший месяц, я надеюсь, я смогу рассказывать об «Эшелоне на Самарканд». А про Москву и приезжих из Азии уже все рассказал Сергей Дворцевой. Видели его фильм?
— Нет, не видела, но посмотрю обязательно. Какие еще фильмы или сериалы произвели на вас впечатление?
— Из последнего, что мне очень понравилось, самое яркое и серьезное — американский сериал «Ваша честь» с Брайаном Крэнстоном. Еще «Ход королевы» про шахматы, но его уже все обсудили. А из наших — «Последний министр» Романа Волобуева. Это гротеск, ты хохочешь, и при этом все, что там происходит — открой дверь и увидишь. Последняя серия очень другая, очень грустная, но она, мне кажется, попадает в нерв времени. Один из лучших сериалов, сделанный в России.
— Я спрашиваю про фильмы, потому что вы очень кинематографичный писатель, и вы закончили киношколу. Вы видите роман как фильм, как сценарий? Это помогает?
— Истории, которые я описываю, — я их сначала вижу, а потом уже переношу на бумагу. Мне легче рассказать историю через какое-то внешнее действие, образ, некую зримую конкретную метафору, через диалог с подтекстом, чем через пространные размышления. Я не думаю о построении кадра, хотя нет, думаю, конечно. И о планах — средний, дальний, близкий. Я понимаю, как развивается внимание зрителя-читателя, пытаюсь это увидеть. У меня кинематографическое мышление. У меня была мечта стать режиссером, она не сбылась. Дело прошлое.
Но Московская киношкола мне очень помогла, это была хорошая база.
— Когда вы переехали в Москву из Казани? И почему?
— Я хотела попробовать себя в большом городе, я хотела состояться.
— Казань же большой город?
— Не такой большой, как Москва.
— Понятно. Амбиции, столица…
— Да, наверное, так. Я понаехала в 1999 году. Приехала — и не было сомнений, что останусь. Это, конечно, самоуверенность, но я понимала, что уезжаю уже окончательно. Конечно, в Казани родители, брат, и детство мое там осталось. Вообще, я этот город очень люблю. Но я его люблю уже как место рождения. Москва уже даже чисто арифметически занимает большее место в жизни, чем Казань.
Фото: Анна Данилова