В детской хирургии нет грязи
– Расскажите, чем детская хирургия отличается от взрослой, оперировать детей труднее?
– Взрослые хирурги часто говорят, что им страшно оперировать детей. Детскому хирургу, если патология у взрослого такая же, как у ребенка – нормально, а взрослому почему-то страшно.
Конечно, размер тут имеет значение, особенно если речь про новорожденных, потому что другое ощущение ткани, другая моторика.
Но я бы сказал еще, что в детской хирургии нет грязи. Минимизирован социальный налет. К детям относишься как к безгрешным существам. Я имею в виду даже не религиозный взгляд, может быть, этот ребенок – противный обманщик. Но к взрослому сложно относиться как-то безлично, я все равно смотрю, как он разговаривает, как ко мне относится, какие выражения использует. А тут ребенок – я всегда отношусь к нему позитивно.
Фото: Ирина Якушева
– В детском отделении помимо детей есть еще одна категория «пациентов» – родители. Как вы работаете с ними, как поддерживаете контакт?
– С годами немного черствеешь, от профессионального выгорания никуда не деться, особенно при нашем ритме работы. Начинаешь чаще раздражаться и больше уделяешь внимания тому, какие у ребенка родители, как они к тебе относятся. Если встречаешь понимание, терпение – ты это всей душой приветствуешь, потому что это – минус одна проблема.
– Родители находятся в стрессе, когда ребенок болеет, нервничают, могут вести себя не совсем адекватно. Но и врач – живой человек. Как получается соблюсти баланс в отношениях?
– Никак это не получается, просто стараешься найти с ними общий язык. Иногда даже приходится подойти и спросить: как себя нужно с вами вести, чтобы у нас получилось сотрудничество? Иногда прямо им говоришь: «Мама и папа, я ожидаю от вас такого-то стиля поведения, в этом случае мы будем друг другу помогать, и это приведет к более эффективному решению вашей проблемы».
Иногда люди не понимают таких конструктивных слов, и с ними приходится общаться на эмоциях со словами: «Мамочка, ну что вы, да не ревите…» и менять свое поведение.
– У вас есть какие-то советы родителям больных детей – как правильно взаимодействовать с врачом, почему не надо делать о нем поспешных выводов?
– Если человек попал с ребенком в больницу внезапно, никогда не нужно паниковать. Паника настолько неконструктивна, что мешает не только самим родителям, но и врачам, которые ей иногда поддаются.
Стараться свои мысли, желания, намерения формулировать четко. Например: «Мне нужна отдельная палата». И вы в такой же четкой форме получите ответ: «У нас нет отдельной палаты». Или она есть, но в платном отделении. Или: «Вот вам, пожалуйста».
Нужно общаться конкретно с людьми, от которых зависит лечение ребенка. Не передавать друг другу слова медсестер, соседок по палате, сопровождающих. Разговаривайте с лечащим врачом. Узнайте, как зовут врача, запомните. И тогда для себя и для передачи вы всегда сможете использовать слова конкретного врача, которого вы знаете.
Основное: вы должны лечиться у того врача, которому доверяете. Тогда вам будет намного проще воспринимать его как человека и специалиста-профессионала.
Даже если у него очень грубый голос, а вы ему доверяете, это будет вызывать у вас понимание.
Фото: gov.cap.ru
– Что вы думаете о проблеме доступа родителей в реанимации к детям? Существует ли такая возможность у вас в отделении?
– Я не вижу в этом ничего принципиально плохого и нереализуемого. Если бы в каждой реанимации у нас по всей стране была одна палата на человека, то, я вас уверяю, присутствие родителей приветствовалось бы. Их бы пускали, переодевали, мыли на входе и поили бы чаем на выходе. Потому что невозможно обеспечить по медсестре на каждого пациента. А мамочка может за своим ребеночком ухаживать, если нужно – позвать врача или медсестру, ну и вообще осуществлять лечебно-охранительный, комфортный режим для ребенка.
Чтобы обосновать, насколько это нужно, было бы целесообразно провести эксперимент. Тогда можно было бы сказать, что да, например, это не приводит к увеличению больничных инфекций, учащению инфарктов у родителей, не приводит к увеличению времени пребывания ребенка в реанимации, а наоборот, сокращает его. Тогда можно было бы сказать: да, это полезно.
Я думаю, ничего плохого в этом нет, это нормально. В нашей больнице взят курс на реализацию такой возможности для родителей.
– Нужны ли в детских больницах психологи, специальные тьюторы для работы с пациентами и родителями, или это ненужные излишества? Хотели бы вы, чтобы не врачи, а специальные люди оказывали людям психологическую поддержку?
– Сложно сказать. Здесь должна быть непрерывная постоянная работа. Если психолог приходит в отделение раз в день – это хорошо. А если раз в неделю, то это уже никому не нужно.
Раз в день выслушать половину родителей, которые есть в отделении – минимум 10 человек – насколько это может один психолог? Значит, их нужно пять. Пяти психологам требуется платить пять зарплат, а мне бы вот сейчас одного уролога бы еще.
Но и мы воспитаны на принципах человечности. И стараемся быть и психологами тоже. Урегулирование конфликтов и создание комфортных душевных условий для родителей – в том числе задача заведующего отделением. Если я вижу, что мама плачет – надо пойти и узнать, почему она плачет, найти для нее какие-то слова. Иногда это удается.
Есть болезни, которые нужно вылечить до двух лет
– Урология – деликатная сфера, как правило, о ней мало говорят, проблемы редко озвучивают, не так уж быстро найдешь грамотные статьи на эту тему – приводит ли это к тому, что люди заболевания запускают?
– Да, особенно эта проблема есть у юношей, мальчиков и их родителей с периферии. Если в Москве народ более или менее охвачен диспансеризацией, и хирург в школе или в поликлинике ребенка осмотрит, то в регионах так бывает далеко не всегда. Бывает, что с болезнями, которые можно и нужно вылечить до двух лет, дети ходят до пубертатного возраста и приходят к нам с тяжелыми деформациями половых органов в 14 лет.
Ребенок уже стесняется, уже задумывается о том, как будет вести половую жизнь в будущем, а специфика этой области такова, что чем старше человек, чем больше органы, тем труднее их оперировать.
Есть отдельные тяжелые и редкие заболевания, которые тяжело диагностируют и лечат в других городах, потому что там концентрация таких пациентов маленькая, видят их редко и не всегда вовремя понимают, с чем имеют дело. И если у маленького пациента есть возможность восстановиться и жить нормальной жизнью без каких-либо дальнейших вмешательств, то в 12 лет у некоторых перспектива одна – пересадка почек.
– Диспансеризация реально помогает выявлять урологические проблемы? В вашей сфере нет проблемы избыточной диспансеризации? Нужны ли регулярные анализы мочи и крови – например, их недавно исключили из списка обязательной диспансеризации для взрослых.
– В моей сфере моча и кровь нужны. Изменения в анализах – наиболее частое проявление некоторых пороков.
– Расскажите про ваше отделение, в чем его преимущества перед другими подобными отделениями Москвы?
– У нас в отделении 30 коек. Лечим мы болезни почек, мочевых пузырей, у мальчиков – полового члена, яичек, мочеиспускательного канала, мочеточников. Бывают как острые болезни, так и врожденные пороки. Есть онкологическое отделение, которое, в том числе, занимается опухолями почек. И там мы осуществляем помощь как врачи – оперирующие урологи.
Лечим травмы почек, травмы мочевых путей. Сейчас лето, и случаются травмы мочеиспускательного канала – то есть ребенок промежностью падает на что-то: перекладины детской площадки, рамы велосипеда, самокаты.
– Вы делаете какие-то уникальные операции?
– Под словом «уникальный», я все же понимаю такое, что никто больше не делает. Такими операциями похвастаться не могу, тут речь идти может лишь о каких-то элементах, манипуляциях, когда в какой-то момент в процессе операции ты понимаешь, что, наверное, такого никто не делал. Но есть потоковые операции – и среди них такие, которые кроме нас делают еще в одном-двух местах в России. Обычно это наши коллеги, с которыми мы обмениваемся опытом.
Фото: gov.cap.ru
Чем мы можем гордиться именно в нашем отделении – это пороки верхних мочевых путей типа гидронефроза, которые мы оперируем лапароскопически, начиная с новорожденного возраста. Мы полностью освоили хирургию мочеточников – такие специфические вещи, когда через проколы можно прооперировать то, что раньше оперировалось через большие разрезы. С пороками полового члена и уретры к нам очень много приезжает детей, которых многократно оперировали в других местах – и мы им реально помогаем.
– Ваше отделение путешествует по России – расскажите, какова необходимость? В каких регионах вы побывали, как часто это происходит?
– Да, мы ездим в регионы, но не всем отделением, а каким-то коллективом специалистов или даже поодиночке. В части этих поездок мы показываем людям, как надо работать: у нас учатся те врачи, с которыми мы вместе оперируем. И за короткое время можно показать людям методики, приемы – то, что им затруднительно приехать и посмотреть.
Но, например, в Севастополе есть определенный дефицит специалистов. И мы наладили с ними отношения и готовы туда ездить «по вызову», а они к нам – по необходимости.
– А дети из регионов к вам приезжают? Насколько сложно попасть в ваше отделение?
– Да, больница работает в системе ОМС. Чтобы к нам попасть, нужно собрать определенный набор документов – он совсем несложный. Но иногда регионы могут манипулировать потоком. Например, давать справку или не давать. По закону человек имеет право лечиться в любом медучреждении, работающем в системе ОМС, но иногда существуют местные нормативные акты, которые могут этому препятствовать.
Но мы берем всех – если человеку реально нужна помощь, ему надо просто с нами связаться. Мы заинтересованы в пациентах, чем больше их у нас, тем меньше проблем с зарплатой, новым оборудованием, обучением специалистов.
Фото: Facebook Олега Шмырова
Оптимизация не приводит к ухудшению качества помощи
– То есть кризиса у вас нет?
– Медицина – сфера, которая динамически развивается. Она постоянно меняется – методики сменяют друг друга. Чтобы научиться новой методике, нужно это увидеть: куда-то поехать, заплатить за это. Чтобы осуществить ее у себя – нужно купить новое оборудование.
Это высокотехнологичная сфера, изменения в которой тянут за собой очень много совокупных проблем. Обычно в кризис это все встает, делают, как получается – наподобие того, как это было в 90-е годы. Конечно, сейчас такого нет. Все стараются идти нам навстречу, закупают новое оборудование – у нас оно очень хорошее.
И у нас оптимизация коечного фонда не приводит к ухудшению качества помощи детям. Она, может быть, несколько осложняет жизнь родителям, им нужно пойти и сделать обследования по месту жительства или где-то еще, а не лечь в больницу на все готовое, чтобы здесь их полностью обследовали.
Поэтому принципиально я оптимизацию одобряю. Сейчас такое время, когда все должно работать точно по схеме. На койке в больнице должны лежать люди с заболеваниями, а не просто, чтобы перекантоваться. Это иногда тяжело для некоторых слоев населения, но государство, наверное, не обязано платить за отдых пациента в больнице. Другой вопрос, что методы реализации этой реформы иногда тяжелы.
– Например, какие это методы?
– Например, переводят какую-то часть помощи из стационарного звена в амбулаторное, не обеспечив при этом необходимым оборудованием и специалистами.
И, конечно, реформа существенно оптимизирует зарплату врачей. Ведь оставшиеся врачи должны получать больше.
И за счет того, что оптимизируются рабочие места, не должно возникать дефицита определенных специальностей на любом этапе – но он есть. Значит, где-то процесс дает сбой, надеюсь, временный.
Но больных и работы много – это, с одной стороны, хорошо – мы чувствуем себя нужными людям. А с другой стороны, это неизбежная черта техногенной цивилизации – увеличение количества пороков и болезней. Это усугубляется вредными привычками и нездоровым образом жизни. В этом смысле, конечно, вера должна помогать людям – сохранять нравственное и физическое здоровье, спокойствие.
С выгоранием не справляются, а просто потихоньку выгорают
– О вас много отзывов как об очень добром враче. Как удается сохранять доброту, участие, терпимость в состоянии катастрофического перенапряжения?
– Я не могу сказать, что я сохраняю доброту на 100%. По характеру своему я человек добрый. Но эмоциональный – и в этих ситуациях я добрым не бываю. Дело даже не в том, что это мне помогает или не помогает – просто я такой, какой есть.
Фото: Ирина Якушева
– Откуда тогда берутся «злые равнодушные врачи» – это субъективная оценка или просто усталые врачи?
– Однозначно, иногда равнодушие заложено в характере человека. Он так же был бы равнодушным МЧСовцем, равнодушным военным, равнодушным психологом – ну, вот стал врачом.
Но есть, конечно, и проблема эмоционального выгорания. То есть от частого напряжения можешь настолько устать, что прежние возбудители не вызывают у тебя каких-либо эмоций. Ведь доброта-то проявляется в основном какими-то эмоциями: улыбкой, взглядом, словами добрыми, жестом.
– Как справляться с выгоранием? Получается ли это у вас?
– Отдыхать чаще. В принципе это возможно даже при тяжелой нагрузке, но при высокой самоорганизации. Хобби и спорт – тоже средства от выгорания. Семья – мега-средство от всего плохого. Если в семье хорошо – не сразу выгоришь, побарахтаешься еще.
Что касается, например, психолога – у меня тут есть какое-то предубеждение. Мы никогда этим не пользовались, и нас никто не учил этим пользоваться. И мне люди говорят, что это помогает. Но я всегда считаю, что справлюсь сам!
Поэтому большинство никак и не справляется с этим выгоранием, они просто потихонечку выгорают. У кого этого «выгораемого» много – того хватает до конца, у кого меньше – тот выгорает до того, как закончит свою трудовую деятельность, и превращается в уставшего равнодушного человека.
– Хирурги работают на пределе человеческих сил: многочасовые операции, колоссальная степень ответственности, напряжение, близость к смерти – как все это сказывается на обычной жизни человека? Чем приходится жертвовать?
– Эмоциональное напряжение, наоборот, заставляет ощущать жизнь острее. Радоваться не очень значимым событиям, потому что понимаешь, что завтра их может не быть. Радуешься тому, что у твоего ребенка, например, просто простуда, а не туберкулез.
А в основном все это заставляет жертвовать своим временем. Отчасти эмоциями, когда ты приходишь с работы уставший, и тебя не хватает для собственной семьи.
Фото: сайт Морозовской детской больницы
– Врач же не может сменить работу или попробовать что-то другое на время…
– Нет, почему же, может, просто это – непрофессионально. Профессионал ничего менять не будет. Но такие люди бывают – уходят в бизнес, или в поликлинику, или в другую сферу деятельности. Просто, наверное, вряд ли они уже потом снова станут хорошими хирургами, хорошими диагностами.
– Честно ли для врача сказать: «Я устал, я ухожу»?
– Абсолютно честно сказать это людям, особенно когда ты понимаешь, что твоя усталость мешает тебе выполнять свою работу хорошо.
Такое бывает регулярно, когда врач приходит домой, звонит и берет отпуск за свой счет. Даже иногда отменяет операцию, потому что настолько устал, что это все бесит. Можно попытаться с этим справиться, но можно и отменить это все, попросить, чтобы коллеги извинились перед родителями, перенести операцию – и это, может быть, реально спасет этих детей от осложнений, от того, что ты чего-то не заметил, от еще какой-то более опасной ситуации.
Это абсолютно честно, но просто это не гордо.
– Что значит – «не гордо»? Гордость имеет большое значение?
– Конечно, на гордости все и держится! Зачем еще стоять всю ночь в операционной? Гордо стоишь, чувствуешь себя незаменимым, нужным. Наоборот, очень помогает! Допустим, нет денег, а трудиться надо так же. И тогда вступает гордость. И ты говоришь себе: не гордо идти вымогать, не гордо идти просить. Гордо сделать, перетерпеть, а потом это вспомнить!
Есть еще другая мотивация. Я вот себе говорю, что я на Рай зарабатываю. Мне такое однажды в голову пришло, и я это многим говорю – своим коллегам, медсестрам.
Когда они говорят: вот, денег мало, а вкалывать надо все больше и больше, я тогда говорю: зато можно заработать на Рай.
«С Богом» надо сказать обязательно
– Многие врачи говорят: среди хирургов нет атеистов, все хоть как-то верующие. Согласны ли вы с этим?
– Нет, не согласен. Большинство советских хирургов – атеисты. Они, может, иногда используют какие-то фразы, ритуалы. Но у детских хирургов, которых я знаю, я не видел в профессиональной или обычной жизни проявлений какой-то религиозности. Но хирурги – такие же люди, как и все остальные. Среди них достаточно подлецов и хороших людей. Человек, когда выбирает хирургию, еще же пока не хирург. Он начинает работать как обычный человек.
– А вас вера как сопровождает в профессии?
– Мне стыдно за свои возможные или потенциальные промахи. Я же не всегда понимаю, что я реально ошибся. Я могу это только подозревать. И тогда мне становится стыдно.
– Есть ли молитвы или ритуалы, к которым прибегаете в работе?
– «С Богом» надо сказать обязательно. Я знаю, что если я не забыл помолиться перед операцией, все должно быть нормально. Но иногда я забываю – не настолько в вере силен, чтобы ввести это в правило.
Когда молюсь, читаю обычно «Отче наш», «Богородице, Дево», молитву святого Ефрема Сирина, и свои слова к Богу у меня тоже есть.
Но, конечно, нужно про это вспомнить. Когда идешь в запарке в операционную – и вдруг остановился, выдохнул, помолился – это ты как страховку подключил себе. То есть, может, и так все будет нормально, и без нее, но тут ты помолился – и тебе спокойнее, ты как бы взгляд свой очистил.
Моментов, в которые Бог отвел меня от опасности, в том числе и для ребенка – очень много, просто их потом не помнишь. Я стараюсь про это не вспоминать, потому что боюсь: вдруг в следующий раз Бог меня оставит.
Эти моменты как бы оберегаешь, охраняешь внутри себя.
Фото: Ирина Якушева
– Как сами думаете – противостоите ли вы смерти? Есть ли ощущение вашей личной победы или проигрыша ей в зависимости от результата операции?
– Нет такого ощущения. Наверное, потому, что мы воспринимаем свою победу как должное. Мы всегда расстраиваемся, когда у нас не получается и пациент погибает, но в основном они выздоравливают. И это не победа, а норма, мы для этого все и делаем.
А вот когда мы теряем пациента – так не должно быть. Это трагедия.
– Что вас поддерживает, когда происходит смерть ребенка?
– Да ничего не поддерживает, жить не хочется. Перемучиваешь это внутри, перегоняешь, оно как-то перегорает со временем. Друзья, коллеги что-то говорят, бывает какое-то авторитетное мнение. Но всегда думаешь, что что-то еще мог сделать, возможно, помогло бы другое, а не то, что ты сделал. Периодически вспыхивает, и ты снова переживаешь, но уже меньше. А потом уже помнишь как факт и стараешься использовать в своей работе.
Медицина как служение и единицы хороших врачей
– Оправдались ли ваши ожидания от профессии?
– Да, полностью. Это мое самое большое, серьезное, длительное, стабильное увлечение в жизни – детская хирургия. Я вообще увлекающийся человек, но все увлечения как-то проходят: гитара, бокс, историческое фехтование, танцы. А хирургия идет, и интерес к ней не теряется.
– Зависимость от работы есть?
– Да, безусловно. И в первую очередь – от красиво и правильно сделанной вещи.
Сделал почку – и получаешь удовлетворение от того, как это красиво и правильно у тебя получилось. Как искусство, как художник картину написал – и ты понимаешь, как это здорово. Так и тут.
Фото: сайт Морозовской детской больницы
– Не удручает ли состояние медицины, положение врача в России?
– Да, есть ощущение, что положение врача в России очень низкое. Мне это принимать проще – я все-таки врач столицы. У меня есть жилье, машина, внутренне я могу ощущать себя нормальным человеком.
И здесь я имею в виду отношение окружающих. Если ты не являешься представительным дядькой с бородой и большими бицепсами, а являешься просто врачом, окружающие, как правило, не относятся к тебе с уважением. Некоторое отношение как к обслуживающему персоналу присутствует в общении с врачом. «Ты нам должен, ты обязан». Хотя реальных обязанностей по отношению к пациенту у врача не так уж и много.
– Иногда говорят, что врач – это как бы и не профессия, а служение. И что по этой причине врач должен забывать о себе как о человеке, о деньгах, о своих личных интересах – что думаете об этом?
– Я вообще готов согласиться, что это служение. Но тогда нужно понимать, что истинно служащие, которые обладают талантом Божьим – это единицы. И если профессия врача во всем будет истинным служением – у нас будут единицы хороших врачей. То есть голыми руками врач будет делать потрясающие вещи, но тогда уже никто не говорит о гамма-ноже, о лапароскопических операциях, о пришивании руки.
Осуществляя служение, ты в своем аскетическом образе жизни делаешь очень крутые вещи голыми руками, а требования социума – это технологии. А технологии – это сложные навыки и траты.
И это навыки, не требующие чрезмерных талантов, а требующие нормальной, планомерной, дорогостоящей подготовки специалистов. Нужны ведь не только звезды, нужны просто хорошие и средние специалисты, которые будут все остальное за звездами подчищать.
Служение действительно может быть, и оно не требует финансовых вливаний, но это низкий уровень медицины в целом.
Высокий уровень – это большие вложения и реальная финансовая заинтересованность специалиста в своей работе, в повышении профессиональных навыков. Это намного более утилитарно. Медицина сегодня больше приобретает привкус ремесла. И среди этих ремесленников попадаются по-настоящему талантливые люди, они все равно никуда не денутся, ведь это эмоциональная профессия, требующая самоотдачи, напряжения. В такой сфере деятельности всегда будут звезды.
Фото: Ирина Якушева
– Чем отличается наше здравоохранение от западного – зарубежную медицину часто идеализируют, причем говорят не конкретно, и сразу про все страны. Есть ли у вас возможность сравнить?
– На Западе в медицине так же, как и у нас, представлены все уровни: от «Склифа» и бомжей в приемнике до отдельных палат в 50 квадратных метров с джакузи, телевизором и персональной медсестрой. Просто баланс, например, в Америке смещен в сторону этой отдельной палаты. То есть там есть бесплатные больницы, куда привозят всех, кто не может оплатить свое лечение, там работают молодые доктора, которые начинают свою карьеру, получают опыт, зарабатывают не очень много денег.
А есть средние больницы, типа нашей: большая хорошая больница, медцентр. Но там врач зарабатывает в 100 раз больше, чем у нас. И то, за что может себе позволить заплатить обыватель в Америке – это намного больше, чем возможности обывателя в России.
– Почему наши люди едут лечиться туда, ищут способы, возможности?
– Ну, во-первых, не так много. То, что невозможно сделать у нас – это, в основном, высокотехнологичные вещи, связанные с трансплантацией органов, операции с помощью роботов.
Но в детской урологии я могу назвать только пару болезней, про лечение которых я могу сказать, что в некоторых местах в Европе это делается лучше, чем у нас. Это такие редкие болезни, которые мы видим один-два раза в год.
Но в основном, чтобы вылечить серьезный порок почек, не нужно ехать за границу, мы сделаем лучше.
– Есть ли сегодня недостаток образования молодых врачей?
– Да, не только врачей, современная молодежь в принципе не очень хочет работать. Ей все дается проще.
У меня есть одна ценная книга – в 2002 году мы достали экземпляр этой книги, мы не могли все ее купить, и всю ночь копировали за деньги на коммерческом ксероксе.
Я развивался и рос в студенчестве без интернета. Я статьи заказывал через знакомых почтой из Америки. И они ко мне приходили в конвертике, отксерокопированные из журналов. Я сидел, переводил и вылизывал их от корки до корки – не то, что сейчас: сесть, нажать на кнопочку и почитать. Потом в ссылках на литературу я искал похожие, возможно интересующие меня статьи и снова пытался их заказать.
– Так как же стать из студента медвуза хорошим хирургом – есть у вас совет для молодых людей?
– Вкалывать надо. Я рекомендую идти в медицину людям, которые заранее представляют себе, что надо пахать. И нужно любить медицину. Пусть даже какие-то идеалистические представления по поводу профессии врача вскоре разобьются о реальность, любовь – это надолго.