«Как вырастить ребенка счастливым?» — Людмила Петрановская о ловушке для родителей

12 Дек

Подписывайтесь на наш подкаст:

Можно ли вырастить ребенка счастливым

— Людмила Владимировна, за последние несколько лет многие родители глубоко погрузились в тему привязанности. <…> Задам вопрос, от которого у каждого родителя екает сердце, это болевая точка. Можно ли собрать список качеств и навыков, которые помогут родителям вырастить своего ребенка счастливым человеком? Я вижу много таких заголовков: «Как вырастить ребенка счастливым»; «Как сделать так, чтобы ваш ребенок был счастлив» и так далее. Можно ли так сделать?

— Все-таки счастье — это некое состояние, которое случается с нами. И человек, который все время счастлив — это ненормально. Счастье — одно из переживаний в жизни, возникающее иногда в совершенно непредсказуемые моменты, когда ничто не предвещает его и, может быть, все не лучшим образом складывается.

Но программировать счастье и обязывать кого бы то ни было стать счастливым, мне кажется, не очень удачная идея.

— Понятно, что родителям очень хочется сделать так, чтобы у ребенка было все хорошо. До какой степени мы можем на это повлиять?

— «Все хорошо» — это более здравый и скромный запрос, чем «быть счастливым», он подразумевает, что не случилось ничего из ряда вон выходящего плохого. Это когда у ребенка нет какого-то тяжелого опыта — унижений, оскорблений, голода, потери близких. Даже это мы не всегда можем гарантировать со своей стороны.

Все родители на свете хотят, чтобы у детей было все хорошо, но некоторые потом оказываются в такой ситуации, что обеспечить это невозможно. Но, если ставить такую задачу — защитить своего ребенка от серьезных негативных воздействий, от того, что называется «тяжелый детский опыт» — это благая цель, вполне разумная для заботливого родителя.

— Не опасно ли тогда говорить родителям, что «мы вам расскажем, как ребенка воспитать счастливым»? Я на этом сильно обожглась, потому что старалась все делать для того, чтобы была счастливая семья. И когда я в 31 год похоронила мужа, то огромная часть страдания, которое я переживала, была из-за того, что разбилось мое представление о том, что все должно быть хорошо. Не усугубляет ли это ситуацию для родителя?

— Конечно. Получается, что на родителя навешивается ответственность за то, что у ребенка все будет прекрасно. Или, как в вашем случае, родитель сам может навешивать на себя ответственность: «Мой ребенок будет расти без отца, это моя вина». Но что вы могли с этой ситуацией сделать? Никто не застрахован.

В ситуации, когда ты понимаешь, что у твоего ребенка все-таки случился тяжелый детский опыт и это не то, на что ты рассчитывал, но так вышло, то нормально испытывать злость, гнев, досаду, горевание по этому поводу. Это действительно болезненное переживание. Но это не про фантазию о том, что я, если бы хотел, мог бы как-то так расстараться, чтобы этого не было. В жизни далеко не всегда так случается.

«Ничего не буду делать, родители все за меня решили»

— Семья вроде бы все сделала для счастья, а ребенок выбирает какой-то другой путь. Вы все сделали для того, чтобы у него была хорошая, классная работа, реализация, вроде бы научили его дружить, везде подстелили соломки, а он выбирает какой-то такой вообще совершенно другой путь, который вам может казаться неправильным, может быть, даже деструктивным. К чему родителям готовиться? Как правильно думать про будущее?

— Когда мы хотим, чтобы наш ребенок был счастлив, и для этого что-то делаем, то начинаем воспринимать это как задачу. Есть дорожная карта, мы по ней идем, раз, два, три — и придем к счастливому ребенку… В этом нет ребенка как субъекта, как человека, как личности. Мы заранее назначаем его ответственным за выполнение нашего плана. Наши родительские пожелания могут быть разными — у кого-то это амбиции, чтобы был какой-то успех, у кого-то — «я не был счастлив, пусть он будет». Но всегда ребенок назначается тем, кто должен соответствовать нашим ожиданиям.

Дети это хорошо чувствуют. И до какого-то возраста они подчиняются. А потом становятся подростками. Их потребность стать самими собой вступает в жесткое противоречие с ощущением себя частью родительского замысла. И этот внутренний конфликт иногда приводит к радикальным формам поведения, вплоть до саморазрушительных. Потому что никто не хочет быть ничьим планом, никто не хочет быть марионеткой, которую ведут в нужное место. Маленьким детям это легче переносить, потому что они в силу возраста более зависимы, это ими переживается как нечто более органичное. А в подростковом возрасте это настолько входит в противоречие с задачами развития, что становится непереносимым. Ребенок начинает протестовать любыми способами.

Людмила Петрановская. Фото: Анна Данилова

Можно протестовать, когда тебя обижают, например. Тогда понятно, как протестовать и против чего злиться. Но когда для тебя все делают лучшим образом и с тобой мило, приятно разговаривают, учитывают твои пожелания и чувства, то протестовать против этого сложно. Ты чувствуешь, что тебя взяли в оборот и на тебя воздействуют, а возмутиться особо нечем. И в этой ситуации у детей остается, к сожалению, в общем-то единственный выход. Если ты ко мне относишься как Пигмалион, я сломаю твое произведение. Я ничего не могу тебе предъявить, потому что ты обо мне хорошо заботишься. Чем я могу как можно больнее донести до тебя, что не надо так со мной обращаться? Сломать твою любимую игрушку — себя. Я могу начать плохо обращаться с собой.

И это достаточно часто результат такого неукротимого, неуклонного ведения к счастью. В мягкой форме это может быть полная жизненная пассивность: «не буду ничего делать, все равно вы все за меня решили, ну и ладно»; а в тяжелой форме это может быть напрямую самоповреждающее поведение.

— То есть получается, что устремленность на «вырастить счастливым» прямо-таки провоцирует на обратное поведение?

— Да, провоцирует, если ему не оставляют выбора, загоняют в стойло, как барана, который должен пройти по проходу и прийти к счастью, а что ему еще делать? А ребенок не баран, а человек, у него свобода воли, ему хочется быть собой, ему нужно быть субъектным. В какой-то момент это «принуждение к счастью» становится просто непереносимым.

— Когда я потеряла мужа, у меня было чувство вины именно перед мамой, что я несчастлива. У нее не было большое желание, чтобы у меня все было действительно хорошо. И ты все равно в такой момент чувствуешь: «Да, мам, прости, все получилось не так».

— Это еще один аспект. Когда ребенок попал в ужасную жизненную ситуацию, пережил трагедию, он, вместо того, чтобы искать в родителях защиты и помощи, должен думать о том, как беречь их рухнувшие иллюзии, изображать, что все не так страшно, чтобы они не сильно расстроились, что он такой несчастный.

В такой ситуации ты хочешь со всем своим горем прийти к близким, чтобы они были для тебя поддержкой. А тут получается, что ребенок еще и отвечает за чувства родителей… Мало того, что со мной случилось непонятно что, так я еще должен думать о том, как бы мама из-за этого не расстроилась.

Чувство опоры и умение справиться с несчастьем

— Получается, что мы не должны воспитывать ребенка так, чтобы он был обязательно счастлив. Потому что сколько всего может непредсказуемого произойти! Цель звучит совсем по-другому: чтобы ребенок всегда, в любой ситуации мог к нам прийти со всей своей болью и со всей своей бедой.

— Если невозможно будет прийти к нам, — такое время когда-то настанет, — то важно, чтобы ребенок обрел каких-то еще людей, к которым можно прийти, либо имел внутри себя настолько много внутренней поддержки и опоры, в том числе благодаря отношениям с нами, что мог бы справиться. Не быть счастливым, а справиться с несчастьем — в этом задача.

— Из каких взаимоотношений в семье это складывается — уверенность, что можно прийти за поддержкой, чувство опоры?

— Это надежная привязанность. В сильном стрессе ты можешь обратиться к близкому и тебя не осудят за негативные чувства, не запретят их испытывать, не велят быть счастливым, беспроблемным и так далее. При этом не присоединятся к панике и тревоге, не начнут бегать вокруг и квохтать: «Какой ужас! Моя бедная деточка… Это конец!» А предоставят тебе помощь по выдерживанию, по совладанию. Если близкий выдерживает твои чувства, то ты сможешь их отреагировать, плакать, жаловаться, ругаться. При этом важно не присоединяться к эмоциональному затоплению, сохранять устойчивую заботливую позицию, давая тебе возможность погоревать, позлиться, посердиться, поотчаиваться, полежать без сил — все, что входит в реакцию на стресс.

В зависимости от уровня стресса, это может быть разная забота. Когда-то — просто выслушать, когда-то — буквально ему приносить еду в кровать и одеялом укрывать. Когда-то — взять на себя какие-то его обязанности на время, чтобы высвободить у него силы, внимание для переживания своих внутренних процессов. Когда-то — предложить решение, информацию, обращение к специалистам. Это по-разному бывает. Но важно дать возможность стресс пережить с вашей помощью.

И, собственно говоря, все детство это происходит. Именно в многократном, тысячекратном повторении стрессовых ситуаций, от каких-то маленьких: чашка разбилась; башню строил-строил, а она упала; бежал — ударился; еще что-то…

То есть все то, что мы делаем для него — постепенно усваивается его психикой, и когда-то он сможет это делать для себя. А мы будем нужны ему только в более редких случаях, при каком-то из ряда вон выходящем стрессе. С мелкими стрессами он будет справляться самостоятельно. Еще с какими-то стрессами он будет справляться уже не с нашей помощью, а с помощью горизонтальных связей, которые у него возникнут со временем: друзья, партнеры, коллеги, специалисты за деньги и так далее. А с совсем тяжелыми стрессами человек всегда должен иметь возможность прийти в семью.

Разбор типов привязанности и ошибки

— К вопросу о привязанности. Постоянно вижу много разных терминов. Говорят про «безопасный паттерн привязанности», «избегающую привязанность», «дезорганизованную». Вижу разные инструкции: «Как воспитать ребенка, чтобы у него не было избегающей или дезорганизованной привязанности?» Правда ли можно, если мы обычные родители, воспитать ребенка с избегающей привязанностью?

— Это издержки психоэдукации (психологического просвещения. — Примеч. ред.). Когда психологические знания идут в массы, они в процессе множества пересказов упрощаются, иногда с точностью до наоборот — до искажения.

Все эти термины восходят к развитию теории привязанности, которая связана с деятельностью [психолога] Мэри Эйнсворт, автора эксперимента «Незнакомая ситуация». Ребенка полутора-двух лет вместе с мамой приглашали в незнакомую ему комнату с игрушками. И дальше происходило несколько эпизодов, в течение которых мама то выходила, то возвращалась, незнакомая женщина оставалась с ребенком или тоже уходила. За детьми наблюдали психологи, сначала через зеркало Гезелла (стекло, выглядящее как зеркало с одной стороны и как затемненное стекло — с противоположной. — Примеч. ред.), потом с помощью видео. Из множества таких наблюдений выявили некоторые базовые типы реакций.

Были дети, которые хорошо себя чувствовали, когда мама была рядом, они занимались активной исследовательской деятельностью и расстраивались, когда мама уходила. Когда мама возвращалась, они приносили ей свой стресс и достаточно быстро, эффективно с ее помощью утешались, снова находили душевное равновесие, возвращались к исследовательской деятельности. Это одно из основных положений теории привязанностей, сформулированное еще ее автором, Джоном Боулби — поведение познавательной активности противофазно поведению привязанности. Когда мы беспокоимся о том, что там с нашими отношениями, с нашими близкими, мы не склонны исследовать мир. И наоборот, для того, чтобы заниматься познавательной активностью, мы должны быть уверены, что наши близкие где-то в доступе, что с ними все хорошо, что они в случае чего придут на помощь. Это освобождает нашу психику, наши силы для того, чтобы заниматься исследованием мира.

Поэтому эксперимент «Незнакомая ситуация» построен на наблюдении за тем, как у ребенка сменяются поведение привязанности и поведение познавательной активности. При этом для него создается ситуация умеренного стресса — ребенок в незнакомой комнате остается один. Это неприятно и пугает.

Итак, были дети, которые активно занимались познавательной деятельностью в присутствии мамы, а когда мама уходила, переходили к тревоге. Когда мама возвращалась, они с помощью поведения привязанности восстанавливали душевное равновесие и переходили снова к познавательной активности. И таких детей назвали надежно привязанными.

От чего зависит, чтобы ребенок был устойчив, чтобы он мог справляться со стрессом?

Если он занимается познавательной активностью, его в этом не ограничивают, не дергают, не грузят постоянно своей тревогой: «Не трогай! Не бери! Что о нас подумают? Залезешь — упадешь, сломаешь». За него все не делают, не бросаются помогать и развлекать, то есть предоставляют автономию. Если такой ребенок оказывается в ситуации стресса, то он с помощью усиления контакта со своим близким может получить поддержку. 

Это и есть надежная или безопасная привязанность. Когда ты приносишь негативные чувства, переживания, стресс своему взрослому, тебя за это не отругают, тебе это не запретят, к тебе не присоединятся еще и своими негативными чувствами в огромных количествах, сшибая тебя с ног, то есть тебе помогут справиться.

В ходе эксперимента «Незнакомая ситуация» были также дети, которые будто почти не расстраивались, что мама ушла, хотя становились более напряженными. И когда она возвращалась, не очень-то использовали ее для восстановления душевного равновесия. Как будто бы не ожидали, что это сработает. Или, может быть, даже опасались обращаться к ней со слезами или с расстройством. Таких детей назвали «избегающе привязанными».

Мне, если честно, не нравится это словосочетание — «избегающая привязанность». Это часто трактуется как «люди, которые избегают привязанности», что абсолютно не так. Дети или взрослые с этой мета-стратегией не привязанности избегают. Они избегают того, чтобы в отношениях чувствовать себя небезопасно. Ты придешь к своему близкому, а он тебя осудит, отругает, ударит, в общем, что-то такое с тобой сделает, используя твою уязвимость в момент стресса. Отношения таким людям нужны точно так же, как и всем остальным. Поэтому вульгарная трактовка некоторых как бы психологических текстов, что людям с избегающим типом не нужна привязанность, не нужны отношения, им лучше одним, абсолютно неадекватна.

Таким людям нужны отношения, они бывают надежными, самоотверженными партнерами. Но им в отношениях все время страшно за то, что ты предъявишь себя как чувствующего, уязвимого, и тебе прилетит за это, тебя обвинят, скажут, что ты не достоин любви и помощи или что твои переживания «расстраивают мамочку». Ты вынужден справляться сам как сможешь. Нет идеи (потому что нет смысла или себе дороже) активировать систему отношений для совладания со стрессом.

Фото: Анна Данилова

На другом полюсе дети, которые, наоборот, как будто совсем не хотят или не могут справляться. Они часто не делали ничего сами, требовали, чтобы за них делали мамы. Когда те уходили, дети расстраивались настолько, что полностью теряли способность к выдерживанию этого стресса. И когда мамы возвращались, демонстрировали смесь эмоций. Они, с одной стороны, могли вцепляться, с другой — могли сердиться и отворачиваться. Или ребенок плачет в отчаянии, что мама ушла, но, когда та приходит, не идет ей навстречу, продолжает сидеть и плакать, она должна подойти к нему сама. Поэтому их называют тревожно-амбивалентно привязанными.

Ребенок через проявления злости, недовольства либо беспомощности пытается контролировать взрослого. У ребенка как будто никогда не успокаивается система привязанности, она всегда активирована, он ни в какой момент не может расслабиться, повернуться спиной к своему взрослому, считать его надежным тылом и заняться познавательной активностью. Он все время должен мониторить, он включен, ожидает — сейчас ко мне хорошо относятся, ласково, а вдруг будет по-другому… Мы сейчас прекрасно играем — но вдруг мама уйдет. 

Исследования показывают, что в таких отношениях родители часто бывают непоследовательны. Они то ласковые и балующие, то вдруг возьмутся за воспитание. Это зависит от их состояния. Сейчас я в хорошем состоянии — я милая, веселая, ласковая мама. Потом я в плохом состоянии, вообще не связанном с ребенком, но я отсутствующая или опасная, потому что я срываюсь на него, ору. Часто родителям проще обмануть ребенка, пообещать ему что-то, чтобы он не капризничал прямо сейчас — а потом не выполнить. Эта непредсказуемость, невозможность для ребенка отключить систему привязанности, необходимость все время контролировать состояние своего взрослого, постоянное ожидание, что в какой-то момент все пойдет не так — это формирует тревожно-преследующую привязанность.

Такой человек часто становится ревнивым, подозрительным, навязчивым и злоупотребляет либо гневом (пытается рулить отношениями с помощью недовольства «вечно ты все делаешь не так»), либо беспомощностью («вот, какой ужас, я сам не могу, без тебя пропаду — спаси, помоги»).

То есть там, где логика поведения ребенка, его стратегии была непонятна, оказывалась противоречивой, все это назвали дезорганизованной привязанностью. Обычно это были дети с довольно тяжелой семейной ситуацией, плохим обращением.

Сами создатели теории привязанности по мере развития направления отказались от понятия «дезорганизованная привязанность», сейчас оно не используется. В реальности есть много разнообразных стратегий. Внутренне каждая из них вполне логично организована, а вовсе не дезорганизована.

Поскольку здесь мы имеем дело с детьми с тяжелой жизненной ситуацией, то такие случаи, естественно, встречаются не так часто, как основные три типа. И с ними хорошо знакомы в основном люди, которые работают в сфере неблагополучного детства. Поэтому всем без исключения родителям не стоит применять их к себе и тем более к своим детям.

Я это хорошо знаю, поскольку много работала именно в сфере проблемного детства — с приемными детьми, с детьми с сиротским опытом. У них порой бывают причудливые стратегии установления и поддержания контакта, которые со стороны вообще не выглядят как потребность в любви и привязанность. Надо понимать эту внутреннюю логику, как сложилось у ребенка так, что это довольно дикое порой поведение становится для него разговором про любовь. Это все-таки результат тяжелого опыта. 

Избегание и тревожное преследование как мета-стратегии вполне могут встречаться в самых обычных семьях, ничего ужасного в этом нет. Это некий способ строить привязанность. Он у человека сложился, работал в его детстве, естественно, он проносит его дальше.

— То есть получается, что не может «не быть» привязанности…

— Человеческие существа без привязанности вообще не выживают, это невозможно, как и в принципе высшие животные. Это необходимое условие для того, чтобы мы выросли, наша психика сформировалась.

Поэтому привязанность есть у всех, даже у тех, кто говорит, что ненавидит своих родителей. Даже у тех, кто говорит, что ничего не хочет слышать о своих родителях. У них все равно есть привязанность. Это их форма привязанности, их способ удержания контакта, она не то чтобы особо благополучная, никому такое не пожелаешь, но нельзя сказать, что они выросли без привязанности — так не бывает.

«Мои эмоции управляют миром»

— Я видела объяснения: если мама сначала запрещает, а потом разрешает, например, говорит: «Мы сегодня не будем есть макароны», а потом сдается: «Ладно, все. Ну, замолчи. Пускай будут макароны на ужин», — это воспитывает у ребенка неправильную привязанность.

— Воспитывает не то, что она сначала запретила, потом разрешила. Например, можем себе представить ситуацию, когда мама сказала: «Нет, мы не будем есть макароны на ужин». А потом говорит: «Ой, оказывается, у нас ничего другого нет». Или: «Мясо замерзло, не размораживается». Или: «У нас мало времени, мы не успеем — ну, ладно, хорошо, давай тогда макароны». То есть она изменила решение из разумных соображений, из здравого смысла, и как-то это ребенку, в силу его возраста, объяснила. В этом нет никакой проблемы. Жизнь меняется, обстоятельства тоже. Мы можем принять сначала ошибочное решение, потом его подкорректировать, это нормально.

Но вот так, как вы процитировали гипотетическую маму: «Ладно, на», — я меняю свое решение не под влиянием объективных обстоятельств, как взрослый, обладающий экспертизой в жизни, а под влиянием твоих эмоций. «Раз ты так недоволен» или «раз ты такой несчастный», я изменю свое решение. 

Если я недоволен или несчастен, мама передумает. Естественно, любой человек, который делает такие выводы, как будет дальше действовать? Это же не разовая ситуация, она в этой семье повторяется годами.

Ребенок натренировывается на мысль, что его эмоции управляют поведением других людей, а в конечном итоге управляют миром.

— Если я буду валяться на полу, мне дадут то, чего я хочу.

— Опять-таки, это нормальный период для трехлетки. Потому что как-то человеку надо понять, что, оказывается, если ты недоволен, это вовсе не значит, что будет так, как ты хочешь. У человека уходит какое-то время в этом возрасте, чтобы побиться об эту реальность, порасстраиваться из-за этого и принять ее к сведению, учесть, дальше с этим жить. Взрослый человек в норме не будет рыдать или злиться на весь мир из-за того, что он не получил чего-то…

— Макароны.

— Макароны, да. А хотел! Мы не ожидаем этого от взрослого человека. Мы ожидаем, что он как-то с этим будет справляться.

Если мы растим ребенка в иллюзии, что его недовольство или его несчастность управляют миром, то мы получаем взрослого, который искренне верит, что если ему что-то не нравится, этого не должно существовать. А если он из-за чего-то несчастный, то все должны немедленно перед ним извиниться и стать такими, как он хочет. Когда таких людей много среди взрослых — это проблема.

Пережить кризис трех лет

— Для воспитания моих детей ваши книги были определяющими. Мне кажется, я не пережила их кризис трех лет, если бы не послушала вашу лекцию. Сейчас вообще не помню, как он у нас проходил, потому что все знала. У вас маленький внук. Что из того, что вы знаете про теорию привязанности, вам пригодилось, какие наблюдения добавились к тому, о чем вы много говорили?

— Внук, понимаете, это все-таки не ребенок. То есть он мне достается время от времени. Это гораздо меньшая нагрузка: больше радости, меньше ответственности, больше интереса наблюдать, как он меняется, растет, реагирует, все эти выражения лица, интонации. У меня столько умиления по этому поводу, что некорректно сравнивать меня с мамой пятерых детей, у которой кто-то валяется по полу.

Мои собственные дети по-разному проживали кризис трех лет. У одного почти не было никаких проявлений, у другого, наоборот, они оказались бурными.

Важно не думать, что дети делают что-то против нас. Часто мы впадаем в борьбу с ребенком: он хочет настоять на своем, а я ему не дам, я его поставлю на место, я до него донесу. Кризис трех лет означает, что ребенок растет, развивается. Спорить, возражать, качать права — это тоже то, чему важно научиться в процессе взросления. Он этому сейчас учится, у него пока не получается спокойно и разумно, он не справляется, его затопляет эмоционально — понимая это, ты по-другому смотришь.

Хотя при этом наша агрессивная часть, требовательная, словно спрашивает: «Почему? Что он себе позволяет? Нужно до него донести, что он не должен вообще со мной спорить». Но доброжелательное наблюдение, в том числе за той своей частью, которая готова в любой момент на равных бороться с 3-летним ребенком, позволяет эти ситуации более безболезненно проходить.

Когда родители не справляются

— Многие родители обсуждают ситуацию, которая возникает в связи со сложными событиями нашей современной жизни. Когда взрослые не справляются, когда им тяжело и они не понимают, что будет завтра, невольно их дети оказываются в позиции старшего, того, кто вынужден принимать решения. Я тоже была в такой ситуации и помню, как боялась, что моя дочь окажется за старшую, зная, что это опасная ситуация. Есть ли какие-то способы, как нам в сложных ситуациях не сделать ребенка главным, ответственным за семью?

— За какие-то ситуации дети вполне могут отвечать. Например, некоторые семьи иммигрировали резко, без подготовки, в том числе в плане языка. Часто бывает, что дети гораздо быстрее осваивают язык, у них обычно лучше со всеми компьютерными технологиями. И на детей уже с 10 лет иногда ложится обязанность переводчика и заполнения всех бесконечных анкет-формуляров, они делают это лучше родителей. Там, где родитель уже 10 раз обрыдается, 10–12-летний ребенок вполне шустро с помощью гугл-переводчика или одноклассников справится. И это нормально.

Ребенок может приготовить еду, убрать в доме, помочь с чем-нибудь разобраться, посидеть с маленькими. Это все совершенно посильно, но важно признавать, что это его вклад, и с уважением к этому относиться.

Ни один ребенок не будет добровольно брать на себя эмоциональную ответственность. Он делает это потому, что родители рассыпаются, разваливаются. Коллеги рассказывают, что уже есть подростковые чаты, в которых подростки обсуждают симптомы своих родителей, где найти врача, какие лекарства могут помочь, как уговорить маму их принимать. То есть все то же самое, что мы читаем в чатах мам с особыми детьми. Подростки точно так же обсуждают депрессию своих родителей или алкогольную зависимость. Поддерживают друг друга, советуются, как можно помочь.

Собственно, ответ тут очевидный — заниматься собой. Если родитель в порядке, этого не произойдет. Поэтому если вы чувствуете, что не справляетесь, то это ваша взрослая ответственность — искать помощь и обращаться к специалистам, к друзьям, к семье, к кому угодно, чтобы вам могли помогать и вас поддерживать.

— То есть, когда мы в целом ребенка привлекаем к помощи, признаем это, благодарим и находимся в конструктивных отношениях, это не страшно.

— Это совсем не страшно, это хорошо. Ребенок получает какой-то опыт. Детям тоже важно понимать, что в семье они не только иждивенцы, но и такая какая-то трудовая единица. Современный быт немного возможностей для этого оставляет, в отличие от традиционного, важно их использовать. При этом важно выражать ребенку уважение за его вклад в семью, за то, что он делает.

Фото: freepik.com