Храмы и пастыри

* ¹
Покров, 1930–1934 гг.

Тысяча девятьсот тридцатый год. Наша семья живет в маленьком провинциальном городке Покрове. Жители города в основном верующие христиане. В городе два храма: теплый зимний маленький храм во имя Покрова Божией Матери и второй, летний, большой каменный собор.

В городе патриархальный уклад. В субботу вечером под колокольный звон в церковь идет масса народа — храм переполнен. Много детей. Все принаряжены. Женщины в традиционных кружевных кремовых или черных шарфах. В храме стоят мужчины по одну сторону, женщины по другую. Дети большой толпой выстраиваются впереди. В воскресенье утром такое же движение народа к литургии. В остальные дни в храм ходят мало, в основном дети. Торжественно отмечаются престольные и великие праздники. На праздник Покрова Божией Матери торжественная ярмарка с каруселью и другими развлечениями. В Рождество, несмотря на запрет, в сочельник елку рядили почти в каждом доме, где были дети. Делалось это, конечно, тайно. Ну, а в Пасху особое торжество: колокольный звон, батюшки ходят по домам, все христосуются… Молодые венчаются открыто, несмотря на преследования. На похоронах усопшего несут через весь город до кладбища с батюшкой в облачении, с крестом впереди, с певчими, и только на кладбище в километрах трех от города священник дает разрешительную молитву и предает умершего земле.

Священников было четверо. Особенно почитался отец Иоанн Кохомский. Его отец-священник славился не только по всей нашей покровской округе, но и за ее пределами молитвенной помощью при пожарах. Сам отец Иоанн кончил Московский университет, в котором остался на кафедре философии, но в двадцатые годы, в самом начале гонений на религию, принял священнический сан и поселился в Покрове, чтобы заменить умершего отца. Отец Иоанн был очень красив, внешне напоминал Христа, как писал Его Бруни (“Моление о чаше”). Он очень любил свою паству и был необыкновенно к ней внимателен. Например, был такой случай. Отец Иоанн регулярно причащал старую генеральшу Прозоровскую, которая жила во флигеле рядом с нами. В одно из его посещений моя младшая сестра Маша четырех лет, увидев его в окно, стала громко кричать: “Хочу молиться с отцом Иоанном”. Естественно, мама стала урезонивать ее, объясняя, что отцу Иоанну некогда, у него много дел. Каково же было удивление мамы и восторг сестры, когда открылась дверь в детскую и вошел отец Иоанн с вопросом: “Кто же это здесь со мной захотел помолиться?”. Мама объяснила, что Маша хворает, увидела его из окна и загорелась желанием с ним молиться. Отец Иоанн сразу начал выяснять, какие Маша знает молитвы; оказалось — никаких, кроме “Господи, помилуй”. Тогда он вместе с Машей выучил две молитвы, “Отче наш” и “Богородицу”, объяснив маме, какие молитвы она должна учить дальше. У него не было исключения ни для старых, ни для малых.

К концу 1930 года тихая религиозная жизнь в Покрове нарушилась. Первым был строгий запрет на рождественские елки. Венчались уже при закрытых дверях. Из четырех священников остался один отец Иоанн, остальные куда-то уехали. На центральной улице появились карикатуры на Церковь и духовенство. На Пасху школьники-пятиклассники ходили организованно по улицам и кричали: “Первый май, первый май, а на Пасху начихай”.

Настоящая беда пришла в город в декабре 1930 года: был арестован отец Иоанн. На нашу семью тоже обрушилось горе, был арестован наш отец, который работал под Саратовом на строительстве. Мама осталась с четырьмя детьми и старушкой-матерью. И у Кохомских и у нас обыск произошел в одну ночь.

В начале 1931 года прислали нового священника — отца Владимира Нечаева. Прихожане его сразу полюбили. Он, как и отец Иоанн Кохомский, был высокообразованным человеком. Литургию он совершал ежедневно, несмотря на пустой храм. Ходило в храм регулярно только трое детей, моя сестра Маша шести лет и две ее подружки по пяти лет. Отец Владимир часто их причащал, а отец диакон после причастия всем троим давал по печенью.

Перед Рождеством тридцать второго года закрыли женский Введенский монастырь в пяти километрах от Покрова. Закрытие этого монастыря было чудесным образом связано и с нашей семьей. После ареста отца в декабре 1930 г. мама сразу уехала в Москву, так как боялась, что тоже может быть арестована как жена вредителя. И мы, трое детей двенадцати, девяти и пяти лет, остались одни. В довершение всего нам как лишенцам не дали карточек, и мы находились в бедственном положении. Накануне сочельника мы, как всегда, читали Евангелие. Читал брат Юра, закончив чтение словами: “Не заботьтесь о завтрашнем дне…”. Младшая Маша сразу среагировала на это: “Давайте съедим оставленную на завтрашний день корку”. Дело в том, что старушка соседка принесла нам обрезанные со своего пайка черного хлеба корочки. Мы их разделили на две части, одну съели, а вторую оставили на завтра, чтобы съесть после звезды в рождественский сочельник. Мы дружно ее поддержали, и корки были съедены. Подкрепившись, мы легли спать в нетопленом доме. Обогревались мы самоваром. Дверь входную на ночь не запирали.

Мы проснулись от какого-то странного топота в кухне перед рассветом. Перепуганные, мы сделали маленькую щелку в двери и стали смотреть в кухню. В темноте мы с трудом увидели движущуюся фигуру, она то входила в кухню, то выходила, что-то оставляя на столе. Через некоторое время всё это прекратилось. Как только рассвело, мы двинулись в кухню. Кухонный стол был весь заставлен. В центре стола стояла бутыль — 3,5 литра конопляного масла. Рядом помещалась сахарная голова. Около были аккуратно уложены два кружка топленого масла. Дальше шли мешки: большой мешок с ржаной мукой, два поменьше с гречкой и пшеном; небольшой мешочек сушеных яблок. Мы обмерли, потом решили, что это нам прислал Христос. Так для нас начался Рождественский сочельник. На Рождественские часы мы не ходили, а пошли сразу к обедне. В церкви мы рассказали о случившемся соседкам. Они не удивились, сказав, что после службы зайдут к нам за продуктами, чтобы приготовить нам праздничный обед. Ночная рождественская служба в этом году была запрещена городскими властями. Литургия начиналась в 10 часов утра. После обедни мы зашли к соседке и ушли от нее, нагруженные лепешками с картошкой, картошкой в плошке с топленым маслом и гречневой кашей с тем же маслом. Был пир горой; наевшись, мы пили чай с лепешками и крупными кусками сахара от наколотой сахарной головы. Грозила опасность объесться, но она миновала нас. Сытые и счастливые мы завалились спать. Через два дня, как всегда, ночью приехала мама. Была не меньше нас потрясена случившимся и еще до рассвета сходила к соседке в надежде что-нибудь узнать от нее. Оказалось, что продукты по благословению матушки игуменьи принесли нам монахини, изгнанные из монастыря, узнав о нашем бедственном положении. Мы столь подробно излагаем этот случай, чтобы показать, что изгнанные из своего родного монастыря сестры думали не о себе, а о трех голодных детях, являя пример настоящей христианской любви. Принесенных продуктов нам хватило на всю зиму и на часть весны, тем более, что в начале марта нам выдали карточки.

Тридцать третий год ничем не отличался для Церкви от тридцать второго. В начале Великого поста тридцать четвертого года арестовали отца Владимира, и Покровская церковь перешла в руки обновленцев. Нового батюшку покровчане не пускали дальше коридора, если он к ним приходил, и в церковь никто не ходил. На Пасху покровчане ушли в храмы ближайших сёл.

В мае 1934 года мы покинули Покров, уйдя пешком на соседнюю станцию за девять километров, так как оттуда были дешевые билеты в Москву. Каждый нес что-нибудь из домашних вещей. У восьмилетней Маши на спине была привязана подушка, а в руке она несла куклу. Мы поселились в Подмосковье. С этого времени началась наша московская церковная жизнь, в которую мы входили очень медленно. Она резко отличалась от прежней жизни. Мы приехали без всего: у нас не было ни стола, ни стула, ни одеял, ни ложек, ни кастрюлек, ни чашек, ни тарелок, ни ведер; спали на полу, прикрываясь пальто. Но мы были счастливы. Мама была с нами и устроилась работать под Медведково.

1934–1943 гг.

Переехав в Москву и живя в Подмосковье, мы не сразу могли включиться в церковную жизнь. Наоборот, из-за необходимости работать и учиться времени на церковь не оставалось. В храме мы бывали только в праздники и поэтому ничего не знали о московской церковной жизни того времени.

А между тем в трудные тридцатые и сороковые годы церковная жизнь Москвы протекала по приходам. Приход был центром крупного района, жители которого стекались в определенную церковь. Внешне все как будто друг друга не знали, но очень скоро ритм жизни самой церкви прибивал людей друг к другу незаметно для окружающих. Каждая церковь имела свой “профиль”. Например, церковь Ильи Обыденного многие годы служила пунктом для людей, решивших посвятить себя монашеству. В ней, перед иконой “Нечаянная Радость”, получали благословение на этот путь. Основными “плодами” этой церкви были также “молитвенники”, которые посвящали жизнь молитве в условиях повседневной жизни. Одна прихожанка схимонахиня говорила по поводу образования непрерывной цепи “молитвенниц”: “Они горами двигают”. Мир голоден, ему нужна молитва, не меньше чем, насущный хлеб. Конечно, наличие таких высоко духовных людей окрашивало всю церковную жизнь в особенные тона. А из церкви Воскресения Словущего в Филипповском переулке постоянно поступали замечательно организованные и подготовленные медицинские сестры, не всегда с медицинским образованием, но с хорошими практическими знаниями в этой области. Церковь Иоанна Воина помогала запутавшимся людям науки разобраться в их проблемах и нащупать правильный путь для наивысшего результата в работе. В храме Брюсова переулка кипела жизнь артистов, музыкантов и т. п. Там долго был старец — дедушка в синем выцветшем халате, подпоясанном шнурком. Он окормлял трудные души творческой братии, помогал строить обыденную жизнь в рамках христианских требований. Все направления разных церквей невозможно перечислить, так как их было много. Основной чертой всех церквей в тридцатые-сороковые годы была мистичность богослужения. Смысл его разъясняли на общих исповедях. Высоту его прихожане постигали через строгое и проникновенное исполнение. Люди же молились изо всех своих сил, так как почти у всех были глубокие горести, из которых служба выводила к живой надежде. Установилась также традиция посещения особенных служб данной церкви окружающими приходами. Так, акафист перед иконой “Нечаянная Радость” по пятницам собирал великое множество молящихся. Также и по вторникам в Хамовниках в храме святителя Николая вечером на акафисте было полным-полно людей. Не меньше народа собиралось к Иоанну Воину, который много раз помогал “прибега­ющим к нему”. Мученик Трифон, Иверская в Сокольниках, Донская в Донском монастыре были врачевателями людей в тяжких обстоятельствах. И вершиной общецерковной жизни были службы в Елоховском соборе. Туда собирались люди с высокой молитвенной практикой — тайные монахини. Собор на Елоховской всегда был переполнен.

В сентябре 1937 года я поступила в Московский университет на исторический факультет и оставила работу. Появилось больше свободного времени, и я стала каждый день до занятий ходить на литургию в расположенную недалеко от Университета церковь Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. Я приходила, молилась и уходила, ни с кем не знакомясь. Атмосфера в храме была молитвенная. Церковь небольшая, сразу как войдешь — правый придел, в котором я всегда и молилась. Там был во всю стену образ святой великомученицы Екатерины, пожертвованный одним из строителей храма. Народу ходило не очень много, стоять было просторно. Порядок в церкви соблюдался очень строгий. Никакого хождения во время службы не было. Оправлял лампадки и следил за свечами старичок среднего роста, в грубом халате, подпоясанном простой веревкой, о нем я упоминала выше. Впоследствии я узнала, что этот “старичок” был известный своей прозорливостью и опытом старец. В конце храма была дверь в маленькую комнату, где он жил. Там, очевидно, общались с ним его духовные дети. Их особенно много было среди артистов и певцов, даже такие знаменитые, как Обухова. В 1938 году я познакомилась с одной из прихожанок этого храма. Познакомились мы в электричке, так как я жила на станции Тарасовская, а она на соседней станции Клязьма. Она мне рассказала, что в Брюсовском приходе существует большая благотворительность. Осуществляется она тайно, так как власти такие вещи преследуют. Помогали неимущим в основном обеспеченные артисты.

Я об этой стороне церковной жизни в храме в Брюсовском переулке не имела никакого понятия; да и вообще не могла уловить приходскую жизнь.

В 1939 году я стала также ходить в храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке. Низкий, темный, очень тесный храм. Но если в Брюсовском переулке была тишина, то в этом прихожане группами ставили свечи, обсуждая что-то всем близкое. Отдельные иконы выделялись какими-нибудь дарами: то красивой лампадкой, то каким-нибудь украшением, то небольшим ковриком, но всё это небогатое, самодельное и трогательное.

Батюшек двое: отец Александр, настоятель — худенький, небольшого роста, с белокурыми волосами и голубыми строгими глазами. Прихожане храма считали его великим молитвенником, осаждали просьбами помолиться о близких. Второй священник отец Иоанн славился во всей Москве своими поучениями на проповедях. Они длились несколько часов. Разбирались сложные житейские вопросы, помогающие людям правильно поступать. Говорил он очень проникновенно, особенно когда рассказывал о жизни Христа, включая это в каждое свое поучение. Он отличался беспредельной добротой, поэтому к нему шли обездоленные, которых было очень много в годы репрессий. Он умел снять любую тугу с души, в связи с этим в храме было всегда очень многолюдно. Храмовым праздником был день Воскресения Словущего 26 сентября нового стиля. В 1943 году в праздник Воскресения Словущего погиб на фронте наш брат Юрочка, и отпевали его в этом храме заочно. Вообще, панихиды и молебны в этом храме совершались в течение всего дня. Я ходила туда до Великого поста 1944 года, но прихожанкой его так и не стала. На первой неделе Великого поста 1944 года я пошла на чтение канона Андрея Критского в храм Ильи пророка в Обыденском переулке. Этот храм определил форму всей моей дальнейшей жизни.

Храм Илии Пророка, 1944–1947 гг.

Канон читал настоятель храма отец Александр Толгский. Читал он очень просто, но все — часто очень трудные — библейские тексты доходили из-за интонации батюшки, из-за глубины скрытого в ней покаяния. В храме была особенная атмосфера. Благоговейная тишина, полумрак от горящих лампад, удивительное пение очищали душу. Было ощущение, что ты наконец-то обрел желанную благодатную жизнь. С этого первого вечера чтения канона Андрея Критского я ходила только в этот храм.

Пост пролетел быстро, и приблизилась пасхальная ночь. Я пошла к заутрене пораньше. Народу было много — полная церковь, я стояла в тесноте. Несмотря на войну, все были нарядные, а от батюшки Александра просто лились потоки радости: “Христос воскресе! Христос воскресе!”. Кругом было ликование, а я стояла и плакала, так как у меня в этот период были большие скорби. Недавно скоропостижно скончался мой духовный отец — архиепископ Сергий (Гришин). В том же месяце умер в тульской тюрьме друг и учитель моей молодости — Александр Константинович Горский. А с “кровавых полей войны” пришла похоронка: погиб мой младший брат Юрочка. И все-таки слезы потонули в радости, что Христос-то воскрес и “жизнь жительствует”. С этой службы храм Ильи Обыденного стал для меня прибежищем, в котором горе стихало.

Храм Ильи пророка в Обыденском переулке был одним из самых почитаемых в Москве храмов из-за находившегося в нем чудотворного образа Божией Матери “Нечаянная Радость”. В храме всегда было много молящихся. По пятницам на акафист в честь иконы “Нечаянная Радость” народ съезжался со всей Москвы. Во время акафиста пел торжественный правый хор. Пели прекрасно. Народу бывало так много, что даже стояли за открытыми дверями храма. По понедельникам было установлено чтение акафиста преподобному Серафиму Саровскому перед его чудотворным образом. Этот акафист был каким-то домашним. Люди собирались, пел левый хор, состоящий из давних прихожанок и пополнявшийся молодежью, к которой относилась и я. Было принято пение стихир Преподобному самими прихожанами. К этому всегда тщательно готовились. Службы были радостные, в храме всегда стояла благоговейная тишина.

Была в храме еще одна святыня — чудотворная икона “Милостивая”, взятая в храм при разрушении Зачатьевского монастыря. С ней связывались особенные службы. В день ее памяти 20 марта бывшие насельницы Зачатьевского монастыря собирались, несмотря на то, что были рассеяны кто где. Служба была торжественная, а насельницы несли с собой такую высокую мистическую молитвенную атмосферу, о которой мы, прихожане, и помыслить не могли. В обычные дни они по две, по три молились в храме, что тоже придавало особенную сосредоточенность службе. Одеты они были, конечно, в обычные мирские платья, и все-таки мы их всех знали и часто просили помолиться.

При входе в церковь направо находился “ящик” для покупки прихожанами свечей, налево — для заказывания просфор. Перед левым ящиком стояла удобная широкая скамейка, на которой можно было отдыхать. За правым ящиком работала дама средних лет, отдававшая всю свою жизнь церковному благолепию. Редкий художественный вкус и благоговейное угадывание сердечных движений людей помогали ей в течение десятков лет дивно украшать главные чудотворные иконы. На образ “Неча­янной Радости” люди не могли наглядеться, настолько всё было свежим, неповторимым, нарядным. За этим же правым ящиком работал староста, нервный, часто крикливый, но батюшку слушавшийся. За левым ящиком стояла Аня — тогда совсем молоденькая девушка, с круглым милым лицом и спокойными глазами. Аня вскоре стала главной уборщицей в храме, а я в свободное от работы время (работа была рядом) помогала ей после службы в уборке церкви. Она имела обыкновение перемежать уборку с сосредоточенной молитвой. Зажжет лампаду перед какой-нибудь иконой и говорит: “Давай прославим!” — и мы пели тропарь.

В алтаре убиралась монахиня мать Татьяна. Она носила просфоры в алтарь и читала благодарственные молитвы после причастия. Очень легко раздражалась. Особенно доставалось от нее тем, кто невнимательно слушал благодарственные молитвы. Бывала даже грубовата. Батюшка об этом знал, но по каким-то причинам ни разу не сделал ей никакого замечания. Один случай привел к резкому изменению отношения к ней прихожан.

Дело было зимой. На литургии к нам на клирос пришла женщина и сообщила, что у болящей матери Татьяны дела очень плохи. Приходил врач и сказал, что ей нужна курица, чтобы организм справился с болезнью (у нее было воспаление легких). Мы все переживали, что ничем не можем помочь, так как все были бедны, да и курятины во время войны просто не было. После литургии решили отправиться к ней и на месте решить, что можно сделать. Более пожилые и заслуженные певчие шли по Обыденскому переулку впереди нас, молодежи. Вдруг на голову кого-то из первой группы падает “с неба” какой-то сверток. Мы подбежали. Сверток распаковали, и в нем оказалась замерзшая курица и еще какие-то припасы. Как христиане мы должны были выяснить, чья курица, и вернуть владельцу. Послали нас, молодежь, по всем этажам дома. Ответ был один. Балконы все забиты с начала войны, никто ими не пользуется. Мы обошли всех и сообщили дожидавшимся нас на тротуаре певчим. Как-то все замолкли, пораженные происшедшим. Общий глас был один: “Это Царица Небесная пожалела мать Татьяну”. Торжественные, мы добрались до матушки, боясь рассказывать ей правду, чтобы не взволновать. Курица действительно помогла. Когда прихожане узнали об этом чуде, их отношение к матери Татьяне круто изменилось. Нужно сказать, что и сама она стала обходительней и терпеливей. Матушку во многих ее трудах по алтарю заменял безотказный Василий Петрович, всеобщий любимец. Он также носил в алтарь “добавоч­ные” просфоры от опоздавших, стараясь успеть, чтобы могли вынуть частицы. “Добавочных” просфор бывало очень много, и он бегал, без преувеличения, как мальчик, хотя и был уже преклонного возраста, украшенный пушистыми усами “великого размера”. Иногда в будни, после того как кончались литургия и молебны, Василий Петрович становился напротив огромной иконы “Нерукотворного образа” и начиналось пение “О пресладкий и всещедрый Иисусе…”. Напев требовал иногда рокота баса, что Василий Петрович выполнял от всей души. Сам напев был необыкновенный, захватывающий душу и сердце.

Служащих в храме батюшек было вначале двое: отец Александр Толгский — настоятель, и второй священник — отец Николай. Спустя некоторое время был взят в штат третий — отец Сергий. Он появился из ссылки и был мужем сестры батюшки Александра. Кроме того, в алтарь на проскомидию приходило много других священников, потерявших приходы. Например: отец Николай из разрушенного Зачатьевского монастыря, прозорливец и воплощенная любовь, отец Константин, отец Алексий и другие. Они пользовались благоговейным почитанием среди прихожан из-за их реально испытанной на себе духовной силы.

Нужно сказать, что ни отец Александр, ни отец Николай, ни отец Сергий никогда не отказывались пойти на дом, когда об этом просили. Ходить на дом было воспрещено законом, но это “хождение” никогда не прекращалось. И причащали, и крестили, и отпевали, и даже венчали, но об этом батюшки не рассказывали. Всё было очень незаметно.

Центральной фигурой в храме был отец Александр ². Ежедневно причащалось много народа. Часть из причащающихся ходили на службы в другие храмы, но исповедоваться и причащаться специально приезжали к отцу Александру как к очень опытному духовнику. Отец Александр мудро руководил всеми членами церкви, и клиром и прихожанами, и приезжающими, прилагая все усилия, чтобы создать из нас действительный хор, прославляющий Бога не столько языком, сколько жизнью. В его задачу входило охранить и сохранить нас и в этой жизни и спасти для вечной. Его проповеди по воскресеньям были направлены на то, чтобы научить нас молиться во время богослужения. Он приводил массу примеров нашей рассеянной молитвы. Например, — говорил он, — поют “Иже херувимы”, а вы думаете, где достать капусту. Капусту, может, вы и достанете, а время для молитвы ушло. О капусте во время Херувимской думали многие. Шел голодный 1944 год. Его изобличения никого не смущали, все видели свои грехи, а его почитали и за прозорливость, невольно обнаруживаемую, и за простоту в отношениях с людьми.

Наступление властей на Церковь всё продолжалось с тем, чтобы помешать людям участвовать в службах. Запретили служение двух литургий, оставили одну в восемь часов, что не давало возможности попадать в храм даже в большие праздники, так как в это время у большинства начиналась работа. Распоряжение властей касалось только утренней службы. Отец Александр сделал всё возможное, чтобы использовать вечернее время. Теперь всенощная служилась два раза: в четыре и в восемь часов под все большие и великие праздники. Также в Страстной четверг и при чтении канона Андрея Критского. Благодаря этому приходящие с работы в 6–7 вечера могли попасть на всенощную в восемь часов, а работающие в ночную смену шли на службу в четыре часа. В войну люди работали в три смены.

Наружностью отец Александр напоминал изображение преподобного Серафима в молодые годы. Дивные глаза, и строгие и живые. Весь его облик выражал спокойствие, и, как в дальнейшем подтверждалось, он был всегда в хорошей форме, наполненный благодатью, которую щедро раздавал всем. Строгость без всякого снисхождения батюшка проявлял только тогда, когда кто-нибудь по легкомыслию начинал увлекаться церквами другой конфессии. Все конфессии он уважал, но не допускал никаких внедрений одной в другую. Девочке, рассказавшей ему, что она иногда заходит в старообрядческий храм послушать пение, он строго запретил это делать. Еще более радикально не разрешил другой девице, одно время собиравшейся перейти в католичество, посещать православный храм, пока она не покается в этом грехе викарному епископу.

А скольких интеллигентов батюшка спас от бесплодных увлечений теософией, антропософией. Сначала он помогал тем, что учил молиться. И только после того как человек постигал необходимость молитвы, он отстранял от него его увлечения, как холодного идола, не идущего в сравнение с любовью, пронизывающей Евангелие.

Я про себя называла батюшку “перевалочным пунктом”, так как он часто исповедывал людей, решивших изменить свою жизнь, посвятив ее целиком Богу и Церкви. Батюшка разбирал решение, а затем благословлял дальнейшие труды и подвиги. Однажды среди дня пришел к батюшке пожилой благообразный мужчина с чистыми детскими глазами, искрящимися улыбкой. Это был будущий иеромонах Никон, в миру Сергей Петрович Преображенский, искусствовед по профессии. Батюшка пригласил его в алтарь. Проговорили они часа три. Затем вышел из алтаря сияющий Сергей Петрович и довольный, ласковый батюшка, который объявил нам, занятым уборкой: “Вот Сергей Петрович пришел просить благословения у Царицы Небесной на монашеский подвиг, помолитесь и вы о нем”. Сергей Петрович приложился к иконе “Нечаянная Радость”, поклонился батюшке и нам и решительно пошел к выходу. Помню еще такой случай. На литургию по воскресеньям к нам на клирос стала приходить высокая красивая девушка. Батюшка с ней после службы долго беседовал. Так продолжалось в течение двух месяцев. И вот в одно из воскресений появляется на клиросе эта девушка, но уже в апостольнике, и не одна, а с несколькими женщинами в монашеских одеждах. После литургии батюшка вышел давать крест и объявил: “А у нас гости. Всего несколько недель как постриглись они в ангельский образ и теперь едут в Святую Землю”. А про высокую красивую девушку сказал, что она будет у них игуменья. Был отслужен молебен у образа “Нечаянной Радости”. Почти все мы плакали.

Труды батюшки на пользу Церкви не оставались незамеченными. На его службе царские врата были открыты так, как положено только на епископском служении. Это большая награда для священника ³. Тоже, кажется, году в 1946 одна из прихожанок, в прошлом духовная дочь отца Алексия Мечева, сказала мне, что хочет поделиться со мной одной радостью, а именно тем, что на батюшке надета лиловая скуфеечка, которая дается тому, кого благословляют на “старчество”. Я помчалась к батюшке. И правда у него на голове была лиловая скуфейка. Я подошла к нему: “Батюшка, Вас можно поздравлять”. Он в ответ только засмеялся: “Поздравляй, поздравляй!”.

Для беседы со мной батюшка выделял время, когда я провожала его пешком домой. Он рассказывал что-нибудь из событий своей жизни, например, рассказал мне случай, как его возили с завязанными глазами причащать умирающего. Он и до сих пор не знает, кто это был. Незаметно среди рассказов давал какой-нибудь совет, — ненавязчиво, по-дружески. Основной мыслью его было одно: нужно потихоньку браться за работу над собой. Сознательно анализировать каждый свой поступок, проверять, соответствует ли он любви, которой Господь требует от нас. “Всегда, — говорил батюшка, — каждый поступок нужно конкретно оценивать: а как бы поступил Христос в данном случае. Тогда легко становится на душе. Работу над собой нельзя откладывать”.

Храм пророка Ильи в Обыденском переулке назывался храмом московской интеллигенции. Среди прихожан было много людей с громкими именами. Чаще всего они приходили причащаться.

Мы особенно переживали приезд в храм Великим постом Игоря Владимировича Ильинского. Приезжал он на машине к вечеру. Машины тогда были редкостью. Он проходил прямо в алтарь. После службы исповедовался в алтаре, а на другой день причащался. В воскресенье никогда не бывал. Мы терпеливо ждали его “отбытия” после исповеди и кланялись почти до земли, пока он шел к выходу.

Остальных “знаменитых” мы воспринимали вкупе по признаку: если “знаменит”, значит, исчезает в алтаре на долгое время. Для тех, кому нужно было поговорить с батюшкой очень основательно, был открыт “тайный” путь к беседе с ним на дому, хотя власти это очень преследовали и батюшка рисковал лишением регистрации.

Батюшка жил далеко от церкви, у Зацепского вала. Одноэтажный деревянный старый дом в глубине двора. Вход в переднюю кухню с выцветшими полами и кухонным столиком. Всё очень чисто и бедно. Жена батюшки умерла несколько лет тому назад. Маленькая батюшкина комнатка со всегда спущенными занавесками. Если у кого-то было что-то безотлагательное и экстраординарное, можно было поговорить с батюшкой здесь. Он, как всегда, был и строг, и ласков.

Главным “плодом” церкви считались “молитвенницы”. Когда успевал батюшка их выращивать, было непонятно, но они неизменно появлялись и трудились в своем подвиге годы и годы, совершенно незаметные и незнаемые. Например, на лавке около левого ящика сидела уважаемая всеми прихожанами матушка Анастасия. Ей была свойственна мудрость, прозорливость, глубина богопознания. Спокойное лицо с опущенными глазами, тихий голос. Народ к ней тёк за советом, и она всем помогала в трудных обстоятельствах. Я соприкоснулась с ней в те месяцы, когда посыпались указы, направленные на то, чтобы максимально ослабить связь Церкви с людьми. Власти больше не разрешали быть в храме между службами. Церковь должна запираться. Я была в ужасе, так как я всё свое свободное время, кроме работы, проводила в церкви. Пошла к матушке Анастасии за советом, как быть. “Прочти акафист Божией Матери и иди к старосте, проси разрешения оставаться”, — посоветовала она. Я прочитала акафист и, еле передвигая ноги, отправилась к старосте. Староста разрешил мне оставаться. Это была сила молитвы матушки Анастасии.

Самой поразительной и незабываемой личностью среди прихожан была “мать Елена”; хотя монашества она не принимала, но всё равно ее звали “матушка Елена”. Наружностью она была точнейший портрет боярыни Морозовой с картины Сурикова, только вместо горящего взора боярыни на вас смотрели синие, детские глаза. Матушка считалась великой молитвенницей и чудотворицей. Вот стоит перед ней мать с ребеночком на руках. Врачи сказали, что не выживет. Матушка Елена просит положить дитя на стол к иконам в своей маленькой комнатушке в бывшем Зачатьевском монастыре и углубляется в молитву. И не было случая, чтобы ребенок не возвращался к жизни. Матушка очень сварливо и с раздражением пилила мать: “Это что же такое. Нужно в церкви причащать, приучать ребенка к благодати в церкви. Он благодать вбирает, а ты вместо этого… Все капризы у него от отсутствия благодати”.

Народу к ней ходило много. Советскую власть она считала антихристовой силой, а коммунистов — людьми, запечатленными печатью антихриста, который уничтожает чистоту человеческую. Несмотря на голод, она не брала карточек, чтобы не подпасть под власть антихриста. Ей старались принести еды, но совсем нерегулярно. Одно время она питалась травой.

Нашего батюшку мать Елена считала “высоким” молитвенником и никогда не обижалась на его критические замечания. Она непрерывно служила людям своей молитвой, своей жизнью, непрерывно и постоянно. Никто не уходил от нее “тощ и неутешен”. Она со всех снимала груз греха и горя.

Умерла тихо — уснула. Похоронена в Даниловском монастыре.

Счастливый случай помог мне прожить несколько лет с одной из клирошанок Ильи Обыденного. Это была Александра Павловна Руднева — в будущем схимонахиня Иринея. В первые же дни я увидела, как умеют молиться люди. У нее была строгая ночная молитва, принимать в ней участие она мне не разрешила. В свободное от церкви время она или писала, или реставрировала иконы. В отношении питания она была аскетом и съедала две-три картофелины и кусочка два хлеба с горячим хорошо заваренным чаем. Ее Бог надоумил ходить помогать по хозяйству в профессорские семьи, в дальнейшем это дало ей стаж для получения пенсии, а тогда она из одного дома переходила в другой.

Сорок четыре года супружеской жизни были у нее очень счастливыми. Они с мужем решили жить как брат с сестрой, хотя и были повенчаны. Она мне и открывала все секреты молитвенной жизни, так как в нашей церкви она пела с 1918 года. Ее все очень любили. Про “молитвенниц” она говорила: “Их молитва движет горами”; а я точно знала, что и ее молитва тоже.

Так промчались у меня четыре года в храме Ильи пророка, где я бывала каждый день, а потом обстоятельства круто изменились. Мною стало интересоваться НКВД, и я вынуждена была уйти в другой храм. Я перешла в храм Иоанна Воина.

Храм Иоанна Воина

В этом храме читали акафист страстотерпцу Иоанну Воину с поминовением тех, кто находился на фронте, и было много случаев, когда молитва не оставалась бесплодной. В результате со всех сторон в этот храм стекались страждущие. Кроме того, настоятель храма, отец Александр Воскресенский, был необыкновенным старцем и прозорливцем.

Весенним, тем не менее холодным и дождливым утром на Вербное воскресенье в 1947 году я отправилась на службу в храм Иоанна Воина на Якиманке. До Пасхи оставалась неделя, и в Страстную среду, в мой выходной день мне захотелось побродить по двору храма. Огибая церковь со стороны улицы и выйдя на ее боковину, я увидела, что по тропочке идет высокий священник в длинной рясе, с длинными волосами, ниже пояса. Его под руку поддерживал юноша. Я подошла к ним и хотела взять привычное благословение, но когда взглянула в лицо священника, то увидела глаза святого. Глаза батюшки меня сразили, до невозможности строгие, но приоткрывающие моему вниманию таинственный мир, которого мы не знаем и не касаемся. Я бросилась к ногам батюшки и только после этого протянула руки для благословения. Я его спросила, можно ли будет побеседовать с ним — “Приходите на Фомино воскресенье, вон в мой домик, вот и повидаемся”.

В Фомино воскресенье литургия была очень длинная. Пел какой-то удивительный хор с незнакомыми мне напевами. Пели очень громко и воодушевленно, голоса были свежие и чистые. В церкви я немного задержалась, а затем отправилась к батюшкиному домику. На мой стук мне открыла полная женщина с золотистыми волосами. “А, новая гостья. Христос воскресе! Проходите”. Это была матушка. Рядом с батюшкой сидел его сын, худенький и весь переполненный энергией. Он был регентом правого хора в церкви. Батюшка, видно, заметил ему, что поют очень громко. В ответ Георгий Александрович (так его звали) горячо начал развивать целую теорию о звучании и с профессиональной и с богословской точек зрения. Меня матушка усадила рядом с собой. Я неуверенно сказала, что я как раз в восторге от громкого пения, — всякое уныние сразу исчезает. За столом сидела также староста Татьяна Алексеевна и ее муж Владимир. Они были преданными друзьями батюшки в те времена, когда ему запретили служить. Боясь ареста, он жил по знакомым, и они свою квартиру сделали местом его пребывания. Так продолжалось несколько лет. В мой первый приход к отцу Александру матушка, угощая меня, сразу завоевала мое сердце своей простотой и сердечностью. При прощании батюшка назначил мне день и время, когда я могу прийти к нему для беседы.

Когда я пришла в назначенное время, батюшка сидел за тем же столом. Матушка была в соседней комнате. В основном я рассказывала батюшке о своей жизни, в которой главную роль играли люди, вызывавшие мое восхищение и определившие мое мировоззрение. Целью жизни их считалось служение Царствию Божию, которое открывается то здесь, то там. Служение выражалось в творческой деятельности, которая должна помогать наступлению Царствия Божия в более определенном виде. Я говорила подробно и долго. Батюшка внимательно слушал. Посмотрев на его лицо и на его добрую улыбку, я поняла, что весь мой пафос улетучился. Все мои внешние увлечения показались очень поверхностными, оказалось, что не в них дело. Батюшка сказал, что нужно найти для себя такую форму жизни, которая удовлетворит всем внутренним потребностям личности. Нужно найти основу.

Я испугалась, что уморила батюшку долгим пребыванием, но матушка успокоила меня, сказав, что батюшка будет сейчас отдыхать. Они пригласили меня на службу в будущее воскресенье, предупредив, что на клиросе у них очень сварливые и неспокойные клирошанки.

Мой опыт в храме Ильи пророка показал, что нельзя входить в гущу церковной жизни, и в церкви Ивана Воина я держалась незаметно, в стороне. Из-за этого мое описание приходской жизни храма являет как бы эскизы со стороны.

В воскресенье Жен мироносиц я явилась на службу в голубой высокой шляпе, за нее меня и прозвали Катя Голубая. После службы народ медленно начал расходиться. Батюшку молодые люди увели под руки в боковую дверь. Наконец, в церкви осталось народу совсем мало, и я вышла во двор. По двору бегали неугомонные мальчишки, и вдруг раздался радостный вопль —  это появился из дверей домика батюшка. Сквозь толпу ребят я бросилась к нему за благословением. “А, Катенька”, — произнес он, и оперся на меня вместо юноши. Я боялась, что не справлюсь с поддержкой батюшки, оказалось, что это очень легко. В глубине двора появилось несколько девочек. “Кто это, как ты думаешь?” — спросил батюшка. Я убежденно ответила: “Жемчужины”, — и батюшка довольный подтвердил: “Насто­ящие жемчужины”. Первыми подошли его внучка Ксения, а также Валя и Лида Елисеенко. Через некоторое время появились еще девочки, очень милые, общительные и хорошенькие. Все были включены в цепь поддерживающих батюшку. Батюшка шутил с вновь прибывающими, вызывая общий разговор. Гуляли мы так больше часа и батюшка на прощание сказал: “Вот так и у Бога будем вместе”.

После беседы с батюшкой я стала регулярно ходить на службы в церковь Иоанна Воина. Службы были совершенно отличные от обыденских. Главное, что лежало в основе вообще всей церковной жизни, было то, что все прихожане от мала до велика относились к батюшке как к “живому святому”. Батюшка приходил на службу за час-полтора. Под благословение к нему старались попасть после службы, хоть он и еле-еле шел через церковь к дверям. У всех прихожан в церкви было свое любимое место. Старались не тесниться. Там, где должен был стоять батюшка во время полиелея на всенощной, стоял твердый девичий круг, к которому подключилась и я.

С первого возгласа батюшки было ясно, что мы вышли из этого обычного мира и входим в тот, который как благодать даруется нам Христом. Каждое слово службы обращалось к внутреннему миру людей, часто совершенно отличных друг от друга. Было ясно одно: небо нисходит к нам через слова. Бывали и такие случаи: идет елеопомазание, и вдруг что-то застопорится. Помазующийся не отходит от батюшки. Батюшка сам берет его за руку и отводит в сторонку. Человек увидел нечто возвышенное и потерял способность передвигаться. Так в сторонке он стоял до конца службы. От этого человека мы потом узнали, что он увидел Христа рядом с батюшкой и только постепенно вернулся к обычной жизни. В церковь ходили чаще, чем раз в неделю, чтобы до службы поговорить с батюшкой, и получалось так, что все имели доступ к нему. Удивительно, но батюшка почти всех лично знал и принимал участие в жизни каждого. На исповеди церковь беспрестанно пополнялась новыми членами.

Батюшка жил в маленьком домике рядом с церковью. Обширный церковный двор был обнесен оградой. На нем не было ни одного деревца, ни кустика. Несколько скамеек стояли вдоль ограды двора, выходящей в переулок. На пасхальных же неделях, в присутствии батюшки, молодежь постановила засадить двор деревьями и цветами. Один мужчина привозил саженцы. Его сестра агроном руководила нашей работой — подготовить к его приезду огромные ямы. Решено было всё свободное от работы время посвятить устройству сада. Работали все с энтузиазмом, даже мальчики делали то, что им поручали. Выходные на работе в те времена были разные, и мы в саду часто оказывались поодиночке. Тем не менее во время летних и осенних работ по саду мы все сдружились между собой, некоторые — на всю последующую жизнь.

Во дворе же шла другая интенсивная жизнь. Появлялись фигуры людей, которым батюшка назначал прийти для беседы с ним. Приходили задолго; мы предлагали им посидеть на лавочке. Однажды днем пришла женщина, назвавшая себя блудницей. Зачем идет к батюшке — и сама не знает, держала себя вызывающе. Ее никто не приглашал. Я передала матушке о ее намерении. Ее впустили в домик. Часа через три вышла она заплаканная и какая-то умиротворенная, никакой наглости и в помине не было. И так целый день от службы до службы — одни уходят, другие приходят. Батюшка в это время был не просто настоятель, а протопресвитер и духовник московского духовенства.

Я дивилась способности батюшки каждую жизнь делать какой-то волшебной. В его присутствии начинали обнаруживаться скрытые способности человека, и он с удовлетворением это отмечал. Батюшка сразу от меня потребовал: нужно жить так, чтобы любить всех. Каждого человека нужно видеть сердцем. Это главная задача в жизни, от нее не отступай, остальное всё не очень существенно. Ведь ты сразу с любовью Христовой соприкасаешься, и всё кругом становится совсем иным. Понуждай себя к этому, не разрешай отступлений. Батюшкиных установок хватило на несколько десятилетий; конечно, обычный мир врывался, но жизнь была воцерковлена.

Внутри храма жизнь тоже шла своим чередом. Справа от двери за ящиком царила Татьяна Алексеевна — староста с ее социально-общественными делами. Налево находился высокий ящик, в котором продавали всё: и свечи, и просфоры, и крестики. Самой запоминающейся была Таня. Очень красивая русской красотой, в платочке по брови. Ей было лет 35. У нее был удивительный нрав, живой и ласковый. Меня, например, она величала “Мой лягушоночек”. Все знали, что она не просто Таня, а мать Татьяна, и платили ей за ее приветливость привязанностью.

Уборка в церкви совершалась как-то незаметно. Многие из прихожан имели свои уголки в церкви, которые они блюли очень тщательно. Кто ставил свечи и зажигал лампады, я так и не уловила даже в течение трех лет (1947–1950) до смерти батюшки. Зато полы блистали чистотой и убирались от двух до четырех часов ежедневно. Техника мытья мраморного пола была особая, этим занималась с помощницей мать Анна, худенькая, подвижная, лет за 60. Она жила вместе со своей помощницей где-то совершенно рядом с церковью. К ней относились с большой почтительностью, низко кланялись. Ее добрейшая улыбка и кроткий голос давали понять, что она полна расположения ко всем. За оградой церкви, в своем доме она часто была руководительницей для вновь постриженных монахинь, научая их изнутри видеть высоту взятого подвига. В алтаре мать Анна никогда не появлялась.

Батюшка служил всегда только позднюю литургию. Раннюю служил отец Петр Сахаров, затем отец Алексий Богоявленский и еще кто-то. Дьякон, отец Александр, был с прекрасным голосом; он погиб от несчастного случая. Но мы все любили отца Виктора: несмотря на свой сиплый голос, в службы батюшки он не вносил никакого диссонанса. Слава о церкви Иоанна Воина вышла далеко за пределы Москвы не только из-за известности батюшки, но и из-за того, что еженедельно перед иконой Иоанна Воина читался акафист с молитвой о болящих и находящихся на войне. И было много случаев исцелений, поэтому народ съезжался со всей страны. Батюшка, как старец, разрешал все возникающие у человека трудности.

Батюшка вообще имел способность улавливать сердцем чужую боль. Вот мы с ним гуляем по двору, вдруг он вскрикивает и хватается за сердце. Прибегает матушка. Он приходит немного в себя и объясняет, что на Калужской упал мальчик из трамвая. Батюшка говорит только о матери. Бегут на остановку. Приводят мать, мальчика увезла “скорая”. Батюшка и мать вместе проникновенно молятся о спасении мальчика. Слава Богу, мальчик выздоровел.

Такого торжества, которое бывало у Иоанна Воина на престольный праздник 12 августа и 12 сентября, в день святого Александра Невского, именины батюшки, не знала ни одна московская церковь. В батюшкин юбилей — 50 лет иерейской службы — служил Святейший Патриарх Алексий. Даже дорога из церкви к батюшкиному дому была устлана лепестками цветов. Что же говорить о службах, когда соединялись два таких молитвенника. Службы, как всегда, были глубоко мистические, иначе батюшка и не служил: небо спускалось на землю и мы устремлялись к небу. Порядок соблюдался. После службы — поздравления и толпы народа. Впечатление от службы было такое благодатное, что все неспешно и чинно подходили под благословение Святейшего.

Отец Александр умер 23 февраля 1950 года. За месяц до смерти он исповедовал меня, рассказал поэтапно всю мою дальнейшую жизнь, предупреждая, как нужно поступать. Благословил в окормление тому, кого сам считал нужным. И простился. О его смерти я узнала после работы вечером. На другой день на квартире дочери батюшки меня оставили с ним одну. Его смерть я совершенно не воспринимала, это был вход в его будущее — “Христос воскресе!”.

В День Православия, когда батюшку хоронили, я высчитала момент окончания отпевания и пришла в церковь тогда, когда гроб ставили на грузовик. Клирошанка Иоанна Воина Матрона, частый мой товарищ в поездках на службы в Лавру, усадила меня рядом с собой, в ногах гроба. Обняла меня и сказала строго: “Батюшка в жизни, он видит все наши недочеты, но своей любовью и юмором он с нами, так не будем унывать”. Во время дороги на кладбище она инсценировала батюшкины замечания, так что в конце концов заставила меня даже улыбнуться.

Батюшкины близкие чада встречались только в Елоховской или в Лавре. Я сообщила о решениях батюшки относительно себя человеку, которому он меня поручил. Принесла исповедь за всю жизнь, а потом была “принята”, как и обещал батюшка. Матушка и батюшкина внучка были всегда полны любви и внимания, хоть и встречались мы только в церкви.

К батюшке отцу Александру Толгскому ходила на исповедь вся интеллигенция того времени. К отцу Александру Воскресенскому — толща замоскворецкого народа, сильного своей верой, которая в церкви воспитывалась, и, кроме того, страждущие и недугующие со всех концов страны. Отец Александр Воскресенский был чудотворец, но основная его проповедь была в трех словах: Люби каждого человека.

Воспоминания о С. Н. Дурылине

В ряду священников, перечисленных мною, особняком стоит фигура отца Сергия Дурылина, с которого людская молва сняла сан, когда на самом деле этого не было.

Мое знакомство с Сергеем Николаевичем Дурылиным произошло в 1943 году в Музее Скрябина, где он читал лекции об образе Прометея. В одной лекции он упомянул, что Шаляпин при пении в ритме дыхания использовал Иисусову молитву. После лекции я пошла провожать Сергея Николаевича, неся его тяжелый портфель. По дороге я спросила, не использует ли и он в своих лекциях навык Иисусовой молитвы. А он в свою очередь меня спросил: “Почему вы меня об этом спрашиваете и что вообще вы знаете об Иисусовой молитве?”. Я ответила, что мои сведения очень скудны. Архиепископ Сергий Гришин, его кафедра в Теплом переулке в церкви святителя Николая, посоветовал мне каждый день спокойно посидеть минут 15–20 и почитать Иисусову молитву. Это было совсем недавно, и я еще ничего не знаю. Мы разговорились. Сергей Николаевич пригласил меня приехать к нему на дачу в Болшево, чтобы хорошенько поговорить. Скоро я стала довольно частым гостем в их доме.

Дома Сергей Николаевич прежде всего показал мне свое главное сокровище — эскизы Нестерова к житию преподобного Сергия. Рассказ Дурылина, иллюстрировавший эскизы, вызвал у меня глубочайшее преклонение и любовь к преподобному Сергию, определившие очень во многом мою дальнейшую религиозную жизнь.

Меня поразил их быт. Он был наполнен помощью окружающим нуждающимся людям, и духовной, и материальной. В значительной части эта помощь ложилась на плечи Ирины Алексеевны — помощницы Сергея Николаевича.

В доме Дурылиных вставали рано. Скромно завтракали. Сергей Николаевич садился работать в своем кабинете напротив окна с видом в сад. Он писал историю жизни и творчества великих артистов и поэтов, например, Андрея Белого. Сергей Николаевич был высокообразованным человеком в полном смысле этого слова, поэтому его работа была бесценным вкладом в историю искусства.

Внешне в их доме не было благочестия, в то же самое время Сергей Николаевич вел себя как тайный священник. Так, он помог лично мне в определении моей жизни. За такой же помощью и советом приезжали к нему многие артисты, уединялись с ним в комнате и получали нужное. Иногда сам Сергей Николаевич срочно выезжал к крупным артистам — Яблочкиной, Турчаниновой. Нужна была духовная помощь. Но всё это было строго законспирировано.

На Рождество Дурылины пригласили меня к себе. На всенощной в церкви была я и отец Ирины Алексеевны. Сергей Николаевич и Ирина Алексеевна в церковь ходить не могли, молились дома. Был ли у Сергея Николаевича антиминс для служения литургии дома, служил ли он ее, мне неизвестно, но в кабинете у него в шкафу всегда было много свежих просфор. Утром в Рождество был торжественный завтрак с наряженной елкой. Молитву вслух не читали, читали про себя.

Материальную часть помощи людям брала на себя Ирина Алексеевна. С сумками наперевес по обоим плечам отмеривала она пешком много километров (поезда ходили нерегулярно), чтобы снабдить продуктами голодных, в том числе и внучек Тютчева.

Она была знаменитым ходатаем по делам. В каком-нибудь высоком учреждении она добивалась отмены несправедливости в отношении музеев или некоторых артистов. Обладая редкой памятью, она помнила все законы, касающиеся данного дела, и ни разу не проиграла. И это из года в год в течение десятилетий, и даже смерть Сергея Николаевича не отразилась на этом ее благородном служении.

Кроме Сергея Николаевича и Ирины Алексеевны в доме жил еще один человек. Это была женщина, которая помогала Ирине Алексеевне по хозяйству. Как потом выяснилось, она была монахиней одного из разрушенных монастырей. В доме каждый день кто-нибудь бывал по очереди, получал духовную помощь от Сергея Николаевича и всегда, несмотря на войну, был сытно накормлен. В один из дней Ирина Алексеевна рассказала мне историю жизни Сергея Николаевича и свою. “Я всегда была очень верующим человеком, поэтому оказалась в сестричестве у отца Алексея Мечева. У отца Алексея бывал и Сергей Николаевич, читал беседы прихожанам. Я скоро увидела, что он от голода падает в обмороки, и старалась его подкормить «ржаной кашей». Когда Сергея Николаевича после тюрьмы отправили в ссылку в Челябинск, отец Алексей благословил меня сопровождать Сергея Николаевича в ссылку, сказав, что Сергею Николаевичу нужна мать, без этого он погибнет. Я дала согласие и мы поехали”. В Челябинске Сергей Николаевич даже организовал археологический кабинет, но жизнь Ирины Алексеевны и Сергея Николаевича была наполнена иным содержанием. Монахи вылавливали из реки плывущие трупы и делали гробы. Это были времена массовых расстрелов. Ирина Алексеевна шила им саваны, а Сергей Николаевич их отпевал.

Так прошло два года. В 1924 году ему разрешили вернуться в Москву. Сергей Николаевич жил в Мураново, а Ирина Алексеевна уехала в деревню в Смоленскую губернию лечиться от туберкулеза. К концу года она вылечилась и узнала по доходящим вестям, что Сергею Николаевичу требуется неотложная помощь. Уже не было в живых ни отца Алексея Мечева, ни отца Анатолия из Оптиной, которые ему помогали, и он пропадал.

Они увиделись, и стало очевидно, что они должны, как в Челябинске, быть вместе, иначе Сергей Николаевич погибнет. В 1927 году она поехала с ним в ссылку в Томск. В 1930 году удалось уехать оттуда в Киржач. Сергей Николаевич стал очень нервным, всё время ждал, что возьмут. В 1933 году перебрались в Москву, где его сразу арестовали. Она употребила сверхъестественные усилия, чтобы его вызволить, и взяла его по подписке для помещения в психиатрическую больницу. В больнице он был всего полтора дня. Он был очень подавлен. Ирина Алексеевна на последние деньги купила ему театральный сборник. Это пробудило у него интерес к жизни. Постепенно с Божией помощью он выздоравливал. Ирина Алексеевна решила, что нужно создать условия, которые помогли бы ему забыть прошлую тяжелую жизнь, — выстроить дом. Бог послал участок в Болшево и деньги. Разрушали Страстной монастырь. Ей удалось перевезти одно из строений, из которого в Болшево и был построен дом. Дом получился вместительный, с русской печью в кухне. Особенно хороши были окна, полукруглые наверху. Так наладилась жизнь.

Через несколько лет Ирина Алексеевна рассказала своему секретарю, моему лучшему другу, что Сергей Николаевич никогда не снимал с себя сан. Они воспользовались слухами о снятии сана и не опровергали этих слухов. Она сообщила, что никакого брака между ними не было, ни гражданского, ни тем паче церковного. Очень трудно было уходить от вопросов собирающих материалы о Сергее Николаевиче: где регистрировались. Но уйти всё-таки всегда удавалось. Перед смертью Сергей Николаевич сказал ей, что она должна выбрать, как его хоронить — как священника или как мирского. Она выбрала — как мирского. В то время были гонения на Церковь, и ей хотелось создать музей Дурылина.

Неожиданное происшествие чрезвычайно сблизило меня с семьей Дурылиных. В 1944 году я появилась у них как-то днем, зимой, в сильную пургу. На кухне смятение! Ирина Алексеевна лихорадочно схватилась за голову, ее помощница тихонько всхлипывает. Оказалось, заболел отец Ирины Алексеевны; думают — воспаление легких, дышит очень тяжело. Нужно везти в больницу, которая далеко, путь через бесконечное поле. Кругом некого попросить — все на работе.

Есть большие сани. Укладываем, закутываем Алексея, а я впрягаюсь. Я молода, привыкла к физической работе, но везти приходится почти без дороги. Как везла, не помню, единственно отчетливо было стремление вперед. Всё остальное обошлось хорошо. Алексей выздоровел и вернулся в счастливое лоно семьи, я же тоже стала отчасти членом этой семьи. Наверное, потому меня не касалась никакая конспирация. Мне же Ирина Алексеевна с радостью сообщила, что еще при жизни Сергея Николаевича однажды к ним в Болшево приезжал крестник патриарха Алексия отец Алексей Остапов, и у него был долгий разговор с Сергеем Николаевичем.