Художник Михаил Нестеров. Тоска по светлой тишине

Михаил Нестеров

Академик живописи, заслуженный деятель искусств РСФСР и лауреат Сталинской премии первой степени. Из-под его кисти вышли образы отрока Варфоломея и преподобного Сергия, русских монахов-пустынников и молчальников, таящихся от посторонних глаз, но сияющих неземным светом для всего мира, образ девушки из народа, «неразрывный с безмолвной печалью», а еще – множество портретов: философов Флоренского и Булгакова, художника В.М.Васнецова и академика Павлова…

С одной стороны, рассказывать о Михаиле Васильевиче Нестерове задача не трудная – его биография известна достаточно подробно. О нем сохранилось множество воспоминаний современников. С другой стороны, говорить о любом художнике не просто. Практически невозможно словами передать то, что тоньше, невесомее слов – полутон или робкий штрих кисти, цвет настроения или зорко пойманный и точно подмеченный оттенок состояния природы – а на самом деле – души человека. Поэтому раскрыть творчество Михаила Васильевича  представляется задачей едва выполнимой.

Чтобы прикоснуться к мощи этого таланта, нужно  не только побродить по тихим залам известных картинных галерей, но и посетить Владимирский собор в Киеве, церковь Александра Невского в Абастумане, московскую Марфо-Мариинскую обитель. Нестеровская роспись – это, пожалуй, одно из лучших украшений тишины храмов и торжественных богослужений.

Рассказ о жизни художника сопроводят его картины, дополнив то, что не в силе передать слово.

Купеческий наследник

Испокон веков в «господине Великом Новгороде» жили вольные крестьяне Нестеровы. Один из них в поисках свободной жизни отправился на привольный Урал, но «поверстан был заводчиком Демидовым в крепостную неволю»^[1]. Но уже при Екатерине II Иван Андреевич Нестеров, дед художника, сумел освободиться из этой неволи, став «вольноотпущенным дворовым человеком господ Демидовых». В Уфе он нашел себе пристанище, где с успехом закончил семинарию и, наконец, проявив неимоверное усердие, вышел в купеческое сословие. С этим городом будет связана жизнь двух следующих поколений семьи Нестеровых, людей необыкновенных и одаренных. Иван Андреевич быстро завоевал уважение горожан: два десятилетия он был градским головой и первым купцом. Но, как отмечает биограф М.В.Нестерова, С.Дурылин, «Нестеров не был купцом по призванию. Карамзин, Жуковский, Пушкин – все эти «властители дум» 1810–1830 годов были желанными гостями в доме купца Нестерова. Он любил читать их вслух. В доме Нестеровых устраивали любительские спектакли с участием градского головы и четырех его сыновей»^[2].

Ни один из четырех сыновей Ивана Андреевича не проявил увлечения купеческим делом.

Лишь Василий Иванович, отец художника, на первый взгляд был более основательно встроен в купеческий быт. Он всю жизнь прожил в Уфе, успешно продолжая дело своего отца. Но весьма отличался от собратьев по торговому делу. «Как и дед, отец мой не был истинным купцом», – вспоминал Михаил Васильевич. – «Мой отец всех тише был, его дед к делу пристроил, но тоже был беспокойный. Читать любил. Много читал. «Войну и мир» с увлечением читал при самом ее выходе в свет. Историю любил читать»^[3].

Весь город знал о добросовестности, порядочности и честности Василия Ивановича. Он «славился в городе щепетильной честностью и был уважаем до такой степени, что все новые губернаторы и архиереи считали своим долгом делать к нему визиты, чтобы представиться. А он принимал не всех»^[4].

Когда Василий Иванович убедился, что его сын и единственный наследник чужд всякого интереса к коммерции, он закончил свое торговое дело. Явление весьма редкое не только для нашего, но и для прежнего времени.

«Я благодарен ему, – писал Михаил Васильевич про отца, – что он не противился моему поступлению в Училище живописи, дал мне возможность идти по пути, мне любезному, благодаря чему жизнь моя прошла так полно, без насилия над собой, своим призванием, что отец задолго до своего конца мог убедиться, что я не обманул его доверия».

После смерти отца сын записал: ««24 августа скончался отец (86 лет). Сделал все, что положено ему было, и сделал хорошо, что называется, по чести».

С карандашом в руке

Михаил Васильевич Нестеров родился 19 мая 1862 года. Как пишет С.Дурылин – «в свое любимое время: весною, (…) и в свое любимое время дня: в тихий вечер».

В семье было двенадцать детей, но в живых остались лишь двое – дочь Александра и сын Михаил, названный в честь деда Ростовцева. До двухлетнего возраста жизнь мальчика «теплилась в лампадке», до того он был слабеньким и болезненным ребенком. Все эти два года мать боролась за жизнь своего чада, и эту борьбу выиграла.

Михаил Васильевич вспоминал: «Чего-чего со мной не делали! Чем-чем не поили! И у докторов лечили, и ведунов звали, и в печку меня клали, словно недопеченный каравай, и в снег зарывали – ничего не помогало. Я чах да чах. Наконец совсем зачах. Дышать перестал. Решили: помер. Положили меня на стол, под образа, а на грудь мне положили образок Тихона Задонского. Свечи зажгли, как над покойником. Поехали на кладбище заказывать могилку. А мать так от меня и не отходила, пока наши были на кладбище. Приезжают с кладбища. А я и вздохнул! И отдышался. И здоровым стал. Ведь мне семьдесят восемь, а я жив, работаю».

До конца жизни в сердце Михаила Васильевича сохранилась нежная любовь и горячая привязанность к маме. «К моей матери, – писал Нестеров незадолго до смерти, – я питал особую нежность, хотя она в детстве наказывала меня чаще отца, а позднее, в юности и в ранней молодости, мать, по природе властная, проявляла свою волю так круто, что, казалось бы, мои чувства должны были измениться, и правда, они временно как бы потухали, чтобы вспыхнуть вновь и возрасти в последние годы матери, в мои зрелые годы, с большей силой. Каких прекрасных, задушевных разговоров не велось тогда между нами! Мне казалось, да и теперь кажется, что никто никогда так не слушал меня, не понимал моих художественных мечтаний, как жившая всецело мною и во мне моя мать. Сколько было в те дни у нее веры в меня, в мое хорошее будущее!».

До двенадцати лет Нестеров – шалун, баловник и озорник – жил в Уфе, окруженный заботой и любовью родных.

В 1872 году Михаил Нестеров поступил в Оренбургскую мужскую гимназию города Уфы.

Осенью 1874 года Михаил поступил в Московское реальное училище опытного педагога К.П.Воскресенского.

Надеждам отца увидеть сына инженером-механиком не было суждено сбыться. «…творческая природа мальчика была столь ясна и ярка, что с первых же его шагов в училище нельзя было не приметить, куда лежит его путь. Мальчик оказался в непримиримой вражде с математикой, с иностранными языками, в приятных отношениях с историей, географией, русским языком, с «законом божиим» и в горячей дружбе с рисованием»^[5].

Михаил, обладавший неудержимым нравом и тяготившийся изучением неинтересных ему предметов, стал запевалой во всех проказах учеников. Ему даже дали прозвище – «Пугачев».

В училище стало ясно окончательно: призвание Михаила – это живопись. И тратить время на посторонние занятия – значит зарывать талант юноши.

В 1877 году Нестеров поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Там его любимым преподавателем стал В.Г.Перов, который оказал сильное влияние на раннее творчество Михаила Васильевича.

В Училище Нестеров пробыл всего три года и в 1881 году переехал в Петербург, где поступил в Академию художеств.

Но три учебных года, проведенные в Академии художеств, принесли лишь разочарование. В классах он не нашел для себя ничего, кроме убийственной скуки.

В Москву тянуло все сильней – прежде всего к любимому преподавателю, Перову. В 1882 году, когда Нестеров вернулся в древнюю столицу, Перов был уже при смерти. Все, что оставалось талантливому ученику – запечатлеть в красках образ угасающего наставника. «Горе мое было великое, – вспоминает Нестеров. – Я любил Перова какой-то особенной юношеской любовью».

Михаил Васильевич все же вновь поступил в Училище живописи. Его педагогом стал А. К. Саврасов.

Суженая

Лето 1883 года принесло одну из важнейших встреч в его судьбе, с которой для него началась новая эпоха в жизни и искусстве. В родной Уфе Михаил Васильевич познакомился с милой девушкой – Марией Ивановной Мартыновской.

«Смотря на нее, – писал он о первой встрече много десятилетий спустя, – мне казалось, что я давно-давно, еще, быть может, до рождения, ее знал, видел. Такое близкое, милое что-то было в ней. Лицо цветущее, румяное, загорелое, глаза небольшие, карие, не то насмешливые, не то шаловливые, нос небольшой, губы полные, но около них складка какая-то скорбная даже тогда, когда лицо очень оживлено улыбкой особенно наивной, доверчиво-простодушной. Голос приятный, очень женственный, особого какого-то тембра, колорита… Какое милое, неотразимое лицо, говорил я себе, не имея сил отойти от незнакомки. Проходил, следя за ними, час-другой, пока они неожиданно куда-то скрылись и я остался один, с каким-то тревожным чувством».

До этой встречи в рисунках, эскизах, этюдах и картинах Нестерова женский образ никогда не появлялся. Теперь он будет возникать постоянно.

Ольга Михайловна Шретер (урожденная  Нестерова), дочь живописца, писала о своем отце и матери: «Изображал ее часто по моде того времени с тонкой талией, в шляпе корзиночкой. В одном из писем он пишет, что, по словам его родных, «она приворожила его». Но чем? Красоты в обычном, трафаретном смысле в ней не было. Была лишь неуловимая прелесть, природная оригинальность (как говорил отец) и удивительная женственность, так привлекавшая не только отца, но и всех знавших ее».

В Москву Нестеров возвратился в воодушевлении, с жаждой творчества.

Следующим летом Нестеров уже называл Марию Ивановну невестой. Но о таком браке в родительском доме и слышать не хотели.

В 1885 году Михаил Васильевич наконец получил такое долгожданное одобрение педагогов Училища. За картину «Призвание М.Ф. Романова»  художнику вручили награду. По почетному решению совета училища эскиз брали в «оригиналы». Это равнялось признанию его образцовым. За эту работу Нестеров получил звание свободного художника.

Волнения и труды, всегда сопутствующие творческому процессу, пошатнули здоровье художника. Он тяжело заболел. Мария Ивановна на лошадях, в распутицу примчалась из Уфы. И выходила своего жениха.

«Первый весенний цветок с его тонким ароматом. Никакого внешнего блеска, – пишет О.М. Шретер про свою мать. – Потому-то так нелегко объяснить исключительное чувство к ней отца. Почти через 60 лет вспоминал он о нем как о чем-то светлом, поэтичном, неповторимом. «Судьба», «суженая» – излюбленное слово их обоих в письмах. Была она крайне впечатлительна, нервна; несмотря на простоту и бедность, по-своему горда… Над всеми чувствами доминировала особая потребность не только быть любимой, но любить самой безгранично, страстно, не считаясь даже с условностями того далекого времени. При отсутствии таланта, образования, внешнего блеска именно в смысле красоты духовной не походила она, очевидно, на окружающих. Слова отца «Ты прекрасна своей душой» ярко характеризуют весь ее облик… Вот если можно уловить эту неуловимую прелесть, быть может, «не от мира сего» – будет и сходство, и понятно станет ее влияние на творчество отца».

18 августа 1885 года вопреки воле и без благословения родителей Нестерова молодые обвенчались. «Невеста моя, – вспоминал художник в старости, – несмотря на скромность своего наряда, была прекрасна. В ней было столько счастья, так она была красива, что у меня и сейчас нет слов для сравнения. Очаровательней, чем была она в этот день, я не знаю до сих пор лица. Цветущая, сияющая внутренним сиянием, стройная, высокая…»

От денежной помощи родителей Нестеров отказался. Наступила жизнь, удивительным  образом одновременно наполненная и бытовыми заботами и чувством настоящего счастья.

Михаил Васильевич работал для журналов, снабжая их рисунками на различные темы и иллюстрациями к Пушкину, Гоголю и Достоевскому.

По приблизительному подсчету художника, в 80-х годах им было исполнено до тысячи рисунков для журналов и книг.

27 мая настал, по словам Михаила Васильевича, самый счастливый день в его жизни, – супруга родила дочь, Ольгу.

Но спустя не более чем двое суток наступил день самый горький.

Солнечным утром 29 мая  – в день Святой Троицы –  в «деревянном домике прощалась с жизнью, со мной, со своей Олечкой моя Маша. Я был тут же и видел, как минута за минутой приближалась смерть. Вот жизнь осталась только в глазах, в той светлой точке, которая постепенно заходила за нижнее веко, как солнце за горизонт… Еще минута, и все кончилось. Я остался с моей Олечкой, а Маши уже не было, не было и недавнего счастья, такого огромного, невероятного счастья. Красавица Маша осталась красавицей, но жизнь ушла. Наступило другое – страшное, непонятное. Как пережил я те дни, недели, месяцы?».

Мария Ивановна была похоронена в Даниловом монастыре. «Хорошо было там, – вспоминал Нестеров, – тогда и долго потом была какая-то живая связь с тем холмиком, под которым теперь лежала моя Маша. Она постоянно была со мною, и казалось, что души наши неразлучны. Под впечатлением этого сладостно-горького чувства я много рисовал тогда, и образ покойной не оставлял меня: везде ее черты, те особенности ее лица, выражения просились на память, выходили в рисунках и набросках. Я написал по памяти ее большой портрет такою, какою она была под венцом, в венке из флердоранжа, в белом платье, в фате. И она как бы тогда была со мной…»

В 1887 году Нестеров написал три варианта «Царевны», а потом картину «Христова невеста». На всех полотнах запечатлены черты лица покойной.

Дурылин писал о «Христовой невесте»: «Когда эта крестьянская девушка в темно-синем сарафане впервые глянула с картины Нестерова, наиболее чуткими людьми почувствовалось явление нового, еще небывалого «я есмь» и в образе и в художнике, его создавшем.

Как Тургенев, написав Асю, Лизу и других их сестер и подруг, создал свой женский образ, и достаточно сказать: «тургеневская девушка», чтобы младшая сестра пушкинской Татьяны предстала пред нами, так достаточно назвать «нестеровская девушка», чтобы появился пред нами живой облик девушки из народа, поэтический образ, неразрывный с безмолвной печалью. Эта девушка в сарафане, рожденная Нестеровым из его скорби по утерянной подруге, повела за собою на его картины целую вереницу девушек и женщин, исполненных внутренней красоты и чистоты, но всегда отмеченных «возвышенной стыдливостью страданья»»^[6].

«Любовь к Маше и потеря ее, – писал Нестеров в своих записках, – сделали меня художником, вложили в мое художество недостающее содержание, и чувство, и живую душу – словом, все то, что позднее ценили и ценят люди в моем искусстве».

Обдумывая в более поздние годы свой творческий путь, Нестеров свидетельствовал о «Христовой невесте»: «С этой картины произошел перелом во мне, появилось то, что позднее развилось в нечто цельное, определенное, давшее мне свое «лицо». Он утверждал: без этой картины и без всего, что пережито с нею, «не было бы того художника, имя которому «Нестеров».

Высшая оценка

Смерть жены меняет взгляд на смысл жизни. В творчестве Нестерова появляется тема праведника, живущего сокровенно от людей, благодаря которому и держится весь мир.

«Вот уж 5 дней, как я… в монастырской гостинице в 2–3 верстах от Троицкой лавры, в так называемых «Пещерах «Черниговской». Пещеры эти однородны по характеру с Киевскими и похожи на катакомбы. В одной из пещер находится чудотворная, очень чтимая икона Черниговской Божией Матери. Икона эта собирает сюда многие тысячи богомольцев, которые несут и везут многие тысячи рублей. Обитель цветет, монахи грубеют и живут припеваючи, мало помышляя о том, о чем, по положению, они должны помышлять неустанно».

Такие наблюдения многих и многих заставляли создавать обличительные картины, писать негодующие рассказы. Но Нестеров рассудил по-своему: «…в нашей литературе, искусстве было совершенно достаточно выведено людей, позорящих себя, свою родину». Не отрицая ни значения, ни пользы таких трудов, Михаил Васильевич ставит иную цель – показать искреннюю веру, соединенную с глубоким смирением и любовью.

В 1888 году Нестеров создал картину «Пустынник», которая стала событием и впервые заставила заговорить о Михаиле Васильевиче как о состоявшемся художнике.

«По поводу ее (картины – прим. автора), едва ли не впервые, зрителями, критиками и художниками было употреблено слово «настроение». Этим словом пытались передать то тихое веяние светлой грусти и догорающей осенней ласки, какое ощущал зритель от этого пустынного затишья со стынущим озерком, с полосой леса, теряющего свое золотое убранство. Зрителю передавалось теплое любящее умиление, с которым бредущий по бережку старец в лаптях взирает на «кроткое природы увяданье» и на эту худенькую, взъерошенную елочку, на последнюю алую ветку рябины, на прибрежную луговинку с первым, робким еще снежком»^[7].

«Всё, что изображено на картине, – реально. Такие пейзажи, таких стариков, казалось, можно было случайно встретить в любом уголке России-матушки. Лишь то, что прячется между «строками» нестеровского послания – особое, торжественно-радостное настроение, разлитое по всей картине, – выдает христианский посыл художника. Да еще глаза старца, говорящие о внутренней работе души, – глаза, смотрящие и видящие нездешние предметы, – свидетельствуют о крепкой связи пустынника с Богом»^[8].

«Пустынника» Нестеров рисовал с лаврского старца Гордея. Интересно, что через некоторое время после канонизации преподобного Серафима Саровского «Пустынник» стал основой для одной из икон святого: сгорбленный старичок, бредущий по своему пути, осенний пейзаж за ним.

В.М.Васнецов писал Е.Г. Мамонтовой: «Хочу поговорить с вами о Нестерове – прежде всего о его картине «Пустынник». Такой серьезной и крупной картины я по правде и не ждал… Вся картина взята удивительно симпатично и в то же время вполне характерно. В самом пустыннике найдена такая теплая и глубокая черточка умиротворенного человека. Порадовался-порадовался искренне за Нестерова. Написана и нарисована фигура прекрасно, и пейзаж тоже прекрасный – вполне тихий и пустынный…

Вообще картина веет удивительным душевным теплом. Я было в свое время хотел предложить ему работу в соборе (неважную в денежном отношении) – копировать с моих эскизов на столбах фигуры отдельных Святых Русских; но теперь, увидевши такую самостоятельную и глубокую вещь, беру назад свое намерение – мне совестно предлагать ему такую несамостоятельную работу – он должен свое работать – познакомьте его с Праховым».

«Пустынника» приобрел Павел Михайлович Третьяков. Для Нестерова это было самой высшей оценкой.

Преподобный

В житии Сергия Радонежского есть ключевой эпизод: семилетнего Варфоломея родители отдали учиться грамоте, но дело шло медленно и мало приносило пользы. Казалось, мальчик либо не проявляет должного прилежания, либо вовсе неспособен к учению. Старания учителей оказывались тщетными.

«И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви́! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии». (Ин.9:1-3)

«Житие преподобного Сергия» повествует: «Однажды отец послал Варфоломея за лошадьми в поле. По дороге он встретил посланного Богом Ангела в иноческом образе: стоял старец под дубом среди поля и совершал молитву. Варфоломей приблизился к нему и, преклонившись, стал ждать окончания молитвы старца. Тот благословил отрока, поцеловал и спросил, чего он желает. Варфоломей ответил: «Всей душой я желаю научиться грамоте, Отче святой, помолись за меня Богу, чтобы Он помог мне познать грамоту». Инок исполнил просьбу Варфоломея, вознес свою молитву к Богу и, благословляя отрока, сказал ему: «Отныне Бог дает тебе, дитя мое, уразуметь грамоту, ты превзойдешь своих братьев и сверстников». При этом старец достал сосуд и дал Варфоломею частицу просфоры: «Возьми, чадо, и съешь, — сказал он. — Это дается тебе в знамение благодати Божией и для разумения Святого Писания».

Именно этот эпизод жития преподобного Нестерев передал на своем самом известном полотне – «Видение отроку Варфоломею». Ни одна деталь не была упущена: здесь и вековой дуб посреди поляны, и просфора, протянутая старцем, и Варфоломей, трепетно ожидающий чуда.

«Не словами жития, но эмоцией, прекрасным, преображённым состоянием родной природы художник сумел передать на полотне миг совершающегося чуда. Мгновение, когда божественный и земной миры соприкасаются, превращаясь в единое целое. То, на что в «Пустыннике» художник лишь намекает, в «Варфоломее» сказано напрямую»^[9].

Чем внимательнее проникаешь вглубь картины, тем отчетливее видишь в ней традиции иконописи: символизм деталей, одновременное изображение событий прошлого, настоящего и будущего, цветовая палитра. «Всё, что здесь изображено, имеет мощный мистический подтекст. Нарядная деревянная церковка на заднем плане – это приходской храм, в котором преподобный Сергий трижды возвестил свое будущее появление на свет, и одновременно – это прообраз будущей Лавры. Извилистая тропа – дорога, по которой он придет к храму. Могучий, раскидистый дуб – будущее, которое ожидает Варфоломея: сам Сергий, его многочисленные ученики и последователи преобразят устои русского монашества»^[10].

Картина вызвала самые противоречивые мнения. Апологеты передвижничества говорили, что нестеровское полотно «…подрывает те “рационалистические” устои, которые с таким успехом укреплялись правоверными передвижниками много лет». Картину обвиняли в тяжких грехах. «Вредный мистицизм, отсутствие реального, этот нелепый круг (нимб) вокруг головы старика… Круг написан, так сказать, в фас, тогда как сама голова поставлена в профиль». Сторонники реалистического направления в живописи картину «признали… вредной, даже опасной»^[11].

Сам Михаил Васильевич до конца своих дней считал «Видение отроку Варфоломею» лучшим своим произведением. На старости лет он любил повторять:

«Жить буду не я. Жить будет «Отрок Варфоломей». Вот если через тридцать, через пятьдесят лет после моей смерти он ещё будет что-то говорить людям — значит, он живой, значит, жив и я».

На протяжении всех 1890-х годов художник работает над полотнами «Сергиевского цикла». Пишет картину «Юность Преподобного Сергия» (1897), триптих «Труды Преподобного Сергия» (1897), полотно «Преподобный Сергий» (1898), эскизы к большой картине «Прощание Преподобного Сергия с князем Дмитрием Донским» (1898-1899). Уже при большевиках, в 1926 году, появляется новое полотно цикла – «Христос, благословляющий отрока Варфоломея». Однако Нестеров остро чувствует: рядом с самой первой картиной цикла все они серьезно проигрывают.

За более чем 50 лет творческой работы Нестеров создал 15 больших произведений, посвящённых его излюбленному герою.

«Стены храмов не подвластны»

Церковным росписям и иконам художник отдал свыше 22 лет своей жизни.

В 1890 году профессор Прахов, заведовавший росписью Владимирского собора в Киеве, пораженный «Отроком Варфоломеем», пригласил Нестерова на работу в собор.

В 1898 г. младший брат Николая II цесаревич Георгий пригласил его расписывать дворцовую церковь Александра Невского в Абастумане в Грузии. Здесь Нестеров в течение 5-6 лет оформил лично более 50 композиций на стенах и иконостасе.

По-настоящему Нестеров увлекся работой в Марфо-Мариинской обители. На стене трапезной им была написана картина «Путь ко Христу». Вразрез с традициями русской православной живописи  вместо святых и угодников, схимников и подвижников или хотя бы монахов, здесь изображены  простые люди, ищущие свой путь ко спасению.

Последней церковной работой Нестерова стала роспись собора в Сумах, которую художник впоследствии считал весьма удачной.

Соловки

В 1901 году Нестеров задумывает большую картину «Святая Русь», и в поисках вдохновения отправляется в Соловецкий монастырь на Белом море.

Из Соловков художник писал: «Тут много интересного, много своеобразного; но все это я как бы видел когда-то во сне и передал в своих первых картинах и некоторых эскизах. Тип монаха новый, но я его предугадал в своем «Пустыннике». Жизнь вообще очень неудобна, особенно тяжела общая «трапеза» и помещение».

«Я мог бы иметь письма к настоятелю из Петербурга или из Москвы. Тогда благоденственное житие в обители было бы мне обеспечено, но я предпочел оставаться невидимкой, чтобы видеть все то, что я хочу видеть, а не то, что мне соблаговолят показать».

Под впечатлением от Русского Севера, его суровой природы и смиренных монахов-подвижников были написаны картины «Молчание», «Лисичка», «Тихая жизнь», «Обитель Соловецкая», «Мечтатели», «Соловки». «Соловецкие мотивы» долго звучали в его работах.

«Это был народ крепкий, умный, деловой. Они молились Богу в труде, в работе». Из этого народа, свидетельствует Нестеров, «попало ко мне на картину «Святая Русь» несколько лиц более или менее примечательных. Они вошли в другие картины. Двое из них стоят-мечтают в «Мечтателях» («Белая ночь на Соловецком»). Кое-кто попал в большую картину «Душа народа». Последняя стала важнейшей предреволюционной работой Михаила Васильевича.

Задумку картины художник объяснял так: «У каждого свои «пути» к Богу, своё понимание его, свой «подход» к нему, но все идут к тому же самому, одни только спеша, другие мешкая, одни впереди, другие позади, одни радостно, не сомневаясь, другие серьёзные, умствуя…».

Крестьянский мальчик, идущий далеко впереди народной толпы, был написан Нестеровым с сына Алеши. Именно на этом образе сосредотачивается взгляд смотрящего на картину, это и есть смысловой центр полотна. Евангельские слова: «Если не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф.18:3) были выведены внизу с левой стороны картины. Сам Нестеров считал «Душу народа» одним из наиболее значимых своих произведений и неоднократно повторял: «В начале жизни — „Отрок Варфоломей“, к концу — „Душа народа“».

В Киеве состоялся показ «вчерне» законченной «Святой Руси». На показе Нестеров познакомился с Екатериной Петровной Васильевой, которая спустя несколько месяцев стала его женой. У супругов родится трое детей – Наталья, Алексей и Анастасия, умершая во младенчестве.

Тоска по светлой тишине

Ко времени Октябрьской революции Нестерову исполнилось 55 лет. Началась Гражданская война – и семья Нестеровых была вынуждена уехать на Кавказ. В 1918 году, после переезда в Армавир, Михаил Васильевич тяжело заболел и долгое время не был в состоянии работать. В 1920 году семья вернулась в Москву.

В послереволюционное время художник всё чаще обращается в своём творчестве к портрету.

В 1931 году Михаил Васильевич с грустью писал: «Что сказать вам о себе? Живу, доживая свой век, иногда работаю, но мало».

В 1938 году Нестеров был арестован и провёл две недели в Бутырской тюрьме. Его зять, известный юрист В.Н.Шретер был расстрелян по обвинению в шпионаже. Дочь художника Ольга Михайловна  была отправлена в лагерь в Джамбул, откуда вернулась на костылях.

В 1941 году за портрет И.П.Павлова Михаилу Васильевичу Нестерову была присуждена Сталинская премия, одна из первых премий в области искусства.

Утром 2 июня 1942 года Михаил Васильевич прочел в «Правде» Указ Президиума Верховного Совета СССР:

«За выдающиеся заслуги в области искусства, в связи с 80-летием со дня его рождения наградить академика живописи, художника Нестерова Михаила Васильевича орденом Трудового Красного Знамени».

Другой Указ Президиума Верховного Совета РСФСР, подписанный так же, как и первый, 1 июня, присваивал М.В. Нестерову звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.

Ни постепенно ухудшающееся состояние здоровья, ни тяжёлое материальное положение, ни лишения военного времени – ничто не могло оторвать художника от любимой работы. Последняя его картина – «Осень в деревне» (1942) – написанная под впечатлением пушкинских строк: «Уж небо осенью дышало…», была создана за несколько месяцев до смерти.

До последних дней Нестеров держал в руках палитру и кисть.

Михаил Васильевич Нестеров скончался от инсульта на 81-м году жизни в Москве в Боткинской больнице 18 октября 1942 года. Местом его последнего упокоения стало Новодевичье кладбище.

*******

«Личная биография Михаила Васильевича меньше всего похожа на житье пустынника. Он был одарен страстным темпераментом, неукротимой волей, неуемными чувствами, и живые голоса этих чувств и страстей не теряли в нем своего полнозвучия вплоть до того, как замолчали навеки. Но в его же душе всегда жила неутолимая тоска по внутреннему миру, по светлой тишине…»^[12]. Тоска эта словно луч прожектора освещала и сохраняла все доброе и светлое, оставляя в тени, недоступной для памяти, зло и несправедливости мира.

На склоне лет, оценивая свой жизненный путь, художник писал: «Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им скромный пейзаж, человека, живущего внутренней духовной жизнью в объятиях нашей матушки-природы».

Нестеров часто вспоминал об одном батюшке из своего детства: «его все звали по его приходу «батюшка Сергиевский», – человек на редкость добрый, благожелательный, бескорыстный. Его все в городе любили, ставили в пример. (…) Он был в душе поэт, художник, музыкант. Писал стихи, расписывал иконостасы в своей убогой кладбищенской церковке, играл на скрипке, а как пел!.. Его приятный, задушевного тембра голос шел в душу… Кто у него не бывал! Ведь он был никем не заменим, его любил простой народ в «Солдатской слободке», шел к нему со своим счастьем и несчастьем, шел доверчиво, полагаясь на его мудрый суд… На мою долю в жизни выпал не один такой отец Федор. Правда, я не искал иных, меня тянуло, как художника, к типам положительным. Мне казалось, что в нашей литературе, искусстве было совершенно достаточно выведено людей, позорящих себя, свою родину».

В творчестве Михаила Васильевича Нестерова центральное место занимают именно такие «отцы Федоры», праведники, молитвенники, освещающие и освящающие мир своим смиренным и молчаливым присутствием.

---

^[1] Дурылин С.Н. ЖЗЛ. Нестеров. – М.: 1976.

^[2] Там же

^[3] Там же

^[4] Гусаров А. Христианская культура как исток творчества Михаила Нестерова. http://art-nesterov.ru/biography2.php

^[5] Там же

^[6] Там же

^[7] Там же

^[8] Федорец А. И. Образ Сергия Радонежского в живописи Михаила Нестерова. К 150-летию со дня рождения художника http://www.portal-slovo.ru/history/45752.php

^[9] Там же

^[10] Там же

^[11] Там же

^[12]