Свою знаменитую речь на собрании Московской Духовной академии в память преподобного Сергия (1892 г.) В. О. Ключевский начал словами: «Когда вместе с разнообразной, набожно крестящейся народной волной вступаешь в ворота Сергиевой Лавры, иногда думаешь: почему в этой обители нет и не было особого наблюдателя, подобного древнерусскому летописцу, который спокойным неизменным взглядом наблюдал и ровной бесстрастной рукой записывал, “еже содеяся в Русской земле”, и делал это одинаково из года в год, из века в век <…> Такой бессменный и не умирающий наблюдатель рассказал бы, какие люди приходили в течение 500 лет поклониться гробу преподобного Сергия и с какими помыслами и чувствами возвращались отсюда во все концы Русской земли <…> Спросите любого из этих простых людей, с посохом и котомкой пришедших сюда издалека: когда жил преподобный Сергий и что сделал для Руси XIV века, чем он был для своего времени? И редкий из них даст вам удовлетворительный ответ; но на вопрос, что он есть для них, далеких потомков людей XIV века, и зачем они теперь пришли к нему, каждый ответит твёрдо и вразумительно».
“Преподобный Сергий, — продолжал далее Василий Осипович, — своею жизнью <…> своим появлением среди соотечественников <…> открыл им глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там ещё тлевшие искры того же огня, которым горел озаривший их светоч <…> Так духовное влияние преподобного Сергия пережило его земное бытие и перелилось в его имя, которое <…> сделалось вечно деятельным нравственным двигателем и вошло в состав духовного богатства народа”. И серьёзным предостережением всем нам звучат заключительные слова великого историка: “Творя память преподобного Сергия, мы проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас <…> обновляем его, пополняя произведённые в нём траты. Ворота Лавры преподобного Сергия затворятся и лампады погаснут над его гробницей — только тогда, когда мы растратим этот запас без остатка, не пополняя его”.
Предвидел ли великий историк возможность закрытия Лавры? Лампады над гробницей аввы Сергия погасли в 1920 году, и монашеская жизнь в обители прекратилась более чем на четверть века. За этот срок наша страна испытала такую ломку традиционных устоев жизни, претерпела столько разрушений и кровопролитий, тонула в таких потоках крови и слёз, что всего пережитого её населением хватило бы на столетия. Вместе с тем за годы, отделяющие Лавру от её закрытия в 1920 году до её возрождения в 1946 году, ещё не вымерло крещёное население, ещё не ушло целиком из жизни поколение, родившееся в конце XIX века, и хотя основная часть православного духовенства и иночества погибла в тюрьмах, лагерях и ссылках, в живых ещё оставались люди, начинавшие свой священнический и монашеский подвиг до революции или в начале двадцатых годов и доказавшие свою верность Христу подвигом исповедничества. Расстреляны митрополиты Владимир Киевский и Серафим Петроградский, но ещё живы после тюрем и ссылок последний настоятель Александро-Невской киновии архимандрит Гурий (Егоров) и архимандрит Ермоген (Голубев), последний наместник Киево-Печерской Лавры. Расстрелян последний наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Кронид, но жив ещё насельник старой Лавры архимандрит Доримедонт (Чемоданов); погиб в ссылке последний настоятель Гефсиманского скита игумен Израиль, но жив ещё его келейник иеродиакон Иосиф.
Именно этим людям и им подобным, принимавшим монашеский подвиг в разных монастырях до их закрытия, Господь поручил стать закваской возрождающейся иноческой жизни в Лавре преподобного Сергия. В течение 1946 года их собралось в обители около двадцати человек, через год их насчитывалось уже сорок. И вновь, как и века назад, богомольцы текут и текут без перерыва в Троицкий собор к мощам печальника русской земли.
В 2006 году возрождённая Лавра отмечала своё шестидесятилетие. Мало осталось тех, кто помнит Лавру 1946 года. Некоторые даже думают, что она и вовсе не закрывалась. Отец Иоанн Крестьянкин, бывший насельником обители с апреля по август сорок шестого, не дожил двух месяцев до исторической даты. И тем ценнее для всех, монашествующих, паломников и гостей Лавры, съезжающихся сюда со всех концов света, книга Галины Александровны Пыльневой “В Лавре преподобного Сергия. Из дневника (1946–1996)”, выпущенная в 2006 году издательством Московского подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Галина Александровна впервые пришла в Лавру десятилетней девочкой в день Успения Божией Матери, в августе сорок шестого, и с тех пор в сердце её не угасает любовь к авве Сергию. Вот как сама она рассказывает о том впечатлении, какое произвела на неё Лавра: “Мы приехали в первый раз в Лавру на праздник Успения Божией Матери. Холод в соборе страшный <…> Народу битком <…>
От первого посещения Лавры осталось смутное воспоминание, но уже следующее, в обычный день летних каникул, принесло ощущение спокойного, мирного и вместе с тем удивительного чуда. В Лавру потянуло! И чем дальше, тем больше. И чувства, что касаешься чуда, хватило на 50 лет <…>
С тех пор всё дальнейшее, всё лучшее, самое желанное и заветное, связано благодарной памятью с Лаврой как с местом чуда, где Преподобный всероссийский игумен незримо действует по сей день, направляя каждого ко спасению” (С. 25, 7).
Книга показывает нам лаврскую жизнь в самых разных её аспектах. Мы слышим тут голос тех, кто участвовал в открытии Лавры в 1946 году, узнаём мало кому известные подробности того исторического события, знакомимся с наиболее почитаемыми духовниками Лавры, соприсутствуем на торжественных богослужениях и не только как бы воочию видим их, но и вникаем в их смысл благодаря комментариям автора книги. Одновременно пред нами предстаёт и вторая составляющая лаврской жизни — паломник и богомолец, тот самый, который веками шёл сюда пешком, в лаптях, с котомкой за спиной, а ныне приезжает поездом, стоит часами в очереди в Троицкий собор, чтобы приложиться к мощам Преподобного, ночует летом иной раз на травке около собора, иной раз в соборе на полу, либо, если повезёт, на полу в доме у какой-нибудь бабушки. Этот богомолец, отстояв долгое всенощное бдение, продолжает стоять в соборе, дожидаясь исповеди, которая будет длиться тут всю ночь. Днем, после литургии, он с бидоном в руках отправится за несколько километров от города на святой источник, где постарается искупаться и набрать водички. О том, чем наполнена душа паломника в это время, мы можем судить по личным воспоминаниям Галины Александровны о её поездках в Лавру. Вот её рассказ: «Тогда, в детстве, в самом начале второго десятилетия жизни, ездить часто мы не могли <…> Уезжали обычно на сутки с ночёвкой. На ночь останавливались у матери Варвары <…> Очень серьёзная на вид, она сказала: “приезжайте в любое время, когда сможете. Вам всегда найдётся место, хотя бы и на полу”. Мы на большее и не рассчитывали, довольствовались местом на полу головой к образам, перед которыми горела неугасимая лампада. Ждёшь, ждёшь, бывало, того дня, когда родные скажут: “Пожалуй, надо к Преподобному съездить”. С этого момента всё в душе замирало от страха: вдруг передумают или что-то случится и помешает <…> Когда же мы оказывались под сводами храма, время пропадало. Казалось, что служба оканчивается слишком быстро, что не существует надобности в отдыхе, обеде, что вообще ничего на свете не надо, только бы никто не мешал просто постоять в храме, не торопил уходить из Лавры <…> Здесь, у Преподобного, хотя бы на время забывалось про всё, сходило удивительное умиротворение, всё принималось и со всем можно было мириться на свете, если есть в жизни Лавра Преподобного» (С. 25–26).
Книга включает в себя три части:
Часть I. Первые впечатления. С. 59–79.
Часть II. Праздники в Лавре. С. 80–297.
Приложение. Некоторые случаи помощи преподобного Сергия в более близкое к нам время. С. 298–342.
В первую часть вошёл драгоценный материал о том, как готовилось и совершалось открытие Лавры в 1945–46 годах. Он почерпнут из личной переписки автора с архиепископом Михеем (Хархаровым), бывшим послушником архимандрита Гурия (Егорова), и из статьи протодиакона Сергия Боскина “Пасха 1946 года. Открытие Лавры преподобного Сергия”, опубликованной в Троицком Слове в № 4 (1990 г.) и давно ставшей библиографической редкостью. Приводим выдержки из обоих источников:
«В Великий Четверг после литургии отец Гурий в Ильинском храме объявил, что открывается Лавра, и просил всех, кто может, прийти помочь прибрать храм, приготовить его к службе. Лавру закрыли в 1920 году. Можно себе представить, сколько пыли, грязи накопилось в закрытом соборе за 26 лет <…> Благодаря тому, что отца Гурия знали и уважали многие прихожане Ильинского храма, на его призыв откликнулись. Пришли в собор с вёдрами, тряпками, стали протирать, чистить иконостас, паникадила, мыть полы. Престол в соборе из кирпича сложен, он был разоблачён. Надо срочно шить одежды на престол и жертвенник. Ольга Павловна (дочь отца Павла Флоренского) взялась пошить облачение, верхнее и нижнее, на престол и жертвенник. Патриарх дал парчу, а остальной материал пожертвовали верующие <…> В Великий Четверг вечером уже служили утреню с чтением 12-ти Евангелий, а в Великую Пятницу днём был вынос Плащаницы и вечером — Чин Погребения и все последующие службы. И вот некоторые чудесные детали (для несведущего человека многое ускользает от внимания): нужен хор, нужны люди, которых можно поставить за ящик, нужны свечи, просфоры, нужны люди, которые бы пекли просфоры, убирали храм. Поистине чудо, что за один день всё смогли организовать! В Ильинской церкви был любительский хор, которым руководил Сергей Михайлович Боскин. Сам он в юные годы был послушником в Зосимовой пустыни. Он хорошо знал традиции и напевы Сергиевой Лавры. Его хор из любителей и стал первым лаврским хором (С. 8, 9) <…>
В Великую Субботу 1946 года мощи преподобного Сергия были переданы во вновь открывшуюся Лавру. Весть об открытии Лавры молниеносно облетела все окрестные места. Из Москвы и окрестностей поехали верующие в таком количестве, что каждый день огромный Успенский собор на Страстной был более чем полон.
Когда сообщили о том, что можно взять мощи и перенести в Успенский собор из Троицкого, который оставался ещё в ведении музея, прекратили доступ народа с куличами и пасхами в Лавру. Их направляли в Ильинскую церковь. Милиция закрыла ворота. Казалось, что всех удалили с территории Лавры. Народ насторожился, куда-то попрятались многие. Отец Гурий и с ним всё духовенство, взяв десять человек рабочих, отправились в Троицкий собор за мощами <…> И вот из Троицкого собора показалось шествие: шли рабочие, несшие раку, диаконы и священники. Иван Сергеевич зажёг охапку свечей. И только показалось это шествие, как вдруг из закоулков хлынул народ. Милиция не смогла удержать напора, и вскоре вся площадь наполнилась народом. Иван Сергеевич и я стали охапками раздавать свечи, и народ мощно запел: “Ублажаем тя, преподобне отче наш Сергие…”. С этим пением среди моря горящих свечей внесли раку с мощами Преподобного в Успенский собор, отслужили сразу же молебен Преподобному. Собор наполнился народом. Раку поставили справа — на ступеньки у южной стены собора» (С. 11, 12) (Из письма архиепископа Михея).
«Вечер Великой Субботы <…> Проталкиваюсь на левый клирос. Старый звонарь со связкой верёвок в ожидании; стоящий рядом Владимир Алексеевич докладывает: “Всё сделано!”. Наместника нет <…> Директор музея только в 1030 вечера дал ключ от колокольни. О разрешении звона директору было передано из Москвы ещё днем. Пробившись через толпу, явился измученный наместник, шепнул мне о трудностях получения ключа. Говорю отцу Гурию: “Там всё сделано”, — и представляю звонаря. С воодушевлением отец Гурий благословляет упавшего к нему в ноги Костю Родионова начать благовест. Понятен трепет звонаря: когда в 1920 году закрывали Лавру, последний прощальный звон вёл он, и вновь начинать ему. С ним пошли мастера-умельцы Владимир Алексеевич Лошкарёв и Володя Часовщик.
Со слов Константина Ивановича Родионова: “Открыли и заперли мы дверь за собой. Со свечками стали подниматься на второй ярус, спешили, полагается в 11 ударить, а время около этого. Взошли <…> И так близко мне вспомнилось, как в 20-м году, отзвонив последний звон, поцеловал Лебедя, — и теперь поцеловал уцелевший Лебедок. Время — 11. Господи благослови! И, осенив себя крестным знамением, стал раскачивать. И зазвучал наш Лебедок” <…>
Находившиеся в алтаре сосредоточенно молились. Незабываемые минуты ожидания. И вот донеслось: первый удар, второй, третий и родной, с детства знакомый звон — звон с Лаврской колокольни. Волнение, радость, благодарность, слёзы… Не передашь всего…
Отец Гурий на коленях склонился ниц перед святым престолом. Отец Иларион слева от престола, на коленях, воздев руки, со слезами повторял: “Господи, вся Тебе возможна!” <…>
После 26-летнего онемения в обители преподобного Сергия в пасхальную ночь зазвонили колокола: сразу, неожиданно. Народ, заполнивший площадь под колокольней, стоял с зажжёнными свечами. Столько было свечей, что на фоне ночного неба колокольня казалась в розовом сиянии. Толпы людей без обращения к ним о порядке сами соблюдали полную тишину, все стояли на месте. Крестный ход свободно обошёл собор и вошёл на паперть. Началась утреня и первое “Христос Воскресе!”. В дивном соборе великой Лавры — Пасхальная утреня! Кому-то всё не верилось, а больше говорили: “Слава Богу! До какого дня дожили, до каких событий!..”» (С. 21–23). (Из воспоминаний протодиакона С. Боскина).
Лавра — это не только соборы и богослужения, это ещё и в первую очередь братия, монахи, их внутренний мир, их служение Богу и людям. И читая о возрождении дома преподобного Сергия, мы хотим знать и о монашеском жительстве в нём. Г. А. сумела дать нам почувствовать, что возрождённая Лавра встречала своих паломников не только колокольным звоном и дивным пением, но и тем, что всего важнее — светом и теплом Христовой любви.
В книге воссоздан облик нескольких лаврских насельников, пришедших в обитель в самом начале её новой жизни. В большинстве случаев они уже имели постриг и духовный сан, реже — принимали постриг в обители. Одним из таких “новичков” был Сергей Петрович Преображенский, пожилой сотрудник исторического музея, знаток истории, литературы, философии и богословия. Он поступил послушником в Лавру в 1946 году, в постриге получил имя Никона и стал для богомольцев дорогим и любимым отцом иеромонахом Никоном. В годы, когда духовная литература отсутствовала, не говоря уже о духовном образовании, эрудиция отца Никона помогала ему отвечать на многие вопросы, разрешать недоумения, утолять жажду религиозных знаний у обращавшихся к нему людей. Для самого отца Никона житиё в обители было возвращением в отчий дом после долгих странствований по распутиям мира сего. Одно время он нёс послушание у подсвечника около раки мощей Преподобного, и я помню, с каким взволнованным и вместе радостным умилением он говорил мне: “Этот подсвечник! Я мальчиком стоял около него!”. Тёплая любовь к преподобному Сергию озаряла теперь его существование и передавалась окружающим. Тогда, в первые годы возрождения Лавры не один отец Никон вёл разъяснительную работу с народом. Нередко можно было видеть, как к стоящему у мощей иеромонаху подходит человек с вопросами и тот терпеливо и подолгу на них отвечает.
Воспитание христианского духа в отвыкшем от христианской жизни народе велось в Лавре не столько путём эпизодических бесед с паломниками, сколько в наставлениях духовников на исповеди. Ещё несколько десятилетий назад среди лаврских духовников были люди из дореволюционных монастырей, опытные в духовной жизни и доказавшие свою веру подвигом исповедничества. И сейчас многие из нас бережно хранят память об архимандрите Иосифе, в схиме Иосии (Евсеенок) и об архимандрите Серафиме (Шинкареве). В книгу Г. А. вошли краткие воспоминания о них. Цитируем отрывки текста:
“Возвращаясь мысленно к минувшим десятилетиям, когда обстоятельства позволяли бывать в Лавре практически еженедельно, хочется вспомнить о наиболее ярких представителях её братства. В этом отношении самым заметным, можно сказать замечательным примером дореволюционного монашества среди братии был отец Иосиф. До закрытия Лавры он жил в Гефсиманском скиту <…> Высокий, седеющий, стройный, спокойный, даже величественный, он как-то сказал в Трапезном храме, что ему 77 лет. Грамоте его научили в 7 лет. И вот уже 70 лет своей жизни он ежедневно читает Святое Евангелие. И что самое удивительное, это ему не только не надоело, но, читая знакомые строки, он находит в них всё более и более глубокий смысл <…> Говорил отец Иосиф просто, спокойно, убедительно уже потому, что всё им сказанное было подтверждено его личным опытом. Делился он этим как старший, желающий предупредить, передать лучшее из пережитого, уберечь от возможных ошибок <…>
Незадолго до кончины отец Иосиф принял схиму с именем Иосия. В памяти он остался как живой пример того дореволюционного монашества, на котором можно учиться тому, как вера даёт душе ясность, мужество, бодрость и глубокое душевное спокойствие. От его присутствия становилось проще и мирнее на душе, было очевиднее, что заповеди о любви к Богу и людям неразрывны, а исполнение их хотя бы в какой-то мере возможно всем, кто к этому стремится. Теперь, спустя годы, особенно выступает его величие и внутренняя духовная красота, к которой ведёт один путь — путь веры и смирения” (С. 34–36).
«Из монахов старшего поколения нельзя не вспомнить отца Серафима, прозванного “пушистым” <…> Он, как и отец Иосиф, был тоже из минувшего мира “настоящих монахов”. Спокойный, собранный, исполнительный, он шёл на исповедь как на своё послушание <…> он трезво оценивал положение кающегося и не склонен был душевные переживания считать духовными <…> Кто-то из братии говорил знакомым: “Когда к нему в келию ни придёшь, всегда он в епитрахили — молится. Откроет, скажешь нужное и надо уходить — мешаешь ведь молитве”» (С. 36–37).
К нарисованному портрету старцев позволю себе добавить некоторые штрихи. Оба архимандрита были не только настоящими дореволюционными монахами, они были монахами с детства, о чём сейчас нигде не упоминается. Как рассказывала моей матери покойная Екатерина Павловна Егорова (урождённая Васильчикова), в начале 20-х годов жившая в Сергиевом Посаде и часто посещавшая Гефсиманский скит, будущий архимандрит Иосиф пришёл в скит восьмилетним мальчиком вместе со своим отцом. В Гефсиманском скиту отец Иосиф был иеродиаконом и келейником скитоначальника игумена Израиля. После закрытия всех лаврских скитов отец Израиль вместе с отцом Иосифом жили в домике недалеко от церкви Михаила Архангела, и иеродиакон Иосиф служил в этом храме. Об этом ещё в 70-е годы прошлого века вспоминали старожилы тех мест. Во вновь открытую Лавру он в сане иеродиакона прибыл одним из первых в 1946 году, вернувшись из ссылки. В 1948–49 году снова был отправлен в ссылку. В конце 50-х годов москвичам стало известно, что отец Иосиф, теперь уже архимандрит, служит как настоятель храма в Переделкине. И этот небольшой старинный храм превращался тогда в небо на земле. Молящимся передавалось вдохновение батюшки. Его паства вместе с ним молилась на одном дыхании. Он говорил в своих проповедях о святителе Григории Паламе в те годы, когда труды этого великого защитника Православия не печатались на русском языке. Из глубины своего личного молитвенного опыта отец Иосиф разъяснял Евангельские слова: “Вниди в клеть свою”. В середине 60-х годов архимандрит Иосиф вернулся в родную Лавру. Вскоре, встретив его в обители, я не удержалась от вопроса: “Батюшка, Вам не хочется назад в Переделкино?”. И услыхала в ответ: “Монах своим хотением не живёт”. К концу 60-х годов Святейший Патриарх Алексий I (Симанский) и отец Иосиф, тогда уже схиархимандрит Иосия, были, возможно, единственными или почти единственными постриженниками Гефсиманского скита, оставшимися в живых, и, несомненно, их сближали личные воспоминания о монашеской юности под кровом аввы Сергия. И есть нечто знаменательное в том, что схиархимандрит Иосия ушёл из жизни 17 мая (н. ст.) 1970 года, ровно через месяц после кончины Святейшего. С тех пор минуло несколько десятилетий. В день кончины отца Иосии долгое время собирались на его могиле духовные чада, из Лавры приходил иеромонах и служил панихиду. Однажды я увидела в Троицком соборе иеродиакона, который сослужил отцу Иосифу в Переделкине, подошла к нему и спросила: “Вы служили в Переделкине?”. Полным волнения голосом человек этот воскликнул: “Вы помните, вы помните, как мы служили?! Мы со слезами служили!”. В другой раз мне показалось знакомым лицо одной прихожанки в храме Положения Ризы Пресвятой Богородицы. И снова на мой вопрос: “Вы бывали в Переделкине?” последовал восторженный возглас: “Батюшка отец Иосиф!”. Эта женщина Е. рассказала, как она сопровождала батюшку, когда он ходил по требам. Пришли в один дом, там батюшке дали деньги. Е. подумала: “Мог бы и не брать”. Потом пошли в другой дом. И батюшка оставил здесь те деньги, которые ему дали раньше. Основное впечатление от личности батюшки: он шёл по жизни прямой дорогой, встречая всё случающееся на пути как монашеское послушание, не спотыкаясь, не уклоняясь, не страшась. Он говорил “как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи”, имея своим ориентиром Христа, а средством — оружие молитвы.
О том, что отец Серафим, как и отец Иосиф, был монахом с детства, мне поведала монахиня Агния, родная сестра отца Серафима, с которой я познакомилась в Почаевской Лавре в начале 50-х годов. Матушка рассказывала, что её с братом родители в семилетнем возрасте отдали в монастырь по обету, отца Серафима — в Курско-Коренную пустынь. Последним местом его служения до прибытия в Лавру в 1947 году был Ильинский собор в Архангельске. Батюшка был почти единственным насельником Лавры, подвизавшимся в ней безвыездно более тридцати лет, тогда как очень многих куда-то всё время переводили — кого на епископскую кафедру, кого в другой монастырь, кого на приход. Отец Серафим ничем не выделялся, тихо и скромно нёс свои послушания ризничего, эконома, благочинного, духовника. Богатство его внутреннего мира выдавали его глаза, ясные, бездонные, взор глубокий и полный дружелюбия. Его знали постоянные богомольцы, и он знал всех, многих по имени. Подходишь под благословение, видишь на себе его внимательный взгляд, и мы с ним становимся близкими друг другу. Скончался отец Серафим в возрасте 92-х лет 9 декабря (н. ст.) 1979 года.
Лавра незримо и бесшумно несёт послушание быть светочем, духовным наставником для омрачённого грехом народа Божия. Ежедневно во всех соборах Лавры люди подходят к святой Чаше, предварительно очистив свою совесть на исповеди. Исповедь и святое Причащение — это тот рычаг, который переносит земного, плотского человека в иную плоскость бытия. Молитвенный опыт монахов старшего поколения, пришедших в Лавру в первые годы её возрождения, воспринят и использован её новыми насельниками, продолжателями традиций старчества. Полвека назад очень почитаемым духовником Лавры был архимандрит Тихон (Агриков), память о котором свято чтится и поныне всеми знавшими его. В записях бесед Г. А. с отцом Тихоном приоткрывается тайна исповеди: мы узнаём здесь, с какими вопросами обращался человек к батюшке и что слышал в ответ. Приводим несколько выдержек из этих бесед:
«Трудный вопрос всегда о молитве. Мысли разбегаются, внимание рассеивается, нельзя не сознаться, что только место занимаешь. Не получается лучше… на это такой ответ: “Молись хоть через силу, заставляй себя хоть как-нибудь, но обязательно молись”.
Душа болела, сознавая, что суета очень мешает собраться, сосредоточиться, что избежать установившихся условий невозможно, в них быть трудно, исправления никакого — и душа черствеет, каменеет, жаждет помощи и не встречает её. В ободрение батюшка говорит: “Не горюй, коснётся Господь — и встрепенётся душа. А за свои неисправности надо болеть душой, они — от слабости веры, оттого нет решимости. Желание вроде есть, но неохота себя заставлять… всё вместе”.
В общении не избежать многословия. Если не говоришь, то слышишь. Как при этом избежать пустословия? Батюшка на это отвечает: “Когда что нужно сказать, скажи несколько самых нужных слов, самое драгоценное — и всё. А в многословии — пустословие”.
От грехов радости никакой, а иногда так хочется хотя бы надеяться на какой-то просвет. Видимо, в один из таких моментов батюшка сказал очень твёрдо и уверенно: “Главное — не ленись, и пусть не будет небрежения. Будешь всё исполнять, встретишь не только горести, но и радости, которым нет сравнения. Они будут залогом вечной радости в Царствии Небесном”.
Недоумеваю, почему всех разбирают обиды? Что-то делаю не так? Что? И как надо? Спрашиваю, что же мне делать? Вместо конкретного ответа слышу утверждение: “Это закон духовной жизни: чем больше будешь делать добра, тем больше нареканий, недовольства, требований и обид, обид…” <…>
Вряд ли кто подходил с радостью, больше шли и каялись в грехах, жаловались на подавленность, уныние, душевную холодность <…> Батюшка старался напоминать: “Мы уже возлюблены Господом, нам останется только полюбить Его ответной любовью”» (С. 58–61, 74).
Подводя итог своим достаточно пространным воспоминаниям об отце Тихоне (С. 57–75), Г. А. пишет: «Заканчивая краткие записи отдельных советов и того, как они воспринимались в дальнейшем, хочется вспомнить последнее, не раз слышанное: “Люди созданы для любви, чистой, святой, для счастья любить и быть любимыми”. Теперь, много лет спустя, при воспоминании о них думается: дай Бог, чтобы все, кто искренно, от души всегда спешил к Преподобному в его Лавру, встретил по отношению к себе хотя бы искорки по-настоящему чистой, святой, возвышающей душу любви Божией, открывающей небо и освещающей землю, дающей силы жить и всё терпеть. И благодарить за это Господа и Его Преподобного.
Обстоятельства под корень срубили так и не возобновившиеся наши отношения, время унесло их в прошлое, за которое можно сказать: “Слава Богу!”. За всё, что было и чего уже не будет. Этим можно закончить второй период уже более систематического посещения Лавры, когда очень хотелось реального и надёжного руководства. Этого не получилось, и третий, пока ещё не окончившийся период, — это все доступные поездки к Преподобному, когда всё внимание полностью поглощено богослужением. Более всего это касается самых значительных праздников — Пасхи и Рождества Христова. И, конечно, праздников Святой Троицы и памяти преподобного аввы Сергия» (С. 75–76).
Вторая часть книги, наибольшая по объёму, включает в себя дневниковые заметки с 1966 по 1996 год, расположенные не в порядке их написания, а в порядке годового праздничного круга от Рождества Христова по новому стилю до декабрьских Филаретовских Торжеств. Снова и снова звучит здесь мотив благодарности Богу и Преподобному. Автор помогает нам глубже вникать в смысл церковных песнопений и чтений, ощущать присутствие Божие в красоте природы и в красоте богослужений, за что и мы, читатели книги, приносим глубочайшую благодарность Галине Александровне.
Поездки в Лавру для Г. А. — это всегда бегство из мира суеты и бездуховности в премирный мир откровения Бога о Себе. Неизменный мотив её записей: скорее, скорее, как бы не опоздать в Лавру. “Сердце <…> прежде нас улетело в Лавру”, — признаётся автор (С. 85). И желанное богообщение начинается уже в пути, когда Г. А. выходит из вагона на промежуточной станции и любуется красотой природы. Вот её рассказ о паломничестве в Рождественскую ночь:
«Времени, конечно, в обрез. Надо успеть на электричку, лучше, если хоть сколько-нибудь минуток удалось бы выкроить и выйти на какой-нибудь станции, вздохнуть спокойно, взглянуть на красоту земли. Выхожу на 15 минут на станции Радонеж <…> Красота — глаз не отвести! Тишина, безлюдье. Ты и Бог! И никого на всём свете… Хочется Ему сказать о том, о чём в храме не скажешь. Там — смотри и слушай, следи за тем, чтобы мысли не разбегались и не лезла всякая глупость в голову. Здесь — нежнейший румянец заката и красивый снег <…> И перезвон синиц в вечернем небе <…> И сиреневый сумрак, спускающийся в снега. И полное довольство всем — красотой, возможностью её видеть, ожиданием лаврской службы, даже видом пушистых румяных комочков: это снегири у кромки дороги <…> А потом — сияющий храм, знакомое звучание хора, толпа народа, духота и шум. Но всё это из-за того, что такой праздник. Здесь уже другой мир. Другой не только по наполнению другим, но и по переживанию в нём Того, Кто не от мира сего, но пришёл в мир сей, чтоб нам принести хоть чуть-чуть того мира, откуда Он Сам, куда Он зовёт за Собой. Кто сколько способен вместить, зависит, думаю, даже не столько от подготовки (хотя и это важно и нужно), сколько от того, кому как Бог даёт. Слава Богу за то, что есть. А ведь есть потрясающая возможность жить в свете Лица Божия. И дана нам всем без исключения. Никому не отказано. Вряд ли кто решился бы попробовать, если Бог Сам не дал хотя бы малейшего понятия об этом свете… И по контрасту видишь свою немощь и ужасаешься.
Боже мой, просвети мою тьму <…>
Как давно не были мы в Лавре! По дороге застал звон. Слава Богу, должны услышать “С нами Бог!”. Сколько прожито и пережито, сколько связано с Лаврой! Но не время вспоминать. Быстро темнеет <…> Вот и Трапезная церковь. Народу много. Скорее бы снять тяжёлое пальто <…> Впереди вспыхнул свет в алтаре, засиял запрестольный образ Воскресения Христова, потом свет пришёл к нам. Запел хор: “С нами Бог!”. Запел так, как и раньше. И не хотелось бы других мелодий. С этим связано всё, пережитое рождественскими ночами прежних лет <…> Пропели, погасили свет, и мы снова слышим псаломские слова, зная, что скоро тихое чтение взорвётся пением тропаря, когда десятки сильных юношеских голосов утверждают на нашей земле славу рождшемуся в мир Спасителю мира. Ещё почитает чтец — и желанное “Дева днесь…” огласит всю Вселенную. Пусть пока это коснётся здесь присутствующих, но потом во всех наших отечественных тысячах приходов будут греметь хоры, воспевая ОТРОЧА МЛАДА, ПРЕВЕЧНАГО БОГА.
Всенощное бдение, праздничное, рождественское — это, по сути, та праздничная поэма и симфония (хоть и без симфонического оркестра и стихов), которая включает веками отшлифованные формы поэтических образов и величественные мелодии, питающие наше восприятие Красоты мира, открывающейся в живом человеческом Лице, вошедшем в жизнь всех веков и народов. Им наша жизнь может быть очищена и возвышена, освобождена от рабства суете, страстям и тлению. Конечно, это требует подготовки, серьёзной и постоянной. Требует работы над собой в условиях мира, в основном чуждого жажды этой красоты. В мире продолжается битва добра и зла. И поле её — сердце человека, как сказал Ф. М. Достоевский. И вот это поле, заросшее сорняком, замусоренное свалкой житейских огорчений, опасений, всяких неприятных впечатлений, мы приносим Богу. Господи, помилуй и прости! Мы идём на эту службу с надеждой, что коснётся Господь каких-то струнок души и она хоть как-то отзовётся.
На полиелей выходят служащие длинной вереницей <…> Белые, отливающие серебром облачения усиливают ощущение света, напоминают о радости, юности, когда всё воспринималось более непосредственно… Хотя годы могут и усугубить это восприятие. Слава Богу, что есть у нас Церковь!» (С. 82, 83, 85, 87).
В записях Г. А. слышен голос православного человека — знатока богослужебных текстов, помогающего нам постичь их сокровенный смысл и ощутить радость и глубину молитвы, в сравнении с которой тяготы пути и бессонной ночи — сущий пустяк. Последуем же и мы вместе с автором книги в дивную Лавру рано утром в день Богоявленского сочельника, вникнем в содержание ветхозаветных паремий, а затем вечером выстоим Великое повечерие и утреню, встречая праздник Крещения Господня, и останемся на первую праздничную литургию, которая в Лавре совершается ночью:
«Служба Сочельника неотделима от праздника, и поэтому очень жаль всех, кто лишён возможности заметить это единство, быть в храме в Сочельник. Хорошая служба в Сочельник — часы, паремии. Через всё услышанное проходит идея очищения мира через погружение Господа в воду, всё собою проникающую, несущую всему освящение и исцеление. В этом снисхождении к людям и стремлении освободить мир, заражённый злобой, обезвредить, оживить силой Духа Святого всё на свете — человека и природу — можно видеть и удивительное уважение к человеку, желание поднять образ Свой до подобия Себе в любви к миру, людям, всему творению. К сожалению, об этом не говорят в проповеди, а стоило бы. Не случайно в тропарях после трёх первых паремий звучит: “Человеколюбче, слава Тебе”, а ещё раньше: “Да просветиши во тьме седящия”. Во тьме… Это о язычниках времён Иоанна Крестителя? Или об иудеях, ждущих Мессию? Или и о нас, что-то знающих умом и часто сердцем далеко отстоящих… Наверное, обо всех, о каждом… тогда и теперь. Читают дальше о перенесении Ковчега, о взятии Илии, об очищении Неемана от проказы. Опять тропарь о грешниках, которым “явился еси Спасе наш…”. И почти те же слова про сидящих во тьме, не осенённых светом. И снова антифонно звучит слава Богу. После этого грозные и ясные слова пророка Исаии (Ис 1) — “Евангелиста до Христа”, как его называют. От имени Господа он говорит о необходимости омыться от лукавства души. Сколько веков с тех пор пробежало, а лукавство до сих пор сдерживает многих, мешает простосердечно и открыто относиться друг к другу. Чаще всего лукавством враг всякого добра разбивает добрые отношения, разъединяет людей. Поэтому, наверное, пророк говорит: “Хотите себе добра — оставьте лукавство, научитесь делать другим добро. Тогда и грехи не помеха: Бог учешет душу, как свежевымытую шерсть. Не хотите — меч вас пояст”. До сего дня неразрешима эта задача: поверить Богу, оставить подозрительность, боязнь оказаться осмеянным во мнении других, прослыть недалеким.., если идти другим навстречу с добрым сердцем. Опять в паремиях об Иакове, о дочери фараона, нашедшей в воде Моисея <…> и, наконец, последняя паремия (Ис 49) с такими трогательными утешительными уверениями: забудет ли мать своё дитя, но если и она забудет — Я не забуду тебя. И — литургия. Быстро она пролетает, и уже освобождает дорогу духовенству для Великого водоосвящения. Хор поёт, призывая принять “Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия”. Легко сказать — примите… когда <…> в себе не находишь ни премудрости, ни разума, ни страха Божия… В Великой ектении звучит общее моление Церкви о том, чтобы разорился всякий лукавый совет на нас движимый. Церковь знает связь между нашим внутренним состоянием и действием на него врага, потому и молится, чтобы Господь изъял нас “от всякого навета и искушения сопротивника” и достойными сделал обещанных благ. Мы эту связь чувствуем, но не всегда так чётко, чтобы молиться об укреплении <…> Молитва предстоятеля кончается освящением воды и… неизменным шумом в толпе <…>
Но пора вернуться к службе, уже вечерней, то есть к всенощному бдению. Время летит быстро. Вот-вот запоют: “С нами Бог!”. Всё знакомое — слова, мелодия… как и чувство сожаления, что они всё-таки не во всей полноте входят в душу <…> Не скажу, чтобы оно разъедало горечью, просто хотелось бы, чтобы упование было живее, действеннее (“и уповая буду на Него и спасуся Им”), чтобы Советник (“чуден Советник”) живо и непосредственно, впрочем, как найдёт нужным, Сам руководил, оберегая душу от страха, смущения, неведения, раз “с нами Бог” — “крепок, Властитель, Начальник мира”. Великое повечерие идёт своим чередом. Хочется, чтобы “Свет Твой, Господи”, знаменовал нас (то есть был нашим отличительным знаком, своего рода знамением). “Свет неприступный”. Какие ёмкие определения! И как он нужен в жизни, ведь “от юности моея мнози борют мя страсти!”. Если слушать, только слушать, что поют и читают, то легко заметить, что переплетаются постоянно две темы: Свет, просвещающий “сущая во тьме”, Свет Святой Троицы, и очищение, освобождение от скверны греховной.
В довершение — ночная служба с первой ранней литургией. В Лавре её ещё совершают в ночь Богоявления, в других местах, даже рядом, в Академическом храме — нет <…> Да, ночью труднее, особенно если после бессонной ночи ехать из Посада в Москву на работу, но… слава Богу, ничего… живы остались, и даже без всякого сожаления. Даже наоборот. Просто вспомнилось, как, продремав в электричке, на некоторое время удавалось несколько раз заехать в московский лес, начинавшийся прямо у открытой платформы метро “Измайловская”. Проходишь утром по морозцу — и не заснёшь, и красотой напитаешься, и тишине нарадуешься, и песнопения церковные ещё в памяти прозвучат… А потом доспишь — какая беда? Зато сколько светлых впечатлений! Нет, хорошо, слава Богу, что была такая возможность… Особенно в молодости жалеть себя не стоит, пока есть силы… И опасения: ох, устану, переутомлюсь… — пустые. Куда значительнее то, что человек может получить, даже просто внимательно слушая службу, чем то, чего боится на время лишиться (привычного отдыха, сытого желудка), слава Богу за всё!» (С. 94–98).
Ещё большее внимание, чем службе Крещенского Сочельника, уделено в книге Галины Александровны последованию Великой Субботы. Для большинства из нас особенно важен здесь экскурс в историю его возникновения, помогающий понять глубинный смысл предпасхального и Пасхального богослужения. Приводим соответствующий отрывок:
“Мы спешим по рассветному Посаду, чтобы прилечь, дать отдохнуть ногам и литургию стоять бодрее. С час полежали и серым утром под гомон грачей опять спешим к литургии. Собственно, уже начало Пасхи.
Теперь почти не услышишь о том, как исторически произошёл разрыв единого целого — крещения новых членов Церкви и праздника Пасхи, общего для всех верных. Только что крестившиеся восходили к своему высшему торжеству, а верные знали радость единения, умели радоваться за всех. Все пятнадцать паремий Великой Субботы завершали обучение новых членов. Они были не только прообразованием Воскресения, но и возвещали готовившимся ко Крещению о начале новой жизни во Христе, о переходе от рабства духовного к свободе, от смерти к жизни, от земли к небу. Заключался этот период обучения Таинством Крещения готовившихся, а все верные не расходились, продолжали бдение. Крестный ход новокрещённых вокруг купели во главе со священниками сливался с шествием к ним. Тогда уже все вместе шли к храму, и этот вход был входом в Царство воскресшего Христа. Им открывалась Пасха, с него начиналось движение, восхождение всех к пасхальной Евхаристии. Причащение всех верных в первый день, вернее, в пасхальную ночь было не просто обычаем, а той естественной потребностью, о которой говорит Златоуст: “все насладитеся пиром веры”. К сожалению, историческое понимание причин появления пасхального крестного хода было забыто, и чтобы объяснить это, стали говорить, что он символизирует шествие жён-мироносиц ко гробу Спасителя. Такое понимание кажется понятнее и проще, хотя оно затемняет смысл, становясь как бы символической иллюстрацией к жизни Спасителя. Однако все обряды, все действия в Церкви существуют для того, чтобы стать событием в нашей сегодняшней жизни, средством вхождения в реальность невидимой жизни во Христе. Чтобы всё это осмыслить, нужны знания, нужна подготовка, нужно понуждение, то есть усиленная внутренняя работа над собой, идеально бы — с помощью духовного руководителя, но его мы часто лишены. Ещё за то надо благодарить Бога, что можно прочитать об этом” (С. 143–145).
Из всех праздников, которые Г. А. проводила в Лавре, самыми дорогими для неё были, несомненно, дни памяти великого Аввы (18 июля и 8 октября). Им посвящено наибольшее количество страниц в книге (С. 224–262). При всей своей любви к обители автор книги не скрывает тех неприятных впечатлений, которые встречают паломников, желающих в день памяти Преподобного войти в Троицкий собор. Книга Галины Александровны — не панегирик, а правдивая летопись лаврской жизни, назидательная для лаврской администрации. Приводим соответствующие цитаты:
«На праздник — любой — к Преподобному всегда хочется. На праздник Преподобного — тем более <…> Итак — на всех парусах к Преподобному! <…> Почти вприпрыжку по дороге — и вот уже иду по территории Лавры <…> Теперь надо не зевать, пока пускают в Троицкий. Пускают группами, не сразу. Пока-то пройдёшь через открытую створку двери (“блюстители” специально устраивают эту щель, чтобы поменьше народу смогло попасть) — надрожишься <…> Хочется слышать службу, хочется в этот день в Троицкий, по крайней мере попытаться. Слава Богу, удалось попасть в притвор. Здесь душно и шумно. Вход в храм закрыт стасидией. Из-за толпы, жмущейся к входу, стасидию не видно, все рвутся вперёд в надежде войти в храм. Храм почти пуст, а туда не пускают. Это многих раздражает. Да и людей можно понять <…> Приехать к Преподобному издалека <…> и встретить на каждом шагу заслоны. Зачем они? <…> Помню, что при Патриархе Алексии I никаких преград не было — приходи и решай сам. Сможешь выстоять — стой, нет — можно пойти в Успенский, Трапезный, в Покровский храм. И тише было, спокойнее… Теперь же надо терпеть “деятельность” как на подбор грубых и не в меру ретивых вышибал, которые только устраивают шум и беспорядок <…> От таких причуд недалеко до мысли: нарочно, что ли, так устраивают, чтобы испортить людям праздник? Впереди хоть ложись, а здесь люди давятся…» (С. 224–226).
Подобная ситуация долгие годы служила соблазном для паломников. Помню такой случай: у запертых дверей Троицкого собора столпились богомольцы, через боковой вход впускают только гостей из Индии. Кто-то громко спрашивает: “Когда православных пускать будете?”. Никто ему не ответил. Один старичок с горечью рассказывал, что он специально издалека приехал в Лавру, чтобы присутствовать на патриаршем богослужении в Троицком соборе, а его теперь в собор не пускают. Лаврскому начальству надо бы не забывать слова Святейшего Патриарха Алексия I, сказанные им более полувека назад в стенах Лавры: “Я никого не обижу, если скажу, что для преподобного Сергия дороже всего паломник, идущий сюда с котомочкой”.
Слова Г. А. нельзя воспринимать как ропот или осуждение, в них выражена боль её души. Она не ограничивается рассказом о внешних реалиях праздника, она всегда соотносит с ними своё внутреннее состояние в храме: «Этим летом, как и прежде, мы, отстояв акафист Преподобному в Покровском храме, идём к Троицкому собору <…> Понемногу одни выходят из собора, другие потихоньку туда просачиваются. И мы в их числе. Народ терпеливо ждет <…> Не так-то просто у нас “прикоснуться к святыне”! Пока-то ещё все запоры снимут… Пропели “Хвалите имя Господне”, прочитали Евангелие, читают канон. Стою, понимая, что ни на что не способна. Нет сил думать, даже желать. Но надо собрать последние силы, чтобы отрешиться от всего того, что тяжестью и болью ложится на душу. Стоять бы и помнить, что этот собор сейчас — центр праздника, что есть у этого центра живое сердце: не служащие в сияющем алтаре, а сам Преподобный. Стоять бы и слушать обращённые Церковью к нему слова. Это сознание, очень ослабленное всеми предшествующими переживаниями, неожиданно поддерживается внутренним почти повелением, входящим, как иглы, в душу, — всё оставить сейчас (то есть не вспоминать, не перебирать подробности, не повторять для себя даже прошедшее, не пробовать решать: зачем, почему и так далее). Пробую, стараюсь… Только бы удержаться, не сорваться, не плюхнуться, как в болото, в свои рассуждения! И на это приходит “ответ”. Без звука, без слов, но ясный: “Господи помилуй!” — только молитвой ещё как-то можно держаться. И нужно читать, из последних сил читать и читать…» (С. 231, 232).
Люди, которые, как и Г. А., пришли в Лавру в первые два года её открытия, помнят испытанное ими ощущение “отчего дома”: все — пришедшие из мира кровавого террора и злобной антирелигиозной пропаганды, монахи, понемногу стекавшиеся в Лавру, и богомольцы, отовсюду спешащие сюда же, — все составляли тогда единую общность, все чувствовали себя домочадцами аввы Сергия. И можно понять, как горько Галине Александровне наблюдать разрушение этого единства, когда в Успенском соборе треть его пространства оказалась отгороженной от паломников массивным забором, который, к счастью, сейчас уже снят. Особенно больно ранит потеря исторической памяти, если в праздник Преподобного с амвона звучит проповедь поверхностная и холодная. На помощь Галине Александровне приходит её эрудиция, и мы читаем в книге прекрасный очерк о жизни и значении Преподобного. Вот что пишет автор книги:
«За всенощной проповедовать вышел отец Никон. Говорил он свободно, но если знаешь, что он историк, то хочется услышать более чёткую, конкретную проповедь, в которой прозвучало бы то, что преподобный Сергий — не просто чудо, Богом посланное в мир, раздираемый страхом, болью, недоверием друг к другу, вечной боязнью физического уничтожения, — не только каждого в отдельности, но и всего поселения, города, области, даже страны… Нет, главного он не сказал, как не сказал в проповеди и отец Владимир К., который говорил браво, не смущаясь неточностями и даже искажением фактов. Например, он говорил, что Преподобный ушёл в леса от обеспеченной жизни в семье боярина. Но ведь не от хорошей жизни родители Преподобного оставили Ростов и перебрались в скромный Радонеж, а от притеснения воеводы. Не от причуд или по прихоти боярский сын ушёл спасаться в глухую лесную сторону, когда можно было уйти в столичный монастырь, а по внутреннему побуждению возобновить подвиг. В годы татарского владычества страх разорения, бедствия, неуверенность в завтрашнем дне лишали людей самого обычного чувства надёжности той земли, на которой они жили. И юный Варфоломей идёт в глухой лес, подальше от всех дорог и селений, чтобы можно было думать о душе, о Боге, о молитве. Думать, не вздрагивая от каждого шороха. Конечно, там были свои трудности, и очень значительные, но самое первое — выбрать условия, которые хотя бы в какой-то степени помогали молиться не воздыхающе, как предупреждает Апостол, чтобы душа без оглядки могла отдаться Богу. Преподобный Авва чувствовал, что подвиг умного делания не должен совсем забыться на Руси, что молитвенное трезвение должно быть в основе всех подвигов духовных. Традиции духовного внимания к святоотеческому опыту были прерваны варварским нашествием, но не искоренены окончательно. Преподобному Сергию предстояло их возродить, вернуть духовным запросам их прежнее место. И не случайно довольно скоро около него образовалось братство. Приходящие чувствовали в общении с Преподобным тот мир и устойчивость, которые нужны для жизни как воздух. Не всё легко было для братии. Во всём недостаток. И даже — в единомыслии. Все хотели от Преподобного помощи, но не все умели и хотели считаться друг с другом. Годы страха, недоверия, стремление уйти от беды наложили на души современников Преподобного печать напряжённости, скованности, замкнутости. Не будь этого — летописец не отметил бы, что братия не желала общежительного устава, который рекомендовал Преподобному патриарх. Узнать о подвижнике он мог от будущего митрополита Алексия. Братия не спешила делиться друг с другом последней краюшкой, иначе как бы случилось, что один три дня не ел (да кто — игумен обители!), а у другого хлеб позеленел от сырости. Не за один день он мог превратиться в такой ломоть, от которого дымом поднимались споры плесени. Нет, никогда Преподобному не было легко в тиши своего уединения. И не для особой славы Господь утешал Своего угодника хотя бы видением птиц, и ответил этим на многодневные и, должно быть, долгие ночные молитвы о братии, которые Преподобный с болью душевной возносил к Богу. Только любящий болеет душой за других, невзирая на недостаток их любви и понимания; только Бог может утешить такую душу, и только молитвой один будет стоять и держать других. Это не домыслы, а естественный результат предположений, которые сами по себе возникают, когда думаешь о фактах, сохранённых летописцем. Будь братство преподобного Сергия единодушным и искренне чтущим своего игумена, не мог бы Стефан и рта открыть о своём первенстве в обители. Это всё важно понять не для осуждения братии, а как условия жизни Преподобного, всегда трудные. Да и не мог быть лёгким его путь и путь его учеников, которые уходили в другие края, не менее глухие, чтобы жить в уединении. Они не думали, что несут свет подвига в глухие дебри Севера, но каждый шёл, видимо, зная душой, что должен идти. Северная Фиваида была создана учениками — лучшими! — преподобного Сергия. Это они, имея в виду его пример, будили в людях жажду подвига, желание жить по заповедям Божиим и не думать только об одном материальном благосостоянии. Оно — без святости в жизни, без света Христова — как тело без души. Ничего подобного не сказали ни отец Никон, ни отец Владимир» (С. 235–238).
При чтении вышеприведённого очерка невольно возникают ассоциации с нашей современностью. Перенесение мощей преподобного Сергия из музейного заточения в Успенский собор Лавры в апреле 1946 года по своей значимости для духовно-нравственного возрождения народа сопоставимо с приходом будущего игумена русской земли на Маковец. К Преподобному тянулись и селились около него люди, ищущие спасения, жаждущие духовной жизни. И в Лавру, вновь открытую, сразу же потянулись священноиноки из разных мест, прошедшие свой крестный путь в тюрьмах, лагерях и ссылках, постриженники Лавры, её скитов и других монастырей. Это они учили народ дивным строем монастырских богослужений. Чёткий, проникновенный голос канонархов позволял людям, одичавшим за годы пятилеток, на слух запоминать славянские тексты и тем самым выучивать славянский язык. Теперь, спустя 60 лет, мы, которым они подарили нынешнюю Лавру, должны задать себе вопрос: что мы о них знаем, — об их жизни, об их подвиге. Ведь именно они как связующее звено между Россией вековых традиций монашества и Россией, заново пытающейся воссоздать чин монастырской жизни, служат примером и ориентиром для подвига в новых условиях. С горечью надо признаться, что мы даже имён их толком не знаем, да и знать не стремимся. Иначе, как могло случиться, что в этой дивной, великолепно изданной книге Галины Александровны, на стр. 352, 353 помещено столь невразумительное издательское примечание? Привожу его полностью: “Иосиф (Евсеенок, 1896–?), архимандрит. До закрытия Лавры подвизался в Гефсиманском скиту, а в 1946 году поступил в возрождённую обитель Преподобного. Штатным иеродиаконом Лавры зарегистрирован в феврале 1948 года. Скончался по принятии схимы с именем Иосия”. Здесь ничего не сказано о том, что иеродиакон Иосиф был келейником последнего игумена Гефсиманского скита отца Израиля, о том, что отец Иосиф прибыл в Лавру из ссылки и вторично был отправлен в ссылку, из которой вернулся и служил уже в сане архимандрита в конце 50-х годов в Преображенском храме на ст. Переделкино, что в середине 60-х годов его приняли опять в родную Лавру. Самое удивительное, однако, заключается в том, что в примечании не указана дата кончины схиархимандрита Иосии. Неужели в канцелярии Лавры подобные даты не фиксируются? Или в конторе Северного кладбища не отмечена дата его похорон? А между тем в книге ЖЁНЫ МИРОНОСИЦЫ XX ВЕКА (составитель Анна Ильинская), выпущенной в 2005 году издательством “Паломник”, на стр. 441 в прим. 47 указаны и год кончины отца Иосии (19681), и некоторые подробности его биографии.
Сейчас раскрываются тайны архивов и многое доселе неизвестное становится явным, однако неумолимое время всё решительнее отдаляет нас от века минувшего, и постепенно уходят из жизни люди, общавшиеся с теми, кто стоял у истоков возрождавшейся Лавры, и чтобы духовный опыт Сергиевой паствы не угасал, а расширялся, необходимо связующее звено поколений. Нужен фундаментальный труд, в котором были бы представлены с достаточной полнотой подвиг и деятельность на ниве Христовой тех, кто подобно ученикам Преподобного впитывал в себя молитвенную благодать великого Аввы и затем нёс её в дальные концы нашего отечества. Очерки о них можно прочесть в книгах, статьях, некрологах, но чтобы показать лицо эпохи и связь этих людей с игуменом Русской земли, сведения о них должны быть собраны в одной книге, где можно было бы прочесть и о первых наместниках Лавры — архимандрите Гурии (Егорове) и архимандрите Иоанне (Разумове), будущих митрополитах, и о таких будущих архиереях, как архимандрит Ермоген (Голубев), архимандрит Вениамин (Милов), архимандрит Владимир (Кобец) и др., о мало кому известном теперь духоносном старце схиархимандрите Серапионе, о будущем схиигумене Савве и архимандрите Иоанне Крестьянкине, об архимандрите Клавдиане (Модестове), о котором может поделиться воспоминаниями протоиерей Василий Бабурин, настоятель московского храма во имя Всех святых, что на Соколе, и о многих других. Труд приснопамятного архимандрита Тихона (Агрикова) “У Троицы окрылённые” не может считаться исчерпывающим, он должен быть углублён и дополнен.
Книга Г. А. не только восстанавливает историческую память, не только погружает нас в молитвенную атмосферу Лавры и разъясняет смысл богослужебных текстов, она учит благоговейному отношению к красоте Божиего мира, к красоте природы. Она учит нас тому, о чём мы, увы! часто забываем — чувству непрестанной благодарности Господу за Его великие дары — за существование Церкви, за чудо существования Лавры, за незримое участие Преподобного в жизни тех, кто тянется душой к нему. Со слов благодарности Богу начинает Галина Александровна свои воспоминания (С. 3) и ими же завершает их. Трудно лучше выразить смысл всей книги, чем это делает автор, ей мы и предоставляем слово: “Пора ставить точку. Не знаю, удалось ли выразить то слияние двух миров: нашего, земного, видимого с не менее реальным невидимым, какое присуще святой обители преподобного аввы Сергия, того чуда, каким она является для всех нас, живущих в таком непростом веке… Могу только повторить неизменное: Слава Богу за всё! Его хватило бы для выражения благодарности и без этих страниц, но они просились из души — и вот появились на свет. И за них — слава Богу и преподобному авве нашему Сергию” (С. 297).
Нам остаётся только добавить: Слава Богу за то, что Московское Подворье ТСЛ выпустило эту книгу в великолепном оформлении, с прекрасными иллюстрациями, в обложке, на которой мы видим лик Преподобного парящим над Троицким собором и богомольцами, притекающими к его святым мощам. Пожелаем читателям книги усвоить её молитвенный дух и восторг благодарности, чтобы из сердца всегда лилось “Слава Богу за всё!”.
1В моих личных записях значится 1970 г.