«И снег опять запахнет яблоком»

Я благодарю миссионерскую комиссию епархии города Москвы и портал «Правмир», наших замечательных друзей, которые объединились для того, чтобы нам с вами предоставить сегодня возможность пообщаться, поговорить о замечательном поэте, сценаристе, писателе, исполнителе песен… Не люблю слово «бард», тем более, что применительно к Галичу, которого, наверно, чаще и как-то уместнее называют пророком, нежели бардом…

Я много лет назад попытался написать статью, потом еще раз попытался, потом еще раз попытался – объединить то, что мне стало известно о его духовном пути, о его приходе к вере (известно не столько из книг, сколько из общения с его дочерью Алёной Александровной Архангельской… но и из литературы в том числе), с некоторыми своими наблюдениями над лейтмотивами его лирики, интересными закономерностями соотношений его духовного пути и пути творческого. Но, скажу честно, у меня в разные годы несколько раз просто ничего не получалось. То есть я пытаюсь писать и понимаю, что не пишется. И совсем недавно я понял, почему у меня не получалось. Не время было. Потому что мне в течение многих лет казалось, что с завершением советской эпохи социально-политический пласт галичевского творчества отошел в прошлое, и может быть интересен только как повествование о том времени.

Я был уверен, что пророчество Галича об актуальности его песен спустя продолжительное время, более ста лет, где некая хозяйка, включившая запись песни у себя дома, на комментарии гостей говорит: «Бояться автору нечего, он умер лет сто назад», оказалось ошибочным. Тем более, что оно входило в противоречие с еще одной «футурологической» песней Галича, где он мечтает об издании книги у себя на родине, о сборнике стихотворений. Это было нереально в те годы, когда эти стихотворения и песни писались. Но всего лишь «каких-нибудь 30 лет» – и книга будет издана.

Казалось, он сам себе противоречит: если и спустя более ста лет песни звучат всё так же остро, как же книга будет издана? Тут он угадал – да, книги изданы, множество изданий появилось, спустя даже менее, чем 30 лет. Но всё-таки советская власть закончилась, актуальность таких социально-политических его высказываний в творчестве утратилась, как мне казалось. И как-то я собирался просто акцентировать внимание на лирике Галича, отметив отшествие на второй план того, что несколько десятилетий назад было первоочередным. И вот в последние пару лет мне стало понятно, что в этом я был неправ.

Когда у нас в городе Липецке поставили памятник Сталину аккурат посредине между областной и городской администрацией… Многим, наверно, знакома песня Галича «Ночной дозор». Не путать с Лукьяненко – тогда еще не было этого фантастического мира. Там «Ночной дозор» был гораздо страшнее, чем у Лукьяненко, поскольку там по ночам шествовали памятники вождю по городу. «Им пока – скрипеть, да поругиваться, да следы оставлять линючие, но уверена даже пуговица, что сгодится ещё при случае». Вот в ожидании того, что памятники Сталину выйдут снова на площади, казалось, что здесь Галич ошибся. И настолько это всё еще десять-пятнадцать лет назад выглядело нереальным. А сейчас смотрим – да, памятники совершенно странные стоят, в каких-то публикациях на идеологические темы какие-то жутковатые вещи фигурируют, и как бы всё нормально.

Опять-таки, песня «Бессмертный Кузьмин» со строчками «Граждане, отечество в опасности! Наши танки на чужой земле»… И стало понятно, что не только нам как христианам духовный путь Александра Галича интересен, не только лирика его прекрасная может быть нам близка и любима, но и какие-то вещи, которые нам казались отошедшими в прошлое, на самом деле, никуда не отошли. И именно поэтому мне бы хотелось о Галиче продолжать говорить снова и снова.

Но, несмотря на актуальность в том числе и социально-политических мотивов творчества Александра Галича, всё-таки говорить я в первую очередь хотел бы не об этом, потому что здесь Галич говорит всё достаточно внятно прямым текстом, а хотелось бы говорить о том, что оказалось за кадром, за строчками или в каких-то, может быть, деталях, в тонкостях строчек. И в первую очередь, говорить о его духовном пути. И начать, наверное, следует с того, что и в текстах Галича (как в поэтических текстах, так и в разных его высказываниях), и в воспоминаниях о нем, заметна очень интересная особенность.

В нем жило сочетание глубочайшей укорененности в русскую культуру… Наверно, в наибольшей степени – в Пушкина. Даже день рождения у Галича на один день отстоял от 19 октября, от пушкинской даты –– дня лицея. Так вот, Галич даже на день перенес свой день рождения и всегда его 19 октября праздновал. Но, кроме Пушкина, конечно, и серебряный век. Пастернака и Ахматову Галич знал лично. Очень глубоко был внутренне связан с теми поэтами, писателями, которых он, может быть, не застал сам, но чью эстафету, чье, если можно так сказать, знамя он подхватил в своем творчестве. Но эта укорененность в русской литературе (причем подчеркнуто-русская литература имеется в виду) в нем удивительным образом сочеталась с очень сильным ощущением принадлежности к собственной нации.

Галич был евреем. Собственно, «Галич» – псевдоним изначально, а потом уже, когда ему пришлось уехать, он и в паспорте там фамилию поставил Галич, поэтому у него так эта фамилия и написана на надгробном памятнике. Фамилия его, которая была в советском паспорте, – Гинзбург. Родился в Екатеринославе. У тамошнего раввина сохранилась запись о рождении сына у Арона Гинзбурга и жены его Фейги. Но в советские годы детство Галича совершенно было лишено какой-то погруженности в национальную культуру. Он, когда в детском, но уже сознательном возрасте узнал, что, на самом деле, он не русский, а еврей, он очень тяжело это переживал. Но осознание себя евреем произошло тогда, когда стали поступать сведения о зверствах в нацистских концлагерях, об истреблении евреев: Галич очень остро переживал эту информацию, с глубочайшим состраданием. Он вспоминал, как Соломон Михайлович Михоэлс показывал ему фотографии, привезенные из концлагерей, и просил: «Саша, пожалуйста, не забудь это никогда». Галич ему обещал: «Соломон Михайлович, я не забуду».

И чуть позже уже под впечатлением от всех этих событий, когда после войны в Союзе писателей появилась еврейская секция, которую возглавил писатель Перец Маркиш, Галич, хотя и языка-то не знал, и, по большому счету, именно «еврейским писателем» никогда не был, но это национальное самосознание подвигло его к тому, чтобы вступить в эту секцию. Он пришел на заседание. И Перец Маркиш, который очень тепло к нему относился, совершенно неожиданно его грубо выгнал, просто выставил его вон: «Что Вы здесь делаете? Зачем Вы сюда пришли? Вы здесь чужой! Уходите отсюда». И Галич вышел со слезами, совершенно не понимая, почему Перец, который к нему всегда хорошо относился, так ужасно с ним поступил. А потом он понял, когда практически все члены секции были арестованы, Перец Маркиш был расстрелян. Галич потом пишет: «Он просто спасал мне, мальчишке, жизнь». Видимо, уже будучи предупрежден о предстоящих репрессиях, Маркиш демонстративно при присутствующих стукачах подчеркнул, что этот юноша здесь чужой, поэтому его не арестовали.

Кстати, очень интересно складывалось продолжение разных биографических линий в истории. Сын Переца Маркиша Шимон был другом Бродского. Сын Шимона Маркиша Марк провел какое-то время в Соединенных Штатах, принял православие, вернулся в Россию, потом принял монашеский постриг и сан. Иеромонах Макарий Маркиш –– достаточно известный публицист, проповедник, пресс-секретарь Ивановской митрополии, он, собственно, внук расстрелянного руководителя еврейской секции советских писателей, который таким неожиданным образом в свое время спас жизнь Галичу.

И вот эта укорененность Галича одновременно в Пушкине и вместе с Пушкиным во всей русской литературе и, в то же время, укорененность и в еврействе очень интересно отражается в стихах.

«Засыпая и просыпаясь» называется песня. Я строчки процитирую:

Вот горит звезда моя субботняя,

Равнодушна к лести и к хуле…

Я надену чистое исподнее,

Семь свечей расставлю на столе.

 

Расшумятся к ночи дурни-лабухи –

Ветра и поземки чертовня…

Я усну, и мне приснятся запахи

Мокрой шерсти, снега и огня.

 

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок –

Это мне Арина Родионовна

Скажет: «Нит гедайге, спи, сынок,

 

Сгнило в вошебойке платье узника,

Всем печалям подведен итог,

А над Бабьим Яром – смех и музыка…

Так что все в порядке, спи сынок.

Очень характерная для Галича строчка: к нему приходит пушкинская няня и обращается к нему на идиш: «Нит гедайге» («Не беспокойся»). Однако, несмотря на субботнюю звезду и семь свечей, Галич никогда не симпатизировал иудаизму. Наверно, это только в еврействе советского времени возможно. Он очень любил свой народ, его историю и культуру, но при этом как-то внутри он отделял культуру от культурообразующей религии. И когда еще где-то вскоре после войны был разговор с его первой женой, с матерью Алёны Александровны, где он говорил, что если он придет когда-нибудь к вере в Бога, то это будет только православие. Но, однако, для него это противопоставление, разделение внутри себя национального и религиозного, разделение еврейства и иудаизма для него всё-таки оказывалось проблемой во взаимоотношениях с иудеями, с религиозными евреями.

Алёна вспоминала эпизод похорон отца, который был человеком советского времени, то есть не был практикующим иудеем, но и крещенным не был. На похоронах к Галичу подошли на кладбище какие-то люди из синагоги и так достаточно настойчиво предложили совершить погребение по иудейскому обряду. И Алёна увидела, что Галич очень эмоционально и резко несколько раз повторил: «Нет! Нет! Нет». Они отошли, и она увидела в глазах отца слёзы. И удивилась: «Ну, нет и нет, а что ты плачешь-то?» Он ответил: «Эти люди никогда не дадут мне делать то, что я хочу». Видимо, уже какие-то конфликтные ситуации были, какие-то по этому поводу переживания были. И потом, приняв крещение уже, обращаясь к своим соплеменникам в стихотворении, которое называется «Песня исхода», Галич скажет: «Я стою на пороге года – ваш сородич и ваш изгой». И вот это изгойство – мы обсуждали эту строчку с Алёной, она однозначно комментирует эту строчку Галича, как указание на его взаимоотношения с верующими соплеменниками-иудеями, для которых его неприятие иудаизма было основанием для его изгойства.

Даже, я думаю, для тех, кому творчество Галича малознакомо, наверно, в общих чертах известны основные факты его биографии. Такой вполне благополучный, преуспевающий советский драматург, сценарист, который уже в достаточно зрелом возрасте вдруг начал писать песни. И эти песни с каждым годом всё больше и больше шли вразрез с требованиями, которые идеологами предъявлялись к советской культуре. И были разгромные публикации, которые сопровождали единственное публичное выступление на очень большую аудиторию на бардовском фестивале в новосибирском академгородке. Потом был выход сборника текстов за рубежом. Причем сборник был пиратский. Ни сам факт его издания не был согласован с Галичем, и не были согласованы тексты. Песни расшифровывались с очень плохого качества копий магнитофонных записей с серьезными ошибками в текстах, которые просто не смогли расслышать.

Очень интересно то, что предисловие к этому сборнику написал Иоанн Шаховской, архиепископ Сан-Францисский, я чуть позже прочитаю этот текст. И Иоанн Шаховской назвал эти тексты Галича окольными путями к вере. То есть за два-три года до крещения Галича он фактически предсказал его путь в христианство. Но этот сборник был, что называется, последней каплей, точкой невозврата. Когда Галичу было предложено от этого официально отречься, опубликовать что-нибудь такое гневное и покаянное, исповедать свои верноподданические чувства Коммунистической партии. И поскольку этого не произошло, то дальше было исключение из Совета писателей, Совета кинематографистов.

Казалось бы, Союз советских писателей, советских кинематографистов. Галича гневно осуждал Солженицын за то, что он возмущался, что его имя убирают из титров фильмов, что его повсюду исключают, изгоняют. Солженицын считал, раз он вышел на такую стезю пророческую, надо было гневно обличить свое благополучное творчество советского периода, от всего отречься, хлопнуть дверью, самому обрадоваться, что имя ото всюду вычеркивают. А у Галича было иное отношение.

Есть фильм, «Александр Галич. Изгнание» называется. Там фрагменты с воспоминаниями разных людей, близких к Александру Галичу. И среди этих воспоминаний Юлий Ким говорит о том, как, когда уже стали известны песни Галича, к нему кто-то подсел за столиком, говорит: «Александр Аркадьевич, а как Вы сочетаете эти благополучные пьесы и сценарии с такими песнями?» И, по словам Кима, Галич на это ответил: «Я считаю, что я и в благополучных пьесах и сценариях против Бога не погрешил». А разговор этот был, судя по времени, еще до крещения Галича, до его прихода к христианству. Может быть, кому-то виделась ирония в этом высказывании, но вполне вероятно, что даже и не в переносном смысле прозвучало упоминание Бога.

Галич был честным человеком. И в качестве сценариста, драматурга он не был конформистом или тем паче борцом идеологического фронта. И до определенной точки невозврата он сам, видимо, не осознавал, к чему приведет тот путь, на который он ступил. Как в песне памяти Александра Полежаева –»Началось всё дело с песенки, а потом пошла писать». Человек, вроде бы, казавшийся частью системы, вдруг оказывается этой системе неугоден и исторгается из нее так, что его имя становится непроизносимым, когда человека отовсюду увольняют, исключают, вычеркивают. Тоже вспоминаются некоторые ситуации, в отношении которых кажется, что творчество Галича не теряет актуальности и в наше время, поскольку некоторые исторические эпизоды повторяются. И вот осознание Галичем прохождения точки невозврата отражено в песне, которая называется «Мальчик с дудочкой тростниковой». Он посвящает эту песню своей матери. Он вспоминает о том, как происходила процедура его исключения из Союза писателей. И зал, в котором она происходила, называется «Дубовая ложа», упоминается в тексте песни. И вот в течение этой песни Галич обращается к некоему образу мальчика (видимо, к самому себе в детстве) с неутраченной детской чистотой, с детской искренностью, с тем мировосприятием, которое есть у ребенка, и которое забывается при взрослении. Он обращается к этому мальчику с покаянным чувством:

И, как все горожане грешен,

Не искал я твой детский след,

Не умел замечать скворешен

И не помнил, как пахнет свет.

 

…Свет ложился на подоконник,

Затевал на полу возню,

Он — охальник и беззаконник –

Забирался под простыню.

 

Разливался, пропахший светом,

Голос дудочки в тишине…

Только я позабыл об этом

Навсегда, как казалось мне.

И вот дальше во время расправы над ним в «Дубовой ложе» он снова начинает слышать голос дудочки, он вспоминает этого мальчика и обращается к нему с просьбой:

…Навсегда, до конца пути,

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

И вот мотив возвращения в детство повторяется в очень многих галичевских текстах этого времени и последующих лет вплоть до самой последней его песни, которая была записана буквально за несколько часов до смерти. У этого мотива возвращения в детство есть интересная особенность: тема детства у Галича всегда сопровождается некой остротой чувственного восприятия реальности. В первую очередь, это запахи. Причем запахи иногда очень парадоксальные, неожиданные, очень парадоксально выраженные. Причем, я могу ошибиться (буду благодарен, если кто-то когда-то меня поправит), но я не припомню в текстах Галича упоминание запаха без темы детства где-нибудь очень близко по соседству. Запах и детство рядом практически всегда. И еще, начиная с цитированной песни «Засыпая и просыпаясь», повторю:

Расшумятся к ночи дурни-лабухи –

Ветра и поземки чертовня…

Я усну, и мне приснятся запахи

Мокрой шерсти, снега и огня.

 

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок –

Это мне Арина Родионовна

Скажет: «Нит гедайге, спи, сынок…»

Появляется няня, обращается к нему, называя его «сынок». И появлению няни предшествуют запахи. Причем удивительно то, что запахи снятся. Запахи во сне… Причем разные: мокрой шерсти, снега и огня. Запахи приснились, потом пришла няня. В «Мальчике с дудочкой тростниковой» лирический герой этого мальчика просит прощения за то, что он не искал его «детский след, не умел замечать скворешен и не помнил, как пахнет свет». На самом деле, нам, наверно, уже трудно будет вспомнить – мы здесь все взрослые, но если очень сильно постараемся, то, может быть, получится. В сознании ребенка картины, цвета, запахи, звуки переплетаются в настолько причудливые ассоциативные ряды… и ребенок воспринимает мир совершенно иначе. Совершенно неожиданно тот или иной запах, тот или иной цвет могут соответствовать друг другу в какой-то совершенно неведомой, непонятной для взрослого человека ассоциативной цепочке.

Действительно, свет может иметь запах. Но взрослый человек, конечно, об этом уже не помнит. И вот лирический герой пытается вернуться в детство, прося прощения за то, что не помнил, как пахнет свет. И, вспоминая, он говорит: «Разливался, пропахший светом, голос дудочки в тишине». Удивительно, правда? Сначала свет пахнет, а потом еще может пропахнуть светом голос дудочки.

Стихотворение «Сто первый Псалом»… Галича спрашивали, почему он сто первый, потому что переклички в тексте стихотворения с текстом псалма, в общем-то, нет. Но в предисловии, которое есть в Псалтири, между номером псалма и его текстом иногда бывает какая-нибудь еще строчка. Перед 101-м псалмом это строчка «Молитва нищаго, егда уныет, и пред Господем пролиет моление свое». Так вот эта «Молитва нищаго, егда уныет…» была написана Галичем незадолго до его крещения, незадолго до знакомства с отцом Александром Менем. И Александр Аркадьевич прочитал ему и это стихотворение, и многие другие свои стихи. Но, в общем-то, об их знакомстве лучше рассказать словами их самих.

Из цикла передач «Благодарение» на Радио «Свобода»:

«Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философско-религиозного содержания. Я жадно читал все, что можно было достать, и вот среди самиздатской литературы этого толка мне попалась работа священника отца Александра (называть его фамилию я не буду, знающий догадается, для незнающих фамилия не имеет значения). И когда я читал работы этого отца Александра, мне показалось, что это не просто невероятно умный и талантливый человек, а это человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл «качеством присутствия».

Я читал, допустим, его рассказ о жизни пророка Исайи и поражался тому, как он пишет об этом. Пишет не как историк, а пишет как соучастник. Он был там, в те времена, в тех городах, где тот проповедовал. Он слышал его, он шел рядом с ним по улицам. Это удивительное «качество присутствия», редкое качество для историка и писателя, и необыкновенно дорогое, оно отличало все работы этого священника отца Александра. Тогда в один прекрасный день я просто решил поехать и посмотреть на него…

Я простоял службу, прослушал проповедь, а потом вместе со всеми молящимися я пошел целовать крест. И вот тут-то случилось маленькое чудо. Может, я немножко преувеличиваю, может, чуда и не было никакого, но мне в глубине души всё-таки хочется думать, что это было чудом. Я подошел, наклонился, поцеловал крест. Отец Александр наклонился ко мне, положил руку на плечо и сказал: «Здравствуйте Александр Аркадьевич. Я ведь так давно Вас жду. Как хорошо, что вы приехали». Я знаю, что, может быть, чуда и не было. Я знаю, что он интересовался моими стихами. Но где-то в глубине души до сегодняшнего дня мне хочется верить в то, что это было немножко чудом».

Отец Александр Мень: «Конечно, как и многие, я не раз слышал записи его песен, поразительных, с такой точностью передающих дух и настроение тех лет. Голос Галича казался мне прорывом из глухого молчания. Но молчания многозначительного. Я верил, что под ледяной коркой зимы все еще текут живые струи. Уж если сталинщина не могла полностью иссушить эту реку, то тем более – потом… Галич говорил и пел о том, о чем шептались, что многие уже хорошо знали. Он блестяще владел городским полуинтеллигентским и полублатным жаргоном, воплощаясь то в героев, то в антигероев нашего времени. Мне он казался своего рода мифом, собирательным образом, каким казался в начале 60-х Окуджава, хотя мне было известно, что это настоящие люди. Окуджава пел о простом, человеческом, душевном после долгого господства казенных фраз. Галич изобразил в лицах, в целой галерее лиц, портрет нашей эпохи. Поэтому мне показалось странным, почти невероятным, что я мог увидеть его, словно это был оживший символ, который трудно себе представить в виде одного конкретного человека.

Я увидел его сразу, когда он, такой заметный, высокий, появился на пороге церкви. Он пришел с нашим общим знакомым, композитором Николаем Каретниковым«, – кстати, Каретников потом был воспреемником Галича при совершении таинства крещения, – «Не помню сейчас (прошло уж больше 15 лет), уславливались ли мы заранее, но я узнал его сразу, хотя фотографий не видел. Узнал не без удивления. Знаете, читатель часто отождествляет писателя с его героями. Так вот, для меня Александр Аркадьевич жил в его персонажах, покалеченных, протестующих, униженных с их залихватской бравадой и болью. А передо мной был человек почти величественный, красивый, барственный. Оказалось, что записи искажали его густой баритон. Мне он сразу показался близким, напомнил мою родню – высоченных дядек, которые шутя кололи грецкие орехи ладонью. Это был артист – в высоком смысле этого слова.

Потом я убедился, что его песни неотделимы от блестящей игры. Как жаль, что осталось мало кинокадров… Текст, магнитные записи не могут всего передать. И в первом же разговоре я ощутил, что его «изгойство» стало для поэта не маской, не позой, а огромной школой души. Быть может, без этого мы не имели бы Галича – такого, каким он был. Мы говорили о вере, о смысле жизни, о современной ситуации, о будущем. Меня поражали его меткие иронические суждения, то, как глубоко он понимал многие вещи. Вообще-то, я всегда придерживаюсь правила – не посвящать других во внутреннюю жизнь моих прихожан, даже ставших знаменитыми. Это нечто вроде врачебной тайны. Иначе невозможны искренние, доверительные отношения.

Могу сказать лишь очень немногое. Его вера не была жестом отчаяния, попыткой куда-то спрятаться, к чему-то примкнуть, лишь бы найти тихую пристань. Он много думал. Думал серьезно. Многое пережил. Христианство влекло его. Но была какая-то внутренняя преграда. Его мучил вопрос: не является ли оно для него недоступным, чужим. Однако в какой-то момент эта преграда исчезла. Он говорил мне, что это произошло, когда он прочел мою книгу о библейских пророках. Я был очень рад и думал, что уже одно это оправдывает существование книги«.

Самая известная песня Галича, мы её часто цитируем, содержит строчки, в которых узнается храм Стретения в пригороде города Пушкино. Пригород называется Новая Деревня, где служил отец Александр Мень в течении 20 лет. Александра он крестил в комнатке в доме перед церковью, это делалось было тайно. И вот в строчках песни «Когда я вернусь» Галич называет этот храм единственным домом:

Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,

Где с куполом синим не властно соперничать небо,

И ладана запах, как запах приютского хлеба,

Ударит меня и заплещется в сердце моем…

Запах приютского хлеба. Понятно, что под приютом подразумевается приют детский, приют для беспризорников. И какой бы ни был там казённый хлеб, но всё-таки для беспризорника несчастного, изголодавшегося запах этого хлеба – это уже счастье. И вот удивительно, какой образ Галич нашел для запаха ладана.

Я еще оговорку сделаю для тех, кто там не был в Новой Деревне, храм деревянный, в деревянных храмах внутри от храмов каменных сильно отличается запах. Дерево впитывает этот запах ладана, и, когда в деревянный храм входишь, там какой-то совершенно другой дух. Даже когда это не на службе, ты просто входишь в пространство между этими пропитанными ладаном бревнами, и там какая-то совершенно иная атмосфера. И я, когда впервые в этот храм приехал четверть века назад, меня именно этот запах, даже не ладана на службе, а вот запах самого храма, этих пропитанных бревен поразил, и я понимал, почему он так поразил Галича, что отразился в этой песне – «запах приютского хлеба». И очень важно, что эта острота восприятия, острота впечатления, передаваемая через ощущение запаха опять-таки возвращает в детство. Ощущения ребенка, беспризорника голодного, который, оказавшись в приюте, получил возможность насытиться хлебом. Галич очень тяжело переживал перспективу отъезда, когда она становилась всё более очевидной.

К перспективе отъезда еще вернусь. Вот строчки из стихотворения «Священная весна», в котором Галич говорит о своем приходе к вере:

И весна, священного священнее,

Вырвалась внезапно из оков!

И простую тайну причащения

Угадал я в таяньи снегов.

 

А когда в тумане, будто в мантии,

Поднялась над берегом вода, –

Образок Казанской Божьей Матери

Подарила мне моя Беда!

Позже в одном из интервью зарубежном Галич говорит о том, что его приход к вере был связан с чудом Казанской Иконы Божьей Матери. Но что это было за чудо, он не рассказывает. Это упоминание в интервью об иконе явно связано с упоминанием иконы в этой песне. Опять предоставим слово Александру Меню:

«И после совершения таинства мы сидели, и он читал нам с Каретниковым свои стихи. И как-то по-особенному прозвучал его «Псалом» о том, как человек искал «доброго Бога». Нет, вера его была не слепой, не способом убежать от жизни. Она была мудрой и смелой. В нем жило чувство истории, сопричастности к ней, историческая перспектива, которая связывалась для него с христианством. Об этом, о сокровенном, Галич пел и писал мало. Это было прекрасное целомудрие души. Есть вещи, которые нельзя выставлять напоказ. Но в своем пронзительном стихотворении «Когда я вернусь» он не случайно назвал наш маленький храм, «где с куполом синим не властно соперничать небо», своим «единственным домом». Однажды, когда он прочел нам стихи о том, что надо бояться человека, который «знает, как надо», Каретников спросил его: «А Христос?» Александр Аркадьевич ответил: «Но ведь он не просто человек…»

Критические высказывания в адрес Галича по поводу его крещения были не только со стороны евреев, не понимавших и не принимавших этот выбор, были сомнения другого рода. Раиса Орлова, жена Льва Зиновьевича Копелева (писателя, который был близким другом Галича), возмущалась тем, что крещение не так уж и изменило Галича, что он не стал как-то принципиально лучше относиться к людям, как-то более аскетично себя вести. Да, вероятно, в те годы воцерковление в том смысле, в каком мы понимаем его сейчас, было более чем проблематичным. Но, может быть, недостаток воцерковленности, недостаток христианской аскетики в чем-то компенсировался, в чем-то мог быть искуплен исповедничеством.

Из воспоминаний Юрия Нагибина «О Галиче, что помнится»:

«Оставить родину никому не легко, но никто, наверное, не уезжал так тяжело и надрывно, как Галич. На это были особые причины. Создавая свои горькие русские песни, Саша сросся с русским народом, с его бедой, смирением, непротивленчеством, всепрощением и, естественно, пришел к православию…» Ну, здесь по поводу непротивленчества и всепрощения мнение Нагибина явно ошибочно. Это как раз то, что не было Галичу близко и нигде, в общем-то, в его творчестве не отразилось. Дальше из Нагибина: «Он ни от чего не отрекался, ибо ничего не имел, будучи чужд иудаизма, но ему необходим был этот смешной и несовременный в глазах дураков акт, исполненный глубокого душевного и символического смысла. Он не думал, да и не мог ничего выгадать этим у русского народа (известно: жид крещеный что вор прощеный), за беззаветную службу которому поплатился потерей своей русской родины. Саша стал тепло верующим человеком. И я не понимаю, почему хорошие переделкинские люди смеялись над ним, когда на светлый Христов праздник он шел в церковь с белым чистым узелком в руке освятить кулич и пасху. Свою искренность он подтвердил Голгофой исхода«.

Очень интересный эпизод, описанный Михаилом Крыжановским, собирателем записей авторской песни:

«Однажды поздно вечером Александр Аркадьевич позвонил мне из гостиницы: «Миша, махнем смотреть белые ночи». У меня была машина, и мы поехали. «Сначала к Новой Голландии». Я, всю жизнь проживший в Ленинграде, к стыду своему спросил, где это. Он покачал головой. У Мариинского снова называл какие-то подзабытые названия улиц, моста. «Теперь давай к Николе Морскому». Оказывается, что это Никольский собор. Приехали, Галич вышел из машины, дернул дверь – заперто. Начал стучать. Вышел заспанный сторож: «Ну чего тебе?» – «Отворите, пожалуйста. Хочу Анне Андреевне свечку поставить». – «Какой Анне Андреевне? Она давно домой ушла. Да и ключей у меня нет». Галич сунул ему крупную купюру, дед открыл собор. Было пусто и тихо. «Здесь отпевали Ахматову». Он зажег свечку и стоял минут пять, что-то нашептывая«.

Действительно, говоря о надрывности отъезда Галича, Нагибин прав, он очень тяжело это переживал. Когда уже отчаяние в нем говорило, было написано стихотворение «Опыт ностальгии», очень тяжелое, страшное стихотворение, точнее, песня:

Я в грусть по березкам не верю,

Разлуку слезами не мерь.

И надо ли эту потерю

Приписывать к счету потерь?

Но это неверие в грусть по березкам, такая попытка отречения лирического героя от любви к отечеству заканчивается неудачей, потому что в финале напоминание о строчках Пастернака и Цветаевой, и о Пушкине:

Но тает февральская свечка,

Но спят на подушке сычи,

Но есть еще Черная речка,

Но есть еще Черная речка,

Но – есть – еще – Черная речка…

Об этом не надо!

Молчи!

Еще интересный момент:

Я не вспомню, клянусь, я и в первые годы не

вспомню,

Севастопольский берег,

Почти небывалую быль.

И таинственный спуск в Херсонесскую

каменоломню,

И на детской матроске —

Эллады певучую пыль.

Запахов здесь нет, но мотив возвращения в детство опять-таки сопровождается парадоксальными образами определенной остроты восприятия реальности: «Эллады певучая пыль». Понимаете, пыль – певучая! Образ, становящийся в один ряд с голосом дудочки, который пропах светом.

Воспоминания поэтессы Марии Романушко:

«Я сидела на пеньке, дожидаясь, пока отец Александр освободится, а они ходили туда-сюда, и отец Александр что-то горячо говорил Галичу, а тот слушал, печально понурив голову, он был выше отца Александра, а ему как будто хотелось быть ниже. Такой несчастный старый ребёнок, и на лице его была растерянность, нет, потерянность… И хотя отец Александр был лет на двадцать моложе Галича, но казалось, что как раз наоборот. Было видно, что возраст измеряется не годами. Это было именно так: отец наставлял сына. Потом отец Александр благословил Галича, они обнялись и поцеловались. Галич и Каретников сели в «жигулёнок» и уехали. А отец Александр подозвал меня. Он был грустный: «Скольких я уже проводил в эмиграцию…» – «Уезжает всё-таки?» – «Да, документы готовы. Приезжал прощаться…«.

Алёна Александровна рассказывала, что в аэропорту на досмотре обнаружили, что на Галиче золотой крест. Это был именно тот крест, с которым отец Александр его крестил. Но для таможенников это было изделие из драгоценного металла. И крест потребовали снять, на что Галич сказал: «Всё, я никуда не еду». И он понимал, что отказ от отъезда дальше означает арест и лагерь. Но, тем не менее, даже такую цену он был готов заплатить за отказ снять крест. И уже в последний момент, в считанные минуты до вылета самолета звонили каким-то начальникам, согласовывали, с какого-то там уровня была дана команда оставить в покое и выпустить как есть. И выезжал Галич опять-таки по требованию, по очень настойчивой рекомендации воспользоваться возможностью, как это называлось, «возвратиться на историческую родину».

Самый первый концерт Галича в Израиле прошел на «ура». Но, в общем-то, достаточно скоро стало понятно, что там, по большому счету, он мало кому по-настоящему нужен. И последующие попытки Галича выступать в Израиле привели к разочарованиям. Он, собственно, и не собирался там оставаться. Его ожидали друзья в Норвегии. Предполагалось, что он будет проходить курс лечения, очень больное сердце было. Концерт в Париже… На самом первом парижском концерте в зале сидел архиепископ Иоанн Шаховской в рясе со своей сестрой Зинаидой Алексеевной. Они, наконец, познакомились вживую. И теперь я всё-таки его предисловие к первому галичевскому сборнику почитаю:

«Мы опубликовываем песни, вывезенные из России в конце 1970 года. Эти песни записаны на магнитофонной ленте. Александр Галич, по-видимому, является их автором и исполнителем под аккомпанемент гитары. Некоторым художникам в СССР не запрещают писать картины, но им не позволяют нигде их выставлять. Так же обстоит дело в литературе. Многое из того, что думает русский народ и что выражает в своих песнях, не может еще быть напечатано в стране. Но эти песни поются, и они есть живое дыхание России, ценный материал для понимания нашего времени. Философское содержание публикуемого здесь литературного материала можно было бы назвать окольными путями к вере. А также и прямыми путями к свободе. Песни и поэмы полны метафизической надежды, близости к людям истины… До этого дошла уже интеллигенция страны«.

Дальше речь идет о цикле, который имел варианты названия «Поэмы о бегунах на длинные дистанции» или «Поэмы о Сталине»:

«Стержень Поэмы – попытка борьбы с Богом смертного человека. Восставший на Бога и на Христову правду человек олицетворяется в образе нового Ирода, увидевшего в Вифлееме Богомладенца… Сдвигаются в Поэме века и тысячелетия. Истина неподвластна времени. Сталин входит в Вифлеемскую пещеру и бросает Христу вызов… И около этих чистых ясель – свистопляска, подобная той московской, о которой сказал Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Реальности смещаются, кудахчет козявка, волк блеет, как овца: Человек поставил Истину вниз головой«.

Кстати, и первое зарубежное издание «Мастер и Маргарита» также вышло с вступительной статьей архиепископа Иоанна Шаховского.

«Событие Рождества Христова не может быть отменено в мире, но оно человеком отменяется, как праздник и радость высшей человечности. Звезда Вифлеема, ведшая волхвов, обращается в шутиху и рассыпается, как фейерверк. Мудрецы-волхвы арестовываются и в застенках выдают своих сообщников, свидетелей истины. «И это стало явственной приметой, что новые настали времена». В Поэме, в ее трагичности и грубоватости, свойственной эпохе, открывается великая Христова победа. Дьявольское царство само трещит, как шутиха, которая пыталась заменить Вифлеемскую Звезду. Монумент Сталина, воплощавший вызов Христу, ломается и взрывается тем русским человеком, отец которого ломал и взрывал в Москве храм Христа Спасителя.

В каждом ссыльном и умученном Христос являет Себя. Голгофа Христова – в каждом гонимом за правду человеке. А над историей, по земле Своего Сына, все идет Матерь Божия, делаясь все печальней и прекрасней. О последней главе своей Поэмы автор говорит, что она писалась «в подпитии»… Да, трезвый человек в Советском Союзе не мог бы себе позволить сказать во всеуслышание о самом важном, что нужно людям. А зов этого «подвыпившего» автора такой: «Не надо, люди, бояться!». Страшиться надо лишь подчинения тоталитарности анти-человечной. Этим заканчивается Поэма. Верою и любовью победивший страх пред дьяволом, побеждает дьявола. Люди имеют – и будут иметь в истории – скорбь. Об этом сказал Христос. Но они призваны к мужеству, так как в плане истины Христос уже победил мир. И надо теперь только жить этой победой.

Контраст духовной идеи Поэмы и ее стилистической грубоватости подчеркивает ее метафизическую глубину… Явление этих современных пророчественно-учительных песен в России уводит нас ко временам вещих баянов, которые выражали народное сознание. В Сборнике этом, кроме Поэмы, есть еще песни: «Я выбираю свободу» и «Мы ведаем, что творим». Это песни о духовной свободе и вере в человека, в путь его очищения в покаянии. Включены в Сборник и три песни иронического характера, – о Егоре Петровиче Мальцеве и рабочем Глебе Петровиче Коломийцеве. Обстановка рядовых советских людей показана тут в плане человечной сатиры, проникнутой лиричностью… Из гоголевской «Шинели» все ещё продолжает выходить русская лирическая печаль и горькая улыбка над миром«. – Иоанн Шаховской, епископ Сан-Францисский.

Вскоре состоялось и знакомство Галича с отцом Александром Шмеманом. Отец Александр в дневнике оставляет записи о впечатлениях от этого знакомства, о разнице между прослушиванием магнитной записи и живым исполнением. Они говорили об отце Александре Мене, говорили о том, что происходит в России.

И еще несколько фрагментов из упомянутого мной американского интервью:

«Я пришел к христианству, кажется, естественным, самым нормальным человеческим путем. Хотя я не могу сказать, что здесь не присутствовало некое чудо – образ Казанской Божьей Матери». «Стихотворение это есть у Вас в книге«, – говорит интервьюер. «Да, у меня об этом написано стихотворение. Для меня это был совершенно естественный путь. Я даже ни на секунду не задумывался, почему, отчего. Я просто по-другому уже не могу, для меня это было единственным путем, единственным светом, единственной возможностью осознавать себя человеком. Человеком в том христианском, в том божественном понимании этого слова». «А когда это было?» – вопрос. «Это было совсем не так давно, это было три года тому назад. Я очень рад, что владыка Иоанн Сан-Францисский в своем предисловии к моей книжке, когда я еще не был христианином, пишет, что в моих стихах он видит движение к Богу, к христианскому мироосознанию. Вероятно, так оно и было. Всё, что я делал, оно привело меня к осознанию себя христианином«.

Вопрос о том, как движение сионистов уживается с христианами.

«Что же касается религии, то это особо интересный вопрос. Если мои сведения верны, а я думаю, что они верны, то я знаю, что за последние годы из представителей интеллигенции около четырех тысяч человек в Израиле приняли христианство. Я объясняю это тем, что чисто националистические тенденции, которые сейчас существуют во многих уголках и странах мира, становятся опасными без поддержки истинной, объединяющей, а не разъединяющей религии. Потому что очень легко такому националистическому движению скатиться, превратиться в шовинизм, фашизм и расизм. Единственное спасение от этого есть некое интернациональное братство. И отсюда христианство, предлагающее самый идеальный, высший пример интернационализма, мне кажется, торжествует во второй половине 20-го века, становится одной из ведущих тенденций, одной из могучих сил возрождения«.

Однако, не только Лариса Орлова возмущалась о том, что Галич недостаточно радикально изменил свой образ жизни. Есть воспоминания норвежского художника Виктора Спарре, который по поводу образа жизни Александра Галича (там было и спиртное, видимо, и какие-то еще еще духовные проблемы), и Спарре сказал очень резко Галичу, что тот превращает в потеху драгоценный крест у него на шее. И потом сам Спарре вспоминает, что прошло время, и Галич изменил образ жизни, что действительно были плоды покаяния.

Алёна рассказывала, что она общалась со священником, который был духовником ее отца в Париже, и тот говорил о присутствии Галича на службе, может быть, недели за две до смерти. Есть воспоминания о том, что там, где Галич останавливался на ночлег, могли случайно, заглянув в комнату рано утром, застать его стоявшим на коленях, молящегося перед иконой. То есть всё-таки, помимо свидетельств о крещении, и о его дружбе с Александром Менем и других встречах со священнослужителями, есть сведения, что всё-таки действительно была молитва. Пусть в ту меру, которая была для него доступна, но всё-таки была духовная жизнь.

Совершенно непонятна его смерть, которая официально признана несчастным случаем. И Алёна Александровна, и многие друзья Галича, начиная с академика Сахарова, были уверены в том, что под несчастный случай было закамуфлировано убийство спецслужбами. Но, в общем-то, ни доказать, ни опровергнуть это уже невозможно. И я прочитаю то стихотворение, которое было записано буквально за два или три часа до смерти, и в нем опять-таки, тема возвращения в детство. Кстати, еще, наверно, некоторые примеры соотношения я не отметил. «Воспоминание об Одессе»:

Над шалманом тоска и запахи,

Сгинь, душа!

Хорошо, хоть не как на Западе,

В полночь – ша!

Там сначала запахи, но запахи вот этой реальности, взрослой. Но сразу после – опять-таки возвращение в детство. Здесь последовательность обратная. Началу восприятия реальности через запах предшествует мотив возвращения в детство.

Мотив возвращения в детство проходит через одно из самых значительных поэтических произведений Галича, посвященного памяти Януша Корчака. Я думаю, многим знакомо это имя. Польский еврей, писатель, врач, педагог, автор и детских сказок, автор замечательных книг по педагогике. Одна из книг Януша Корчака называется «Когда я снова стану маленьким». Наиболее известен Корчак финалом своей жизни. Ему была предоставлена возможность сохранить жизнь и свободу, потому что был очень небольшой список евреев, которым Третий Рейх счел возможным оставить право жить. Полезные евреи, которые имели какое-то наиболее серьезное значение в науке, в литературе. Корчак не воспользовался этим правом, потому что он руководил домом сирот, и дом сирот подлежал уничтожению в концлагере. И Корчак не мог бросить своих детей, оставшись на свободе, отправить их в лагерь. Он вместе с ними отправился сначала в Треблинку, потом с детьми вошел в газовую камеру.

И об этом Галич пишет в поэтическом цикле, которым он назвал словом «Кадеш». Это еврейская поминальная молитва, которую сын читает в память о покойном отце. И это описание детского восприятия мира, который становится «снова большим и праздничным», начинается как раз с названия книги Корчака «Когда я снова стану маленьким». И еще однажды в этой поэме присутствует запах. Точнее, два запаха, из которых один сменяет другой. Когда дом сирот идет к тому эшелону, в котором предстоит уехать из Варшавы в Треблинку, дети поют песню. И в этой песне они оказываются в самых разных удивительных местах – и в горах, и на море у края прибоя – и чувствуют запах моря, которого, разумеется, никак не могло быть на вокзале в Варшаве. Но внезапно пришедший из песни запах моря сменяется запахом хлорки, которой обработан вагон. Вот здесь из такой детской сказочной реальности такое резкое и страшное возвращение в реальность холокоста, в реальность неизбежной смерти.

И вот еще одна перекличка тем детства и запаха – это самая последняя песня… Галич зашел… Просто зашел, не записывая никаких передач, по каким-то делам зашел в радиостудию, взял гитару, и один из сотрудников радиостудии нажал кнопку записи незаметно. И таким образом сохранилась единственная запись этой песни:

За чужую печаль,

И за чьё-то незваное детство

Нам воздастся огнём и мечом

И позором вранья.

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер

На круги своя.

 

Мы со сцены ушли,

Но ещё продолжается действо,

Наши роли суфлёр дочитает,

Ухмылку тая.

Возвращается вечером ветер

На круги своя,

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться.

 

Мы проспали беду,

Промотали чужое наследство,

Жизнь подходит к концу,

И опять начинается детство,

Пахнет мокрой травой

И махорочным дымом жилья.

 

Продолжается действо без нас,

Продолжается действо,

Возвращается боль,

Потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер

На круги своя.

Вопросы слушателей:

— Я хотел спросить про фразу «Свою искренность он подтвердил Голгофой исхода». Можно как-то её разъяснить шире?

— Во-первых, это была цитата из Юрия Нагибина, поэтому, собственно, был бы он жив, он бы объяснил. Собственно, эта вынужденная эмиграция… Ведь он же очень не хотел уезжать. Он очень тяжело переживал необходимость отъезда. И он прекрасно понимал, и он об этом говорил… Ему на это намекали – он это понимал, он говорил об этом друзьям – что он может написать какое-нибудь покаянное письмо в советские газеты, потом написать какие-нибудь сценарии про передовиков производства, добиться своим примерным в отношении советской идеологии поведением возвращения в Союз писателей, и тогда бы не было этого отъезда. Но на это Галич пойти не мог, и, в общем-то, он стоял перед выбором между эмиграцией и лагерем. Причем, опять-таки, по тому эпизоду, который мы знаем со слов его дочери, даже был готов на второй вариант, готов был между эмиграцией и лагерем выбрать арест и лагерь, если бы условие снять крест было бы неотменимым для отъезда. В общем-то, видимо, Нагибин именно об этом говорит, называя его вынужденный отъезд Голгофой исхода.

— Кого из современных исполнителей песен Галича Вы бы отметили? Спасибо.

— Да я не так много знаю современных исполнителей. И, по крайней мере, те, кого я люблю и слушаю, они поют очень немного. Есть удивительное музыкальное произведение, сильно отличающееся по музыкальному решению от песни самого Галича, – песня «Русские плачи» в исполнении Елены Антоновны Камбуровой. Там два композитора совместно написали совершенно другую музыку к галичевскому тексту. Это Олег Синкин и Александр Лущик. И Камбурова из «Русских плачей» сделала, в общем-то, такой целый моноспектакль.

И мне очень грустно, что сегодня из Москвы на некоторое время улетел Андрей Дмитриевич Анпилов, замечательный поэт, бард, литературный критик – было бы прекрасно, если бы он мог быть здесь и петь. В общем-то, мое знакомство тогда еще не личное, а знакомство с голосом и творчеством Андрея Дмитриевича началось с песни «Вьюга листья на крыльцо намела», которую Андрей спел просто удивительно. И поет, когда приезжает к нам. Очень по-своему, но, в то же время, очень бережно по отношению к оригиналу.

Есть совершенно уникальная запись, «Песня про физиков», которую пел Высоцкий. Это есть в сети, это достаточно несложно найти. Причем Алёна, которая с Высоцким была хорошо знакома лично, говорила, что Высоцкий пел не только эту песню, но, по крайней мере, в интернете я других песен Галича в исполнении Высоцкого не обнаружил. Между собой они, в общем-то, общались очень мало. И какой-то близости, взаимопонимания между ними не было. Высоцкий был в Париже, когда умер Галич. Не пошел на похороны. Но не пошел, скорее, не из-за отрицательного отношения к Галичу, а просто всё-таки Высоцкий как-то старался более-менее вписываться, будучи актером Театра на Таганки и киноактером. То есть совсем в такое диссидентство Высоцкий уходить был не готов, а его присутствие на похоронах Галича, конечно, было бы очень мощным скандалом, очень дорого бы ему стоило. Но Высоцкий провез через границу пачку фотографий с похорон Галича, чтобы отдать Алёне. И где-то они там встречались, чтобы их не могли засечь, как-то увидеть, Высоцкий отдавал ей эти фотографии. Об этом ни в какой книге не написано, просто я пересказываю то, что рассказывала Алёна.

Есть совершенно замечательное исполнение песни «Еще раз о черте» Гариком Сукачевым. Причем , благодаря Сукачеву, до меня дошел смысл повторения «Аллилуйя» в рефрене песни. То есть там в рефрене звучит повторение «Аллилуйя». Мне было непонятно, зачем в этом разговоре с чертом «Аллилуйя» звучит. А Сукачев в аранжировку вставил музыкальные цитаты из звучащего лейтмотивом в «Мастере и Маргарите» фокстрота «Аллилуйя», благодаря чему сделал понятной галичевскую аллюзию на этот кощунственный, антирелигиозный фокстрот 30-х годов. Похоже, действительно, Сукачев прав – Галич именно на это намекает.

Мне очень нравится, как Андрей Козловский поет «Я выбираю свободу». Еще одну песню Галича как-то у нас пел Паша Фахртдинов, но я не встречал её в записи, просто это вот было во время его приезда в Липецк. Есть очень интересная запись одной из глав упомянутой архиепископом Иоанном «Поэмы о Сталине», которую поют втроем братья Мищуки и Елена Фролова. Я, может быть, сейчас что-то не вспомнил… Шевчук – «Облака». Тоже совершенно прекрасно.

Еще воспользуюсь паузой. Я тут всё цитирую Алёну Александровну, всякие её воспоминания. Есть один эпизод, который тоже нигде не был опубликован, который я тоже очень люблю, достаточно комичный. Алёна рассказывала о своих встречах с Фаиной Георгиевной Раневской. И я под впечатлением от этих рассказов спросил: «Алёна, а Ваш отец был с ней знаком? Интересно, они пересекались когда-нибудь?»

Алёна рассказала, как в питерской гостинице одновременно остановились две съемочные группы. Снимались два разных фильма. Причем она не вспомнила, какие были фильмы, но, в принципе, можно по фильмографиям посмотреть, что совпадало по времени из фильмов с участием Раневской в качестве актрисы и из фильмов с участием Галича в качестве сценариста. И вот, они были в двух разных съемочных группах, но они набились, как сельди в бочке в один номер в гостинице, общаясь. Общение состояло из анекдотов. Анекдоты, разумеется, были преимущественно политические. В номере гостиницы звонит телефон, и ближе к всех к аппарату оказался Александр Аркадьевич. Он берет трубку и резко меняется в лице. Молча.

А надо сказать, из биографии Галича, он был учеником Станиславского непосредственным. Из последнего набора, последней группы, которой руководил сам Станиславский. Есть даже фотография какого-то учебного действа этой самой группы, где юный Галич со Станиславским. Поэтому, конечно, хоть он и сценарист, но, в общем, его актерские дарования никто не отменял.

Галич, сняв трубку, сильно меняется в лице. И народ, глядя на его выражение лица, начинает постепенно замолкать. Ждёт, что произошло, почему такое лицо ужасное стало. Галич в трубку говорит: «Да, хорошо, товарищ майор, сейчас выходим…» Александр Аркадьевич выждал паузу, за которую все успели, наверное, всю свою жизнь вспомнить. Потом таки раскололся: «Ребята, это розыгрыш. Общаемся дальше». И вот первой из оцепенения вышла Фаина Георгиевна, и в выражениях не стеснялась.