Протоиерей Михаил Труханов: И в тюрьме со Христом…

Михаил Васильевич Труханов родился 14 сентября 1916 года в Саратовской области в семье священника Василия Труханова (который позднее погиб в ссылке на Колыме). В школе он испытывал издевательства, как «сын попа».

В 1941 году, во время учебы на астрономическом факультете Московского института, Михаил Труханов был арестован по статье 58-10 (за создание кружка по изучению Библии) и отбывал срок заключения в различных лагерях ГУЛАГа. Освобожден 11 мая 1956 года и вскоре реабилитирован.

Рукоположен в сан священника в Чернигове 9 марта 1958 года Преосвященнейшим Андреем, Епископом Черниговским и Нежинским. Служил на приходах Московской епархии. Окончил Московскую Духовную Академию. Вышел за штат 14 ноября 1979 года. Умер отец Михаил в Свято-Духовом скиту под Минском, в Белоруссии.

Боже, будь со мною,
Когда завистники клевещут на меня,
Когда товарищи смеются надо мною,
Когда враги преследуют меня,
Я пред Тобой — одна молитва:
Боже, будь со мною!

Когда от общества родных я отлучен,
Когда презрен я властью и страною,
Когда в тюрьму иль лагерь заключен,
Я пред Тобой — одна молитва:
Боже, будь со мною!

Когда изнемогаю на работах я в лесу,
Когда от холода я коченею под пургою,
Когда в постели я больной лежу,
Я пред Тобой — одна молитва:
Боже, будь со мною!

И вот идут, прошли года,
Уже стою я пред кончиною,
Но и поныне, как всегда,
Я пред Тобой — одна молитва:
Боже, будь со мною!

Февраль 1954 года, Бутырская тюрьма, камера 212.

16 лет за изучение Библии

Разумеется, что меня никакие суды не брали, потому что за веру по нашему уголовному кодексу у судей не было основания решать приговор какой-то. Поэтому меня направили на особое совещание, которое обычно давало заключение, не обращая внимания на статью. И вот мне, грешнику, по особому совещанию дали 8 лет — первый срок мой.

Я на радостях, что все кончилось благополучно для меня, особое совещание дало приговор мне, выхожу, получив эту записку. И тут меня впускают в камеру, где такие же, как я, раньше меня получившие приговор по особому совещанию. Я вхожу туда радостный, потому что уже определился срок, а там все с напряжением смотрят на меня и задают вопрос: «Что, на свободу?» Я говорю: «Нет, 8 лет». Тогда решили, что я рехнулся. Все от меня отстранились, потому что там были те, кто хныкал, кто жалел своих детей, жен, оставшихся на свободе. Теперь они, кормильцы, уходят на многие годы в тюрьмы.

Все от меня отступились. Я прошел через всю камеру до окна по дорожке. У окна снаружи стояло дерево, и птахи там пищали. А я только творил Псалом 146: Хвали, душе моя, Господа. Восхвалю Господа в животе моем, пою Богу моему, дондеже есмь. Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения. Изыдет дух его, и возвратится в землю свою: в той день погибнут вся помышления его. Блажен, ему же Бог Иаковль помощник его, упование его на Господа Бога своего. Сотворшаго небо и землю, море и вся, яже в них. Хранящаго истину в век, творящаго суд обидимым, дающаго пищу алчущим. Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя, Господь любит праведники. Господь хранит пришельцы, сира и вдову приимет, и путь грешных погубит. Воцарится Господь во век, Бог твой, Сионе, в род и род. Аллилуйя.

Это было в день, когда я получил уже постановление особого совещания, дающего мне 8 лет. Всё, кончено, дальше идет тюремное, то, что я вам уже читал.

— А как было сформулировано, за что вам дали 8 лет?

— Меня арестовали, когда я был студентом 4 курса астрономического факультета. Причиной ареста было то, что я сам увлекся изучением Библии и еще товарищей привлек. Поэтому меня взяли, посадили. Моим товарищам дали по 5 лет, а мне, как основному, дали 8. Потом я освобождался, но до особого совещания, до особого распоряжения. И так мой срок длили, и длили, и длили. В общей сложности я провел там 16,5 лет. Но это неважно.

— Но они же не могли так написать — за то, что вы изучали Библию? Тогда же это вроде была страна, в которой все можно.

— Вы не забывайте, что у власти стояли большевики, а большевики были атеистами. Поэтому они видели во мне того врага, который должен быть наказан, изолирован от общества. Я еще не попал под разряд тех списков, которые давались потом на расстрел. Но такова была воля Божия.

Я любознательный человек, поэтому заинтересовался атомной энергией в свое время. И уже на пересылках, когда меня из Унженских лагерей на Дальний Восток перегоняли в вагонзаках, меня вели туда 4 месяца. Не удивляйтесь такому долгому сроку, потому что меня привозили в один пересыльный пункт, а там переполнено было, не принимали. Меня возвращали назад, 3 недели срок карантина, потом они уже созванивались по телефону, везли опять туда. Так что эти челночные наезды выразились в 4 месяцах, когда я из Нижнего Новгорода (тогда это был город Горький) до бухты Ванина — это конечный пункт заключенных, откуда отправляли на Колыму — приехал туда. На Колыме меня несколько раз сажали в «Джурму» — пароход, который перевозил по океану в Норильск. Я не удостоился той чести, чтобы погибнуть там. Меня на материке оставили.

Я заинтересовался словом Божьим вплотную после того, как получил известие от мамы, что мой папа был арестован, и получил от папы последнее письмо с Колымы (его на Колыму отправили), где он пишет: «Я не знаю, чем ты будешь заниматься. Я тебя каждый день, 7 раз в день благословляю, чтобы Господь был с тобой». После этого я стал вести себя по-христиански.

Будучи студентом 4 курса астрономического факультета, я регулярно посещал храмы, исповедовался, причащался. Словом, стал вести строгую христианскую жизнь.

Наступило время, когда я почувствовал, что недостаточно у меня знаний Священного Писания, поэтому я стал изучать и Библию, не только Новый Завет, но и Ветхий. В этом отношении нашлись те мои товарищи по храмам и по стремлению так же знать слово Божие, как и я. Образовалась группа в 3–4 человека, которые одинаково стремились знать слово Божие. Это продолжалось до тех пор, пока нас не выследили и — «цап-царап». Так я попал из общежития в Бутырку.

Пост в Бутырке

Бутырка была первая тюрьма, в которую я попал с воли. Начались допросы со всевозможными событиями, что было для меня в диковинку. В Великий Пост, разумеется, я ел все, что давали в тюремной камере, но в последнюю, Страстную седмицу, я решил, что не буду есть, чтобы по крайней мере 3 дня перед Пасхой попоститься как должно. И решил ничего не есть. Там дальше описано в книжках, что меня потом по режиму к начальнику тюрьмы вызвали, что я вроде объявляю политическую голодовку какую-то. Я говорю: «Какая там политическая голодовка? Я просто как христианин должен строго соблюдать пост перед Пасхой».

После разговоров меня отпустили, и я действительно эти 3 дня постился. Они успокоились, когда на первый день Пасхи я стал есть все. С этим было кончено. Пост 3 дня я выдержал. Началась Пасха.

А дальше заинтересовало, конечно, следствие, как это так в наше время 24-летний студент, когда мы строим коммунизм, отсталую линию ведет, еще и пост соблюдает. После этих разговоров, так как мое дело не подлежало никакому суду, никаким действиям прокуратуры, то направили меня с моим делом в особое совещание. Оттуда меня вызвали из камеры к окошечку, я подписал, что получил 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

Я вхожу в камеру, где передо мной получившие разные сроки по особому совещанию человек 80 сидят. Я вхожу с улыбочкой, читаю Псалом 146, и ко мне сразу вся толпа: «Что, на свободу?» Я говорю: «8 лет». Тогда все: «Он с ума сошел». Все от меня отошли. Я прохожу к окну в камере. Как раз там за окном дерево зеленое, пташки поют. Я остановился и продолжаю читать этот же 146-й Псалом. Тут ко мне уже подошли верующие, я стал им разъяснять, кто я такой, началось объяснение.

Покаяние для «спокойной совести»

Началась моя жизнь в лагере, потому что меня отсюда забрали в Унженские лагеря — это Нижегородская область. Там я провел около 7 лет.

Разные были истории. Большевики нигде покоя не давали. Это естественно, потому что представляете — молодой студент, 24 года, кажется, перед ним открыты все двери, а он тут занимается какой-то ерундой для них. Но, как бы то ни было, Господь мне давал мудрость. Я был то преподавателем по древесине — лагерь лесоповальный был, там лес рубили, то изобретателем в штрафном лагере, то врачом.

Моя мудрость покоряла всех, потому что, сами понимаете, если я что-то знаю по-человечески, это в объеме института или академии, а если мне Господь дает благодатную мудрость, я знаю больше того, что знают рядовые люди, окончившие институт или какие-то учебные заведения. Благодатная мудрость всегда больше того, что мы требуем от людей, окончивших какие-то учебные заведения.

— Батюшка, как складывались отношения с «урками»? Они же были совершенно другие.

— Я с «урками» сталкивался с первых же дней, потому что они считали, что я какой-то необычный человек. Либо какой-то сумасшедший, либо вообще не все у меня дома. Для них непонятной я фигурой был. То, что они меня обкрадывали, понятно всем. Сидя в пересыльной тюрьме Кирова, я по обычаю заключенных вечером пересказывал роман Генрика Сенкевича «Quo vadis» («Камо грядеши»), где делал соответствующие выводы, что христианская жизнь такая то, упор делал на то, как надо праведно жить, чтобы жить со Христом.

Разумеется, меня слушали и «урки». Ночное время, никто не мешал. Утром они ко мне подходят и говорят: «Вот Вы нам рассказывали, что совесть бывает неспокойна, когда человек ведет греховную жизнь. А мы вот воруем, вас бьем, и у нас совесть спокойна». Я им тогда сказал, что Святые Отцы говорят: «У кого совесть спокойна при греховной жизни, значит, слишком глубоко зашла нечисть в человеке. Поэтому нужно, чтобы человек этот одумался, покаялся, тогда у него опять возродится угрызение совести». Словом, привел их к тому, что нужно придти к Церкви, раскаяться в своих прошлых грехах и начать новую жизнь.

Это было мое практически первое выступление с призывом к тому, чтобы люди жили праведно, по-христиански, по Евангелию Христову. Затем при всех остальных каких-то словах, обращенных к заключенным, я всегда завершал тем, что призывал их к христианской жизни, к тому, чтобы они праведно жили и не грешили. Если они согрешали, то они должны приходить к покаянию, раз от разу становиться лучшими людьми, чем были до сих пор.

— Батюшка, сейчас покаяние — это пришел в церковь к священнику, он наложил епитрахиль, разрешил грехи. А вот там как исповедовались?

— Исповедь заключается в том, что я признаю себя виновным среди тех людей, с которыми я нахожусь. Официально исповедь-то, что вы говорите перед священником в храме. Он, как призванный к этому, выслушивает вашу исповедь, и если она требует какого-то вразумления, он вразумляет вас или накладывает на вас какую-нибудь епитимью, то есть то, что вы должны сделать для того, чтобы быть настоящим христианином.

Вот, скажем, наш Олег, который не причащался с тех пор, как родился. И то еще не знает, может, его при крещении обошли как-нибудь. Разумеется, священник должен его наставить и, по крайней мере, призвать его к тому, чтобы у него пробудилось настоящее сознание своих грехов, чтобы он покаялся в них, обещал Богу, что впредь не будет грешить, потому что Христос, отпуская грехи, Сам говорил: «Иди и впредь не греши». Вот это наказ каждого священника в конце исповеди. «Иди и впредь не греши. Воздерживайся, живи праведной жизнью. Живи так, как заповедовал Христос в Евангелии».

Христос говорит: «Если любите Меня, соблюдите заповеди Мои и идите за Мною узким путем, путем праведности и путем святости». Вот тогда будет настоящая жизнь христианская. Жизнь христианина — это не роскошь и ничегонеделание. Это трудная жизнь для человека, который хочет жить по евангельскому учению Христову. Всевозможные искушения, соблазны. Наш праведник Иоанн Кронштадтский говорил: «Христос первой заповедью сделал любить Бога всем существом и ближнего, как самого себя. А дьявол нас соблазняет на плотские удовольствия, на наслаждения плотского порядка. И мы охотно идем, потому что это проще». Я напился, у меня совесть спокойна, пока не просплюсь. Тогда опять выпью, опять у меня совесть успокоится. Я наслаждаюсь блудом, получаю наслаждения плотские. Какой там грех? Я получаю удовольствие и больше ничего.

Буханка хлеба

— Скажите, пожалуйста, в тюрьме можно было причащаться?

— Практически невозможно. Я не говорю о тех исключительных случаях, когда мне приходилось причащаться в кировской тюрьме пересыльной, потому что там нашелся как раз священник из униатов, украинец. У него был антиминс, зашитый и запеченный в буханке хлеба. Когда его вызвали для того, чтобы вручить ему эту буханку хлеба, то дежурный два раза ножом разрезал эту буханку, ничего не нашел и сдвинул в сторону, чтобы он забирал. Я присутствовал при этой сцене. Он обрадовался, и когда мы отходили от надзирателя, получив эту буханку, он говорит: «Завтра служим литургию». Я: «Как?!» Он: «Все в порядке».

Оказывается, в этой буханке был запечен тоже еще флакон из-под пенициллина с вином и игрушечная гофрированная тарелочка. И там на клочке бумажки написано: «Благословляется однократное служение литургии, после чего съесть». И подпись епископа. Вот эту бумажку надо было съесть, после того как будет совершена литургия. Поэтому на следующее утро, на рассвете, батюшка отец Василий (я за него до сих пор молюсь каждый день) меня растолкал и говорит: «Служба».

Он служил все наизусть, прерывался только, когда с рыданием что-то произносил. Я был единственным слушателем, исповедником и причастником этой литургии. После того как была совершена литургия, я получил Причащение. Я не знал, что это Господь меня подкреплял своими таинствами, потому что мне предстояла длительная дорога. Я с Унженских лагерей должен был ехать на Дальний Восток, потому что меня направляли, оказывается, на Колыму. Я должен был приехать к Тихому океану.

Долг и свобода

Бухта Ванина — это бухта, которая этапировала в Магадан заключенных. Вот туда нас и привели, и там я жил больше года, пока меня отправляли. Но меня все-таки, даже когда приходил теплоход, чтобы забирать нас в трюм и везти в Магадан, оставляли на материке. Я не попал в Магадан, где кончил свою жизнь мой отец. Поэтому я всю жизнь скорбел, что я не там закончил свою жизнь. Я завидовал отцу. Потом началась у меня другая жизнь.

— Батюшка, наверняка отличались верующие — и священники, и монахи, и люди других конфессий — от всех остальных?

— Совершенно верно. Все были разные. Лагерь объединял всех заключенных, и, разумеется, что среди нас были и католики, и протестанты, и лютеране, и всех сортов сектанты. Сектанты, особенно иеговисты, проявляли очень большую энергию и старались все насадить свое. В этом отношении самыми добропорядочными всё-таки оставались православные христиане и католики. Они ни на какие уговоры властей не шли.

Власти, конечно, соблазняли. Чем? Если ты будешь выдавать других, то, конечно, будешь пользоваться уважением у властей. Вот они вербовали стукачей из числа заключенных, чтобы они других выдавали. Но стукачами не делались православные настоящие и католики. Все остальные — лютеране, протестанты и сектанты — всегда были стукачами. Их легко было соблазнить. Но не знаю ни одного примера, чтобы был стукачом какой-нибудь католик или православный. Если православный становился стукачом, значит, он отказывался от своего православия, потому что все знали, что предавать ближнего — это грех, тягчайший из всех грехов. Среди нас были люди всех сортов, но не все шли на поводу у КГБистов.

— Поведением отличались?

— Разумеется. Постов никаких никогда никто не соблюдал, потому что мы ели то, что нам давали. Разумеется, нам никто не приготовлял никакую постную пищу. Тут у всех было одинаково. Но вот возьмите католиков. У них огромная самодисциплина. То есть, если он католик…с каторги прежде всего вся бригада идет в столовую. Поели, он отходит, в зоне встречается с людьми, разговаривает, болтает с кем угодно. Потом вдруг отходит к стенке барака, ни с кем не разговаривает. «Я должен долг выполнить». Долг платит Богу — читает молитвы, Богородичное правило читает. Замыкается от всей компании заключенных, пока он не выплатит Богу долг. Долг — это их молитва к Богу, ежедневная. Он все время должен творить эту молитву. Покончит молитву — он будет опять играть в шахматы, разговаривать. Но это он делает.

У нас, у православных, такой самодисциплины нет, к сожалению. У нас есть обязанность другая. Скажите нашему Серафиму Саровскому, что ты что-то должен, он скажет — никаких. Где Дух Господень, там свобода нам сказана. Поэтому у нас все основано на свободе, которая дается Духом Святым.

— Как Вы молились, батюшка, там?

— Точно так же. Молились и в бараке под шум урок, под мат. Мы накрывались одеялом и творили свою молитву. Без молитвы ни одного дня не проходило. Это не только у меня, но думаю, что у всех православных. И днем, когда была возможность где-то уединиться, где-то помолиться, всегда этим временем пользовались.

Евангелие для уголовников

Тяжелее всего было, конечно, вот так проповедовать Христа, Церковь, Крест. Тут уже требовалась инициатива проповедующего, чтобы он хотел кому-то внушить свои христианские правила. Скажем, я православный, я должен кого-то привести ко Христу. Я это делал довольно добросовестно, поэтому во всех тех местах, где мне приходилось быть с заключенными вместе, я всем и каждому старался внушить жизнь христианскую, жизнь по Евангелию Христову, используя все возможности, в том числе и уркам, и обычным заключенным.

Урки в лагере занимали отдельное место в секции барака, потому что у них всегдашний гвалт, всегдашняя ругань, каждая фраза с матом. Поначалу я пришел туда и стал своим греховным языком что-то говорить о Христе. Никакого внимания. Все по-старому. Но не забывайте: я христианин. Меня ведь посадили за Библию, прежде всего. Я знал несколько глав наизусть из Евангелия. Потом я уже понял, что нужно начинать с Евангелия. Я, ничего никому не говоря, читаю Евангелие вслух — 2 главы подряд. И тишина наступает.

После прочтения этих двух Евангелий, которые они слушают… Еще главарь какой-то с третьих нар крикнет: «Слушать!». Всё замирает. Я тогда с ними говорю час, они меня слушают, и даже то, что я им говорю о Христе, о Евангелии, о Кресте, о Церкви. Но всё начинается с Евангелия Христова. Евангелие — это книга любви, книга такая, которой нет равных в мире. Ничего в мире не может сравняться с Евангелием Христовым. Это книга любви Христовой, с которой Он до смерти крестной пришел, чтобы возвестить миру всему и спасать этот мир Евангелием.

— В своей книге Вы упоминали о том, что как-то в лагерь были принесены Библии, и потом как-то их на книги разрывали, чтобы их не нашли, и каждый читал по полгода одну книгу.

— Правильно. Это было и со мной. Каким путем? Вы не забывайте, что охрана — это тоже люди, и люди, которые за взятку все могут сделать. И вопреки всем нормам не пропускать туда ничего — нас за Библии сажали в тюрьмы, в лагеря, в карцер сажали, а тут сами охранники пропускали как-то. Поэтому когда к нам попадала Библия, мы старались, чтобы при шмоне, при обыске у нас не отъяли ее. Тебе даем такую-то главу, тебе такую-то. Мне досталось одно время Евангелие от Иоанна. Я поэтому его знал наизусть практически. Потом Апокалипсис — последняя книжка, тоже знал наизусть, потому что нет ничего другого, а раз она ежедневно у меня, я ее перед шмонами прячу. Самые страшные шмоны были перед майскими праздниками и перед Октябрьской революцией. Нас каждого поодиночке вызывали, раздевали, по-настоящему шмон делали. Поэтому к этому дню мы уже готовились.

— Прятали куда можно…

— Прятали как можно и сохраняли тем не менее. Они хитрили, и мы тоже хитрили, потому что знали, что все, что есть у нас такого, они заберут. Последнее время я в лаборатории работал, у меня были книжки по медицине, я между ними клал и Библию.

Прославить лагерь на весь Союз

— Батюшка, как к Вам начальство относилось?

— По-разному, потому что официально мы все враги народа. Поэтому к нам отношение было самое скверное, какое только можно было придумать. Но Господь делает невероятное. Я всегда был тщедушный, я никогда не мог выполнять норму по лесоповалу. И Господь, видя, что я бестолковый такой работяга, чтобы лес рубить, дал мне другое. Он мне дал мудрость Свою, и я стал действительно мудрее многих других среди окружающих. И этой мудростью покорял всех. То есть среди заключенных я был мудрее других. Скажем, вот учитель, окончил институт по древесине. Но говорю, Господь мне давал мудрость, зная, что я бестолковый, я не смогу просто выжить в условиях лесоповала.

Меня берут преподавателем этой же древесины в школу, где готовят руководителей работ из заключенных по лесоповалу — учетчиков, бригадиров. Есть школа специальная лагерная, и там они учат заключенных, передают опыт лесоповала, какие породы древесины, как нужно распознавать лес. И я попадаю в эту среду, потому что мне Господь дал мудрость такую, что я знал эти породы древесины лучше, чем они. На голову выше я их стоял.

Посылают меня, потому что приезжает ко мне уполномоченный, ко мне лично в лагерь из управления приехал, чтобы делать меня стукачом. Раз приехал, второй раз через месяц приехал, третий раз приехал, а я все вроде не понимаю, что он от меня хочет. Я ему говорю: «Я как христианин не имею права». Тогда он говорит: «Ты меня попомнишь. Я тебя сгною в штрафном лагере». Действительно, он уехал, через 3 дня пришел наряд такому-то в штрафной лагерь.

Приезжаю в штрафной лагерь, конвой меня заводит к начальнику лагеря. А там меня встречает один из тех курсантов, которых там я учил в числе преподавателей. Он меня встретил, к начальнику лагеря заводит: «Вот, я вам говорил, у нас там был чокнутый. Он все знает». И тут как раз звонок телефона. Звонит главный чекист по всему лагерю и говорит: «Там к вам пришел этот профессор, так вы смотрите его. Он хитрый, будет в зоне крутиться. Так помните: его только на общих работах на лесоповале».

Он положил трубку и говорит: «Слышите? Это о тебе говорят. Мне специальный дали наказ, чтобы я тебя только на общих работах». Да меня и прислали сюда для того, чтобы сгноить здесь. А этот говорит, который меня завел, руководитель работ из тех заключенных, что мы учили: «У него башка такая, что он…». Начальник стукнул по столу: «Ах так! Мы тоже чекисты. И нам важно, чтобы у нас производительность труда». Говорит своему заместителю: «Неделю на работы не выводить. А ты через неделю должен прийти и сказать, что ты придумал, чтобы наш лагерь прославился на весь Союз. Понял? Уходите!»

Я неделю не выхожу на работу. Я прихожу, мне по фамилии дают обед, ужин. Поместили меня в клетушке у входа в барак, но я уже пронес с собой маленькое Евангелие, микроскопическое, можно сказать, американского издания. Я читаю Евангелие, никуда не хожу. У меня нет ни карандаша, ни бумаги. На третий день пошел в нарядную и говорю: «Бумаги мне дайте, чтобы что-нибудь записать я мог». Дали мне карандаш, бумаги. На четвертый день я говорю: «Запишите меня в какую-нибудь бригаду, я посмотрю, что там делается». Записали меня, я вышел, посмотрел. Люди работают, шпалорезка работает, зашел в отделанную делянку, на пенек поднялся и молился: «Господи, вразуми меня, что я здесь должен сделать такого, чтобы и жизнь моя сохранилась, и чтобы я действительно мог что-то придумать для лагеря».

На следующий день пошел опять в нарядную, встретил того, кто учился у нас, и говорю: «Всё готово». Он обрадовался: «К начальству сейчас же». Начальник спрашивает: «Ну, что придумал?» — «Вот так и так». — «Может, тебе прикрепить двух-трех инженеров, чтобы тебе вычертили?» — «Нет, никаких инженеров не нужно. Только, если можно, школьную готовальню, чтобы окружности чертить». Он своему заместителю говорит: «Обеспечь его, чтобы все было. Кстати, что он все в тряпках ходит? Оденьте его в одежду первого срока». С меня сбрасывают одежду, в которой я прибыл, и дают мне одежду первого срока заключенного.

Я уже одет по-лагерному и числюсь здесь изобретателем. Я изобрел такое, что потом вызывают меня к начальнику и говорят: «Что нужно теперь?» — «Нужно, чтобы сделали. Как сделаете, будет все в порядке». Он говорит: «За этим не станет, у меня всех специальностей есть люди». Через месяц сделали они вагонетку, которую я проектировал. Приехали из управления руководители, и в журнале «Лесная промышленность» отпечатали нашу работу.

Лисогор был заместителем начальника лагеря по производству, сам КГБист, поэтому назвали изобретение, которое я внес, «Циркульная пила Лисогора». Ему по штату по лагерю объявили благодарность и премию 2000 рублей. Мне как заключенному, и я там прохожу как чертежник только, дали 50 рублей. Вот так у меня кончилась история с изобретательством.

Начальник лагеря говорит: «Мы будем строить производственное здание в зоне. Верхний этаж, четвертый, никем не занят. Я отвожу его тебе. Будешь там жить, на работу ходить не будешь. Только своей башкой думай что-то такое». Но Господь распорядился по-другому. Оказывается, я с этого лагеря должен был ехать в бухту Ванина. Так закончилась моя изобретательская миссия в Унженском лагере.

Никаких адвокатов

Там обычная лагерная атмосфера, КГБисты всегда, особенно к контрикам, каким был я, относились очень плохо. Они с нами не разговаривали иначе как без мата, как уголовники какие-то. А так они все покорялись только мудрости. Поэтому самое страшное, что, когда я уже был в каторжном лагере, то вольнонаемные КГБисты, их жены, офицеры приходили ко мне. Я заведовал клинической лабораторией и эпидемиологической, потому что среди местных врачей не было специалистов, которые могли бы эти лаборатории вести. А я же универсальный, я что угодно мог.

Даже сами КГБисты говорили, когда зашли разговоры, что какие-то дела пересматривают: «Вы пишите в верхи, мы дадим о Вас самые лучшие характеристики, и Вас освободить могут». И Вера Александровна прислала мне письмо: «Может быть, нанять какого-то адвоката, чтобы он поднял твое дело к пересмотру? Сейчас таких, как ты, пересматривают многих». Я ей написал: «Никаких мне адвокатов. Та воля Божья, которая меня посадила, она меня и выпустит».

— А были с кем-то дружественные отношения?

— С кем?

— В окружении в лагере.

— А как же. С заключенными. Католический священник, уходя из лагеря, надписал мне: «Дорогой Труханов Михаил, для почитания и научения».

— Вы рассказывали, что Вам как-то Пасху даже удалось отметить. Как это было? Все-таки заключение.

— Не забывайте, я кончал астрономический. Я могу рассчитать Пасху хоть на 100 лет вперед без календаря. Поэтому к пасхальному дню мы заранее готовились. Ко мне приходили, приносили яичко с воли, которое получили в посылке. Поэтому мы Пасху справляли по-настоящему.

— Собирались?

— Собирались.

— А лагерные начальники?

— Если бы поймали, нас бы в карцер обязательно. Но мы карцер избегали, конечно. Нам присылали посылки. Вера Александровна, например, прислала нам просфорочки к Пасхе, заранее освященные какие-то предметы. Это тоже было нам в подкрепление нашей духовности.

Даже мусульмане среди нас были. Когда у них кончалась ураза, они делали всеобщий обед для мусульман, но никого из других конфессий не брали, а брали только православных. Поэтому я всегда попадал за стол для христиан. Конечно, Христа они признают как одного из пророков, но Магомет для них выше. Поэтому они садились там, читали молитвы, мы здесь читали молитвы свои. Потом ели то, что нам давалось.

— Чем на Пасху разговлялись?

— Тем, что получали с воли как то, потому что никто нас не будет специальным яичком потчевать. То, что в посылках получали, попадало ко мне.

По особому распоряжению

— Вы вышли на волю. Ваши первые впечатления? Изменилась ли за 10 лет страна, отношения? Как к Вам стали относиться?

— Я вам даю свой молитвослов. Тут есть как раз по этому поводу. Сейчас я вам прочту.

Господи! На радостях полученной свободы из неволи душа моя стала как-то унылой и грустной. В суете начала новой страницы в жизни я перестал чувствовать, как бывало, близость Твою, Господи Христе! Господи! Будь со мною здесь, как был со мной там. Руководи мною здесь, как руководил там, во славу Твою. Аминь.

Вот молитва моя первая, когда я вышел оттуда.

— Второй срок за что был?

— У меня сроков не было, у меня подряд все шло. Выхожу на свободу юридически, а на самом деле меня оставляют в лагере до особого распоряжения. Значит, я в лагере живу как лагерник. Я не имею права выйти за околицу села, собрать зелень, ягодки или грибы, потому что это считается уже побегом. За нами следили, чтобы мы не бродили.

— До 50-го года Вы все по особому распоряжению числились?

— Да, все так. Вы вот со мной сидите и ничего не соображаете, потому что вы сидите с государственным преступником, оказывается. Я «руководитель» той группы, которая должна сбросить атомную бомбу на Кремль. И, знаете, с кулаками, с мордобоем ведется следствие надо мной. Мне грозит или 25 лет, или расстрел.

Когда я отказываюсь, они мне посылают «наседку». Знаете, что это такое? Наседка — это доверенный заключенный от КГБ. Он должен пожить со мной 2–3 дня и уговорить меня, что я должен все подписать. Он пришел и говорит: «Ты сидишь 12 лет, я сижу 7 лет, все равно нам выхода нет. В лагерях мы не пропадем с тобой. Подписывай все, и все в порядке». А я ему сказал: «Знаешь, я верю, что начальник следственного отдела, который меня ведет, не верит, что я государственный преступник. Он сам враг народа, скорее всего». Можете представить, какая реакция была его. Ему сказали, что он враг народа. Кто говорит? Один из заключенных. Разумеется, он сразу — смертный приговор в другом отношении. Выписывает мне за нетактичное поведение на следствии холодный карцер 5 суток: «Все равно подохнешь там». Оттуда не выходил никто после 5 суток. Вот отправили меня в холодный карцер.

Холодный карцер

Перед тем, как меня запустить, там шлангом с водой обливают камеру. Она моментально покрывается льдом. На стенках лед толщиной в палец. Все стены покрыты, пол покрыт. В полу каждые 15–20 см глубокие дыры. Оказывается, внизу стоит мощная холодильная установка, которая все морозит моментально. И там 5 суток я должен был сидеть.

В камере было тепло, где я сидел, пока следствие шло. Я, как был в гимнастерке и тапочках, так и пошел туда. Я не знал, что там будет такой карцер холодный. Я об этом узнал, когда у начальника тюрьмы был. Он говорит: «Распишитесь». Я расписался, и тогда спустили меня вниз, и я узнал, что такое холодный карцер.

Гляжу, с отбоем на колесиках кровать ввозят. Кровать такая, что на ней три горбыля. Между ними дыры, чтобы продувало всегда, чтобы человек никогда не согревался там. Но я же христианин, и это мне помогло.

Я заметил, что каждый час меняются мои охранники, которые следят за мной. А каждые три минуты они заглядывают в окуляр, в дырочку. Мне сами охранники потом рассказали, что они должны вписывать в журнал, какое поведение заключенного, чем занят.

Я по камере восьмеркой хожу, чтобы голова не кружилась, потому что если я буду ходить по кругу, голова закружится, и я не смогу ходить. А следующий час я стою, пальцами к стенке. Пальцы пробуравливают лед и доходят до основания, до стены. Поэтому в следующий раз, когда я прихожу, там уже дырочки. Я в эти дырочки вставляю пальцы, и уже не тратится время на таяние.

Час хожу, час стою, с молитвой все время. Так проходят сутки, проходят вторые сутки. Мне дают утром кружку кипятка и пайку хлеба 300 грамм, в обед дают баланду на третьи сутки. А мне стали давать на вторые сутки. В ночь на вторые сутки открывается форточка, и охранник спрашивает: «Мужик, за что?» Я говорю: «Так и так, на 25 лет не стал подписывать». Он что-то нелестное пробурчал на адрес следствия. Оказывается, он был сочувствующий заключенным и знал, что многие заключенные сидят здесь просто так. Поэтому в конце вторых суток открывается форточка, и мне дают кружку кипятка и 300 грамм хлеба и вдруг баланду. Я говорю: «Мне не положено. Мне только на третьи сутки». Этот надзиратель говорит: «Мужик, тебе все положено». И они меня стали так кормить! Они мне 5 порций давали. Я съем одну, они мне: «Еще ешь, мужик! Тебе все положено».

— Батюшка, наверно, доходили до Вас слухи, кто-то говорил о том, что священников расстреливают?

— Мы сами это знали.

— Как Вы лично к этому относились?

— Сочувственно.

— При Вас таких случаев не было?

— Были. Я слишком мелкая сошка, обыкновенная пешка. Действительно, студент 4 курса. Чего он знает, болван такой? А вот этих надо было убрать. Они действительные враги народа. Пока они живые, они не дадут покоя. Они будут все время молиться и распространять христианство.

Во славу Божию, что мог, я делал, конечно. Не было ни одной компании заключенных, где бы я не говорил о Христе. Я всегда говорил о Христе, приводил ко Христу, как мог. Я видел в этом свою посильную задачу там. Посильную, потому что у меня других возможностей не было.

Какой из тебя священник?

— Вы освободились. Как пришла мысль рукополагаться? Тогда было очень сложно с этим. Нужно было закончить семинарию сначала.

— Тут-то я и должен вам сказать: я пошел к одному священнику в Елоховский собор. Его звали Николай Колхидский, и он заведовал как раз учебными заведениями — духовной семинарией и академией в Троице-Сергиевой лавре. Я пришел, но я забыл, что он стукач. Он стукачом был еще до того, как меня брали. Поэтому когда я заговорил с ним о том, что я хотел бы закончить семинарию, он мне сказал: «Ты работай, где будешь, а там будет видно. Что ты сейчас об этом говоришь?»

Я знал его еще раньше. Когда меня только арестовывали, я уже знал, что он стукач. Это длинная история. Я могу сказать, что когда меня допрашивали, я упоминал его фамилию, потому что я через него знакомился с христианством. Он мне указывал читать Евангелие от Марка, а там дальше будет видно. Он потому интересовался мною, потому что ему нужно было дать туда сведения. Поэтому когда я его упоминал, его не принимали во внимание, потому что это же их человек.

Он и здесь мне никакого ответа не дал. Я был у мамы, мама у меня в Туркестане в это время жила, и там я познакомился с теми лицами, которые переехали в Чернигов. Они сказали: «Мы с черниговским архиереем договоримся, чтобы он вас там рукоположил». Они знали, что я уже что-то знаю. Действительно, они переехали в Чернигов, и я получаю телеграмму «Приезжайте». Я приехал туда, там меня рукополагают. Одну службу я служил дьяконскую, раннюю литургию, а на позднюю меня уже рукоположили священником. Так что я стал священником. Но я не стал служить в Чернигове, и по направлению из Чернигова епископом я возвратился в Москву.

Тут я норовил куда-то поступить, но, как только узнавали, что я где-то рукоположился, тем более, что у меня образования никакого не было официального… И священники, и архиереи были стукачи. Был такой Киприан, он на меня с кулаками, так что ничего у меня не вышло со священством. «Занимался ты своей астрономией, ну и хорошо. Занимался ты своей медициной, и хорошо. Иди куда хочешь, только не священником. Какой из тебя священник?»

Я спрашиваю: «Когда к Вам прийти?» — «А нечего тебе делать у меня. Никогда не приходи». И вот таким образом, я — священник, а нигде не служу. Выгнали меня архиереи. А в конце года меня вызывают к Патриарху Алексею I, и он из меня сделал священника по-настоящему. Он меня расспросил, кто папа, кто мама, и решил меня к себе взять в Переделкино, в свою резиденцию.

Переделкино

Там 4 священника — архимандрит и 4 со значками академическими — и я с ними. Я служу раннюю литургию и на поздней литургии я вместо архимандрита говорю слово, потому что у этого архимандрита не было благословения говорить слово. Патриарх о нем так сказал: «Он хороший священник, но он не мастак слово говорить, поэтому я посчитал нужным ему запретить. Он всегда начинал слово, но никак не мог кончить». Поэтому я слово говорил и за ранней, и за поздней литургией.

На Пасху Патриарх устраивал пасхальное чаепитие и раздавал нам свои писаночки. Это украинские яйца, расписанные монахинями. Они получали 2 корзины, и он раздавал среди своих. Вот он этими писанками и нас раздаривал. И тут задает вопрос: «Какие вопросы?» Были вопросы, а я ему говорю: «Ваше Святейшество, да у меня никакого духовного образования нет». Он говорит: «А на кой-оно тебе?» Я говорю: «Да мне оно не нужно, да вот братья все образованные, академики, кандидаты богословия» Он говорит: «Ах, так? Тогда иди, сдавай». Я пошел сдавать. Я семинарию сдал за 2 дня: в первый день 13 предметов, во второй день 7. И первый курс академии за один день я сдал.

А потом пришел к Патриарху: «Ваше святейшество, в академии греческий язык преподается и еврейский». Греческий я знал, азбукой греческого языка мы называем звезды первой величины в астрономии. А еврейский я никогда не видывал. Я говорю: «Если благословите, буду сдавать за академию». Он: «Нет. Понюхай, чем там пахнет». И вот тогда я нюхал там второй курс, третий и четвертый очно, пока не получил соответствующий значок кандидата богословия. Вот так сделал меня Патриарх Алексей I священником по-настоящему.

Надо не забывать, что власть в то время была у КГБистов и у партийцев, поэтому практически все настоятели того времени были стукачами.

— Только в Москве или вообще в России?

— Я знаю по крайней мере тех, с кем я сталкивался в Москве и в Подмосковье. Прихожу я получать регистрацию, имея назначение от Патриарха или митрополита. Приходит староста получать меня (тогда староста главным лицом был). Уполномоченный говорит: «Ты знаешь, какого ты гуся к себе берешь? Он 15,5 лет провел с урками, с заключенными. Он с убийцами сидел. Смотри, чуть что — сразу докладывать будешь». С такой аттестацией я приходил куда-то на приход служить как священник, поэтому мне хода нигде не давали. Меня к стукачам переводили, чтобы контроль был все время надо мной.

Позор катакомб

— Я читала у Серафима (Роуза), что во время войны, после войны была катакомбная церковь.

— Туда шли только те лица, которых нужно было выгонять из православной патриаршей церкви.

— Почему?

— Они были либо пьяницы, либо еще какие-то страшные. Порядочный православный священник патриарший никто туда не пойдет. Я считал бы за позор, если бы меня туда послали.

— Я просто слышала, что они считали, что за катакомбной церковью будущее. Они не верили в патриаршую церковь.

— Это все только россказни, чтобы завлечь. Действительно, туда уходили самые негодные священники, которым либо здесь не давали ходу, либо просто за свое поведение. Или пьяницы, или развратники. Их отсюда гнать нужно было, они сами уходили, слава Богу. Никакой цены нет этой катакомбной церкви.

— Как у Вас складывались отношения с прихожанами, если Вас часто туда-сюда переводили?

— Прекрасные отношения с прихожанами были. Всегда самые хорошие, потому что тут всё зависит от священника. Если я на этом месте буду все время вас призывать ко Христу, что вам еще нужно? Вы не будете допытываться, сколько я сидел, с кем я сидел. Вас интересует только, как спасаться. А уж по этой части я был более опытный, чем кто другой. Так что всегда были очень хорошие отношения с прихожанами.

Я, столько лет пробывший в лагерях, с благодарностью Богу говорю, что в тюрьме, что в Кремле важно мне, чтобы с Тобою, Господи, быть. Если будет со мною Христос, что мне нужно еще? Одна радость и будет. Будет Христос со мною, будет всегда верный путь, самый правильный.