Я вырос в обычной советской семье. Правда, была у нас одна особенность, которая сейчас мало кого удивит, но для московской семьи 60-70-х годов прошлого века все-таки это было редкостью. В нашем доме не было книг. Совсем не было. А появляться они стали, когда мне было лет двенадцать-пятнадцать.
Мои родители родом из деревни, из бунинских мест, которые так прекрасно описаны в повести «Деревня». Даже названия Дурновка и Дурнов лог в нашем селе Зенкино тоже есть. Папа был старшим в семье, где у него было еще три брата и шесть сестер. Мама – второй из шести дочерей в семье. Пережив послевоенный голод, когда приходилось есть лебеду, не закончив даже школу, они ушли на заработки в Москву, причем мама – пешком.
С отцом она познакомилась в Москве. Здесь, в коммуналке, в которой был граммофон с пластинками, а книг не было, я и родился.
Читать любил и читал много. Был записан сразу в четыре библиотеки, потому что на нужные книги была очередь, а читал я быстро. Часто бегал в читальный зал. Там книги выдавали тоже в порядке очереди и по расписанию. В подростковом возрасте у меня появились друзья из вполне типичной московской интеллигентной семьи, у которых вся квартира была завалена книгами. Собрания сочинений Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера, Конан Дойла, Герберта Уэллса, Джека Лондона – это было ощущение рая! Мы запоем читали советскую фантастику: Беляева, Казанцева, Ефремова, и, конечно же, бесконечного Дюма и Дрюона. В общем, это был литературный пир. В детстве и отрочестве я знал только три состояния: я читал, играл в футбол и слушал Led Zeppelin и Pink Floyd, когда необходимо было делать хоть какие-то школьные уроки.
Но вот что интересно: я совсем не любил уроки литературы, впрочем, как и все остальные уроки. Все, что так или иначе было связано со школой, вызывало у меня инстинктивное отвращение. Увы, это отвращение накладывалось и на Гоголя, и на Пушкина, Толстого… Я их не читал. Ни одного сочинения в школе не написал самостоятельно, все списывал, даже на выпускном экзамене. Вспоминаю это сейчас со странным чувством – эх, а если бы было по-другому… может, я не те книжки в детстве читал? Да нет, те, те, а другие просто не мог, рановато было…
Помню, как на летних каникулах, которые я всегда проводил у бабушки в деревне, решил ознакомиться с хрестоматией по литературе за 9-й класс. В ней были отрывки из тех произведений, которые нам необходимо было за лето прочесть. Открыл оглавление. Взгляд зацепился за «Преступление и наказание». Детективы тогда меня очень увлекали, ну, думаю, прочту. Очень хорошо помню: июль, жара, хотелось на речку, пацаны уже прикатили на великах и ждут, настроение отличное… Начинаю читать:
«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту… Каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться. Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию…»
Конечно, я не понимал, что значит ипохондрия и, наверное, даже депрессия, но я нутром почувствовал, что читать я это просто физически не могу, я заболеваю, прекрасное настроение куда-то улетучивается и, видимо, дальше будет только хуже.
«Нет, такой литературы нам не надо», – сказал я сам себе, захлопнул книгу и выскочил на свежий воздух, где меня уже ждали друзья и точно не было никакой ипохондрии. После этих каникул, зайдя к своим приятелям за очередной книгой, рыская глазами по полкам, я обратил внимание на странное название большими буквами на корешке толстой книги – «ИДИОТ».
– Странное название. Кто автор? – спросил у друга.
– Достоевский.
– А, тогда понятно, – ответил я. – С этим автором я уже знаком.
Закончив школу, чудом поступив в институт (помогли те самые мои друзья, у которых я брал книги – они были уже студентами физфака МГУ и буквально за месяц натаскали меня и по физике, и по математике), так как к юношам в нашем МИИГАиКе было очень гуманное отношение, я стал студентом факультета прикладной космонавтики. Но формулы, что физические, что математические, мне были по-прежнему чужды, а вот с книжками я не расставался.
В то время меня пленили Ремарк и Хемингуэй. Мне было непонятно, как можно читать что-то еще. И вот однажды, я учился тогда на первом курсе, заметил на лекции по математическому анализу, что мой сосед и друг Андрей, прекрасный парень, с которым мы играли в футбол и слушали битлов, с упоением читает какую-то книгу.
– Что читаешь?
– «Подростка» Достоевского.
– Кого? Достоевского?
Удивлению моему не было конца. Я даже не стал расспрашивать, мне надо было это как-то переварить.
Потом он же рассказывал, что это клево, а еще есть Пушкин, Толстой, Тургенев. И я стал читать русскую классику.
Начал я почему-то с Гончарова, потом была проза Пушкина и Лермонтова, Тургенев. К Достоевскому я приблизиться не мог и даже не помышлял об этом. Срабатывал какой-то рефлекс.
Прошел еще год. Лето мы проводили на геодезической практике под Чеховом. Иногда нас отпускали домой.
Как-то раз, собираясь на полигон, я стал думать, какую книгу взять в дорогу. Книги к тому времени в нашем доме уже появились, хотя их было немного. К своему удивлению обнаружил небольшую книжку в мягкой обложке из серии «Классики и современники». Это была повесть Достоевского «Униженные и оскорбленные». Именно ее я бросил себе в рюкзак, перед тем как сесть в электричку на Курском вокзале.
…И тут произошло что-то необычное. Ничего подобного со мной никогда больше не было. Чуть меньше двух часов я ехал в электричке и читал, конечно же, не успевая дочитать повесть до конца. Но я знаю точно: я вошел в электричку одним человеком, а вышел другим!
Что, собственно, произошло, ни тогда, ни сейчас я объяснить не могу. Но пришло очень сильное, отчетливое осознание, что жить надо как-то иначе. Как? Непонятно, но надо искать. Где? А вот у Достоевского. Он точно что-то знает, не может не знать.
Весь год прошел под знаком Достоевского. Я читал все подряд – его, о нем. Старался попасть на все театральные спектакли по его книгам, посмотреть все фильмы. В «Иллюзионе» мы смотрели «Идиота» Акиры Куросавы с великим Тосиро Мифунэ. К концу фильма нас осталось трое – мы с другом и переводчик, который переводил фильм с листа.
Кадр из фильма «Идиот». 1951 год.
Помню, когда кто-то из сокурсников принес мне почитать «Братьев Карамазовых», я понял, что отдать эту книгу я никак не могу, я просто не могу с ней расстаться. Я сказал ему:
– Проси, что хочешь…
Он ответил, что, мол, книга не его, а родителей, но если я ему достану какую-то микросхему (он что-то там паял все время), то так и быть, могу забрать. Как оказалось, микросхему достать было просто невозможно, ее не было в принципе в продаже. Но мой папа работал тогда в Курчатовском институте, заведовал гаражом. Я его попросил, и он достал. Эти мои первые «Братья Карамазовы» с заметками на полях до сих пор со мной.
Я часто говорю, что именно Достоевский привел меня ко Христу, в Его Церковь, хотя сколько еще было книжек – и каких замечательных – потом. И Толстой, у которого тоже был свой год, когда я читал почти только его. Помню, как я искал его «Исповедь» по всем букинистическим магазинам. Какая это была радость, когда я купил этот 16-й том из 20-томника. А потом чудом стали доступны книги В. Соловьева, Бердяева, Флоренского, хотя на дворе были вполне советские времена! И все же Достоевский, как первая любовь, останется самым важным автором для меня навсегда.
Надо сказать, что, когда я пришел в Церковь, мои встречи с Достоевским не закончились. Помню, лет двадцать назад я оказался на замечательном спектакле театра «Современник» по пьесе Николая Климонтовича «Карамазовы и ад» в постановке Валерия Фокина. Ивана, главного героя, играл блистательный и тогда совсем молодой Евгений Миронов, а были еще С. Гармаш, А. Леонтьев и И. Кваша.
И когда Миронов бросал в зал, а совсем не Алеше, свои знаменитые слова:
«Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. …Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет Ему почтительнейше возвращаю…»
Я пережил страшные минуты, мне показалось, что спектакль сейчас остановится, и на меня, священника, будет направлен луч прожектора, и Иван со сцены, уже обращаясь ко мне, вдруг грозно скажет:
– Ну что, отец Вячеслав? Что вы мне можете ответить? Как вы собираетесь защищать своего Бога?
Сцена из спектакля «Карамазовы И АД». Фото: emironov.ru
И я понял, что мне нечего ответить, у меня нет слов, я не знаю, как мне защитить своего Бога. Вернувшись домой, я стал писать, я понял, что, если я не напишу этот ответ Ивану, я жить и верить по-прежнему не смогу. Так появился мой текст «Бунт Ивана Карамазова (оправдание Бога и мира в романе Ф. М. Достоевского “Братья Карамазовы”)».
Статья эта потом вошла в сборник «Роман Ф.М. Достоевского “Братья Карамазовы”: современное состояние изучения» / Под. ред. Т.А. Касаткиной; Ин-т мировой лит. им. A.M. Горького РАН. М.: Наука, 2007.
А с Татьяной Александровной Касаткиной мы с тех пор стали дружны. Она не раз приезжала к нам в Черноголовку с замечательными лекциями. Во многом ее взгляд на творчество Достоевского, на его идеи и прозрения, на эти «концы и начала», которые, увы, нам недоступны в «нашем только насущном и видимо текущем мире», делает для меня и сегодня Федора Михайловича самым актуальным и важным собеседником.