Желание креститься и плавки
– Вы крестились поздно, в 30 лет. То есть в детстве и юности пересечений с верой не было вообще?
– Да. Папа, учитель истории, умер через несколько месяцев после моего рукоположения, оставаясь коммунистом. Мы приезжали с детьми прощаться с ним за месяц до его смерти, и у нас состоялся один-единственный разговор, когда я сказал, что мог бы крестить его. «Можно, наверное, – ответил отец. – Но что это будет значить? Я всю жизнь прожил, Бога не встретил». Так что Церковь в нашей семье была только в культурном контексте – древняя архитектура, Рублев…
Крестился я, можно сказать, от счастья. В 1992 году 5 октября мы семьей приехали в Москву, с помощью друзей получили комнату в общежитии ПТУ № 100, прямо напротив Николо-Перервинского монастыря.
Проснулся однажды под звон колоколов в полном счастье, пошел посмотреть, что там внутри, откуда раздается этот звон, и все, что увидел – мне понравилось.
Через некоторое время подошел к священнику: «Я креститься хочу. Как это сделать?» Он ответил: «Для этого нужны две вещи: желание креститься и плавки». Этот священник стал моим духовным отцом.
При крещении присутствовал будущий игумен Симеон, настоятель Соловецкого подворья в Кеми, где снимался фильм Павла Лунгина «Остров».
– Священником вы стали через десять лет после крещения.
– Да, до этого я девять служил в алтаре, а в 1998 году духовный отец сказал мне: «Приходите ко мне домой чай попить». И во время беседы вдруг говорит: «Ты будешь служить. Не знаю где, когда, но будешь». Его слова сбылись через 6 лет, в 2004 году в Туле.
Владыка Алексий (Кутепов), тогда архиепископ, сейчас митрополит Тульский и Ефремовский, посмотрел тогда мои документы: «Юрий Георгиевич, есть у нас в Тульской области такой город Венев. Знаете?» Отвечаю, что первый раз слышу. «Вот туда нужен священник с педагогическим образованием (а вы – учитель истории), чтобы заниматься катехизаторской деятельностью. Вы согласитесь?» – продолжает владыка. А я же, как и отец – учитель истории.
Несмотря на то, что у меня уже был опыт церковной жизни и мне было 42 года, духовный отец повторял: «Я рано тебя отпускаю служить». Чего уж говорить, когда рукополагают сразу после семинарии, совсем молодых, до 30 лет – получается прямое нарушение канонов.
Мне помогал в начале служения и жизненный опыт, и учительский. Повезло, что я попал в храм, который не надо восстанавливать, так что все свои силы я стал использовать на создание евхаристической общины.
«Иду причащаться, как на расстрел»
– Что значит – создание евхаристической общины? Евхаристия же совершается во всех храмах.
– Таинство совершается во всех храмах, но не во всех храмах есть участие в нем. В нашем случае речь идет о причастии на Светлой седмице. Когда-то крещение совершалось в Великую Субботу и первый опыт церковной жизни, который человек получал – опыт ежедневного причастия Святых Христовых Тайн на Светлой седмице.
Сегодня подавляющее большинство христиан живут вообще вне подобного опыта, и я стал проповедовать об этом. А дальше происходила удивительная вещь. Каждый год Бог давал мне по одному человеку. На первую Пасху в 2005 году один человек прошел со мной всю седмицу. На следующий год еще один, на следующий год еще один. Так длилось десять лет, и в итоге сложилась евхаристическая община – люди, которые практикуют непрестанное причастие. Параллельно они посещали воскресную школу для взрослых.
Да, мне кажется важным обсудить используемые термины. Мы обычно обсуждаем частое причастие и редкое причастие. Это неправильно, потому что сразу переводит разговор в какой-то количественный план, в контекст трудодней и галочек.
Точное понятие – в труде преподобного Никодима Святогорца «Книга душеполезнейшая о непрестанном Причастии Святых Христовых Таин». Вот человек приходит в Церковь, сначала причащается четыре раза в год, и для него – это непрестанно, в свою крошечную меру он чувствует свою связь с Церковью.
Понятно, что обычное нормальное христианское состояние – причащаться не реже раза в месяц. Потом следующий рубеж – каждый воскресный день и все великие праздники. То есть эта непрестанность возрастает, но все равно у человека есть какой-то страх попробовать причащаться ежедневно на Светлой седмице.
На примере нашей общины могу сказать, что было некоторое напряжение.
– Почему напряжение?
– Во-первых, сам человек боится эту границу переступить, потому что никто не пробовал. Одна из прихожанок однажды сказала мне: «Батюшка, я иду причащаться, как на расстрел. Чувствую отношение храма, что вот, она святая, что ли, ей больше всех надо».
Но в 2015 году появился документ «Об участии верных в Евхаристии» и в нем практика непрестанного причастия зафиксирована как нормативная, и этот опыт перестал быть личным поступком, а стал общей нормой после утверждения священноначалием на Архиерейском Соборе.
Итак, за десять лет набралось ядро из десяти человек. И тут оказалось, что дальше надо заниматься наращиванием осознанности, внутренней глубины, внутренней связанности людей внутри этого небольшого сообщества. Люди в Боге собрались, но остались чужими друг другу.
– Как вы думаете, по какой причине?
– Каждый остается сам по себе, а наша индивидуальность должна быть переработана в общине, по-другому просто не может быть.
Но на практике ты видишь – люди участвуют в таинствах, ходят на занятия, и ты как бы в своей внутренней ведомости числишь их в общине. А на самом деле каждый как сам по себе жил, так и живет. И того, что мы в книжках читаем о христианских общинах, о братствах, – нет. То есть оно вроде бы намечается, но заглядываешь в отношения этих самых твоих близких людей и видишь, что они ради тебя с трудом друг дружку терпят.
И что делать с этим – я не знаю. Нельзя же сказать людям: «Господь заповедовал любить друг друга. Ну-ка давайте быстро, начинайте».
– Почему христиане не могут собраться в настоящую общину, где люди любят друг друга?
– Отвечу нашей веневской притчей. Однажды на службе девушка вышла читать «Апостол», ей выпало наставление апостола об агапах. Она непроизвольно сдвинула паузу и прочитала так: «Братия, егда сбираетесь ясти друг друга, – здесь она остановилась и продолжила: – Ждите».
А если серьезно – никакие объяснения здесь не помогут. Бог нас берет из наших разных жизненных обстоятельств, ставит друг с другом, делая из нас, таких разных, единое целое – общину. Это за рамками человеческих усилий, работа Духа, а не психология. Так что психологические приемы тут не помогут, как и организационные мероприятия. Остается ждать. Господь уже нас как-то собрал всех – я изумляюсь встрече каждого, откликнувшегося на мою проповедь.
В честь праздника дополнительно расстрелять
– Вы историк, а приход к вере повлиял на ваше восприятие отечественной истории?
– Первая икона, которую я вообще взял в руки – это икона Божией Матери «Державная». Это было в 1987 году, в ноябре, за пять лет до крещения. Я жил тогда в Новороссийске, начало перестройки, мы – молодые комсомольцы, организовали молодежную идеологическую группу «Аргумент». Как-то со своим другом, он сейчас член Московской хельсинской группы, мы предприняли поездку по столицам. Вернулись в Новороссийск с чемоданами самиздата. В Питере ходили в «Эпицентр» к Елене Зелинской, в Москве, среди анархо-синдикалистов, встретили Владимира Гурболикова. И в Москве же, в какой-то частной квартире набрели на монархистов. Они делали выпуск самиздатовского журнала к 70-летию цареубийства. Под обложкой, на первой страничке – приклеенный конвертик, и в конвертик вложена фотография иконы Божьей Матери «Державная». Помню, когда мы уходили с журналами, нам сказали: «Осторожней, за это еще сажают».
Потом как историк я стал углубляться в тему, и в какой-то момент произошел переворот в отношении к Царской Семье.
– Сейчас можно увидеть какой-то перекос в восприятии истории – стремление воспринимать ее лишь бравурно-позитивно.
– Идет война памятей. Совершенно открытая, явная, хорошо прослеживаемая. С точки зрения восстановления народной памяти важнейшая вещь, например – восстановление имен.
У нас есть Тесницкий расстрельный полигон – такое «Тульское Бутово». Там стоит храм в честь Новомучеников, 16 сентября архиереи обязательно проводят службы. Я там тоже стараюсь служить каждый год: это особое переживание. Антиминс – это лежащий в алтаре на престоле плат с вшитой частичкой мощей – без него нельзя служить литургию. А на полигоне чувствуешь, что такой плат расстелен здесь на несколько километров вокруг.
День памяти Тульских новомучеников. Фото: Тульский Мемориал / Facebook
Широко известна инициатива «Последний адрес», когда ставят таблички на домах, из которых увозили репрессированных. Есть церковная инициатива – «скрижали» с именами репрессированных священнослужителей на храмах. Это не просто неотъемлемая часть истории храма, это часть богослужения.
Здесь, конечно, ключевая точка – Бутово, там произошло невероятное – литургический и иконографический циклы видоизменились через новомучеников. В нижнем храме у них ряд икон – по дням памяти новомучеников, каждый день снимают икону и кладут на аналой. То есть явным, зримым образом видно, как происходит обновление церковной жизни.
Новомученики совершили свой подвиг, а что мы усвоили – еще большой вопрос и вопрос про нас, а не про них.
– Причем вопрос не только тех, кто в Церкви…
– Да, но не всегда это ощущается. В Веневе у администрации отношение было более чем прохладное, все инициативы по сохранению памяти воспринимались как частное церковное дело. Сейчас администрация изменилась, может и отношение тоже.
30 октября, как и по всей России, в Веневе читаются имена. Я служу здесь давно, но не ощущал себя какой-то его частью – вот храм, алтарь, а что за пределами – Венев или Могилев, мне как-то было и не особо важно. Именно 30 октября я стал веневцем, когда впервые прочитал свои девять имен из огромного списка. А люди в этом списке разные – святитель-исповедник Агафангел, митрополит Ярославский, священник Василий Архангельский, крестьянская семья – отец, мать, шестеро детей, несколько немецких имен, учителя, буфетчица ленинградского кинотеатра, репрессированные в дни войны…
Одна вещь меня очень удивила, когда я изучал списки репрессированных. Конечно, самая большая группа репрессированных – время большого террора, 1937-1938 годы. Но вторая по численности группа – репрессированные в годы войны, в том числе те, кто принадлежал к Церкви. Нам кажется, что во время войны репрессии приостановились, а уж в 1943 году, после встречи Сталина с митрополитами Сергием (Страгородским), Алексием (Симанским) и Николаем (Ярушевичем), вообще – большое послабление. Ничего подобного, машина работала на полные обороты!
Фото: Тульский Мемориал / Facebook
Первое чтение имен у нас было около веневской школы №1, построенной на том месте, где когда-то была тюрьма. Денис Махель, краевед, говорит, что существовали устные свидетельства о том, что в этой тюрьме расстреливали в годы репрессий. К первому дню чтения мы договорились с властями, что неподалеку от школы поставим табличку в память всех безвинных, от богоборческой власти пострадавших. Но школа взбунтовалась. Учительница истории, руководитель школьного музея, выступала категорически против, в том числе – на собрании депутатов, как историк от имени школы. Она заявляла, во-первых, что советская власть не была богоборческой. Да, были недопонимания с Церковью, но в 1943 году был избран Патриарх и, значит, недопонимания ушли. Когда это слышишь, тем более от учителя истории, просто теряешь дар речи. Доску в итоге не поставили.
– В «нулевые» я была на выставке, посвященной как раз отношениям Церкви и советской власти, и меня поразила карта репрессий священников начиная с 1918 года именно тех времен. Получается, это не стихийные убийства с самого начала, а сознательное истребление, которое методично фиксировалось – там-то убито столько-то священников, там-то – столько…
– Конечно, все было поставлено на учет. Однажды Сергей Михайлович Половинкин повел меня в музей отца Павла Флоренского и как раз попал на встречу, когда директор музея, внук отца Павла игумен Андроник (Трубачёв) рассказывал, как он установил точную дату смерти деда, как работал с архивами. Он говорил о том, как смотрел документы, где как раз звучала эта производственная статистика в отношении людей: столько-то принято, столько-то обработано первично, рассортировано туда, эти расстреляны в первую очередь, эти поставлены на вторую очередь. Индустрия, где есть учет и контроль.
Отец Андроник говорил, как держал в руках бумаги, адресованные из Соловков в Москву: «В связи с 20-летием Великой Октябрьской социалистической революции просим разрешить нам дополнительно расстрелять к утвержденной форме еще 5 тысяч человек». Москва отвечает: «Разрешаем. Но эти дополнительные показатели только в пределах трех тысяч». В честь праздника дополнительно расстрелять…
А ты – как автомат по продаже газировки, накрываешь епитрахилью
– Сегодня много говорят о церковном образовании, а оказывается, что верующие порой не знают каких-то очевидных аспектов собственной веры. Почему?
– Все люди разные, и познавательные возможности у всех разные. Да, вера должна быть разумной, или зрячей, как говорил Евгений Андреевич Авдеенко. Но знание, или, точнее, осведомленность, информированность, – совершенно не тождественны этому разумению.
Ближе друг к другу в общине мы можем стать не потому, что приобрели какие-то знания в разных предметах церковного искусства, пения, богослужения и прочее, а потому, что мы друг друга начинаем любить. Не любим друг друга мы не из-за нехватки знания, а из-за греховности. И здесь встает вопрос таинства исповеди. Первые годы моего служения просто было невыносимо сталкиваться с тем, что на самом деле часто никакой исповеди, вместо этого – ритуал: сказать что-то перед причастием.
Один подходит, второй, третий, с одними и теми же словами: «Делом, словом, помышлением. Делом, словом, помышлением. Делом, словом, помышлением». А ты – как автомат по продаже газировки, накрываешь епитрахилью: «Прощаю, разрешаю; прощаю, разрешаю».
Это не исповедь, это грех против таинства исповеди. Первый раз я несколько часов исповедовал на Рождество в 2005 году, несколько часов, и после этого заболел на несколько недель – настолько оказалась разрушительной такая профанация таинства.
С вопросом, как быть, я обращался к владыке Алексию, митрополиту Тульскому и Ефремовскому, говоря, что пастырская совесть не выдерживает. Архиерей мне сказал: «Если ты чувствуешь к человеку доверие, и если понимаешь, что человек к тебе имеет доверие, ты можешь в силу своих знаний и опыта, в меру своей искренности пробовать его подвигнуть к покаянию. Все остальное оставь на волю Божию, не входи в чужое сознание, иначе утонешь».
– Но как быть – человек давно в Церкви, ходит на исповедь, рефлексирует, но «список» грехов из серии «гневаюсь, раздражаюсь, ругаюсь» – не меняется.
– То, о чем вы говорите – греховные поступки, жизненные. Обычно на их понимании все и заканчивается. У тех, кто начинает входить в таинство сознательно и более глубоко, возникает другой предмет исповеди – отношение к Богу. Человек пересматривает не отношение к миру и другим людям, а свое отношение к Богу. Он понимает, вскрывает в себе то, что на самом деле именуется грехом, что есть преграда между душой и Богом, преграда Богообщения.
– Трудно на исповеди, которая должна быть регулярной, прийти к такому.
– В документе 2015 года, о котором мы уже упоминали, священноначалие вопрос частоты исповеди целиком и полностью переложило на пастырскую совесть духовников. Ничего из того, что вы говорите, там не сказано.
И я вижу стремление собратий-священников сделать исповедь более осмысленной, не формально-регулярной. Но порой мы уступаем и поддаемся, соглашаясь принять исповедь «прощаю-разрешаю». Когда из деревень бабушки приезжают, что я им, премудрости толковать буду, поучать людей, и войну видевших, и вообще много чего? Пусть ее исповедь «грешна, батюшка», я прочитаю разрешительную молитву, после скажу: «Бабулечка, миленькая, голубушка, ну слава Богу, что доехала. Как здоровьице?» Бог примет без моих нравоучений ее исповедь.
Но когда речь об общине – вопрос сознательной исповеди становится острым. И да, люди порой начинают понимать, что не должно быть формальностей и так далее, но, как ни работают, все время утыкаются в ту самую стену «списка» одних и тех же греховных поступков, которые приносят на каждую исповедь. И здесь уже нужно ожидание и терпение. Мне кажется, что дело в том, чтобы самих себя научиться терпеть, и Бог, может быть, специально не дает, не открывает нам глубины покаяния потому, что мы мало себя вытерпели.
В дискуссии 2013-2014 годов, которая предшествовала принятию документа, была допущена одна ошибка. Вопрос о таинстве исповеди обсуждался в отношении к таинству причастия. А на самом деле исповедь в первую очередь связана с другим таинством – с таинством священства.
То есть вопрос об исповеди – это не вопрос о том, как люди причащаются, а о том, как пастырствует священник.
Знаменитая книжка архимандрита Киприана (Керна) «Православное пастырское служение» – наш учебник до сих пор, лучшее руководство для пастырей. Половина книги – условия рукоположения, каноничность, поведение священника, внешний вид и еще много чего. Вся вторая часть книги – про исповедь. Она и есть точка реализации пастырства как священства.
Что делает нас мнимой церковью
– Вот пришел молодой священник с горящими глазами на приход, собирается горы двигать, а через десять лет пишет, что устал, нет того горения…
– Ага, модная тема про «выгорание». На самом деле, устал – нормально, естественно, так и должно быть. Вся дурь молодецкая, страсти – должны выгореть, золото – оно же огнем очищается.
Не надо пугаться, если вдруг священник понимает, что служит автоматически. Это добрый навык, наше дело – количество, а качество Бог подаст. Да, мы не производим смысл жизни, мы его воспринимаем. Стой, пока жди, пока Бог подаст. И здесь точно так же.
Если, конечно, речь не идет о том, что человек изверился – это уже другая проблема, касающаяся того, что зло – оно есть везде… И до Христа, и во дни Христа, и после Христа один хулит Его и низвергается в ад, другой Его прославляет, с Ним поднимается в Рай. Человеческая свобода сохраняется всегда. И если человеческая свобода обращается ко злу, она никаких препятствий не знает.
– Какая проблема современной Церкви кажется вам наиболее актуальной?
– Та, что я сейчас назвал – самая современная. Не обязательно ведь человек сразу в бездну такую впадает. Потеря Христа, она может не выразиться сразу в каких-то таких страшных поступках, прегрешениях, которые сразу вопиют на Небо.
Но в любой степени потеря Христа, несосредоточенность на Нем так или иначе делает нас мнимой церковью. Ритуализация – это одно из таких следствий. Так, каждый год Великая Суббота – день суда нашего. Христос во Гробе почивает, сотворяя спасение человечества. Чем занимается спасенное Христом человечество? Святит куличи, варит холодец и все прочее – готовится к разговению. Ужасно наблюдать из года в год эту бессмысленность постных усилий, то, что покой Великой Субботы никому не нужен, никому не интересен, в отличие от хлопот, крашеных яиц и все прочее. Я не против прекрасных обрядов. Только ради чего все это натужное лишение себя колбасы, что вот эта вся обрядность дала душе? Это происходит потому, что нет личного обращения к Богу, нет любви или ее не хватает.
Вот классический пример усиления внешнего, уменьшения внутреннего – облачение. Священник служит Пасхальное богослужение, и возник обычай, что он должен поперенадевать на себя фелони всех цветов. Алтарники бегают, не успевают, батюшка из себя выходит, благолепие службы сбивается. Почему нельзя белое одеяние, которое надевают в Великую Субботу, поменять на красное – и все?
Фото: Ирина Арбузова