Слышу – босые детские ноги по коридору, выхожу – никого
– Отец Феодорит, вы как-то сказали, что реаниматологов без веры почти не бывает. Почему?
– Реаниматолог работает на грани жизни и смерти. И понимает, что есть вещи, которые зависят не от него. Вот два больных, у них болезнь одинакова, микробы одинаковые, лечили одинаково. Один выжил, другой нет.
А раз существует то, что зависит не от нас, значит, мы должны волей-неволей признать существование неких высших сил. А как уж мы их называем, зависит от нашего общего культурного уровня. Кто-то – называет Богом, кто-то начинает думать о каких-то духах, еще о чем-то.
В каждой реанимации есть свой фольклор, повествующий, как души умерших прилетают и ходят по реанимации. Есть в этих фольклорных сказах реальные составляющие. Когда я работал в Тушинской детской больнице, реанимация располагалась в отдельном шестиугольном корпусе (в простонародье «гайка»), соединенном с другим корпусом маленьким переходом. И вот дежурю ночью в реанимации. Вдруг явно слышу: идут босые детские ноги по коридору. Думаю: «Кто-то из детей сорвался и пошел». Прихожу – в коридоре никого, все дети лежат на месте. Если у человека нет четкой веры, он будет думать о том, что это бродят души умерших детей. Но мы понимаем, что это никакие не души, а бесовские страхования.
Это я к чему – если человек верит, что души умерших детей возвращаются на место своей смерти, то он уже не материалист. Поэтому я говорю, что неверующих реаниматологов, реаниматологов – абсолютных атеистов я встречал в своей жизни, может быть, раза два.
Другой разговор, что по-настоящему церковных людей среди них не так много. В принципе, как и практикующих православных в обществе – около 1,5%.
– Вы очень много раз присутствовали в момент смерти людей. Замечали что-то особенное, что бы укрепило вас в вере?
– Как душа из тела исходит, напрямую я, конечно, не видел. Просто есть такой момент, когда ты понимаешь: перед тобой осталось только тело. Это не всегда, но очень часто видно.
Я несколько раз становился свидетелем того, как умирающий видел бесов.
Как-то мы тяжелобольного пациента перевозили из психиатрической больницы. У него была тяжелая пневмония, он фактически (но не окончательно) находился без сознания. Причем это был больной со старческой деменцией, а не с серьезными психическими заболеваниями типа шизофрении. Вот мы его везем, оказываем какую-то помощь в дороге. И вдруг видим, что наш пациент приподнимается на носилках, смотрит куда-то в угол глазами, полными ужаса, пытается защититься от кого-то. Он явно увидел нечто ужасное. Начинает отбиваться, ему страшно. Потом замирает, остановка сердечного ритма. Мы реанимируем, довозим до Института Склифосовского, где он умирает.
Со мной был фельдшер, который всегда сомневался в существовании потусторонних сил. И он сказал: «Я не знаю, есть ли ангелы, но бесы есть, это точно. В этом сегодня убедился».
Иеромонах Феодорит (Сеньчуков). Фото: Фома / www.foma.ru
Господь был там же, Его мучили вместе с ребенком
– Когда вы решили стать врачом, уже были верующим человеком?
– То, что Бог есть, я осознал еще в школьные годы. В детстве крещен не был. Но еще чуть ли не в начальной школе начал понимать, что в стране происходит все не так, все наоборот. И раз о религии говорят плохо, наверное, это что-то важное, о котором нужно узнать. Вот и начал узнавать. Причем из самых разных источников. Тем более, у меня были хорошие родители. Когда мама увидела, что я интересуюсь религиозной тематикой, принесла книги польского автора Зенона Косидовского – «Библейские сказания» и «Сказания евангелистов». Так что к классу шестому я неплохо знал библейские сюжеты.
Кроме того, мама была инженером-строителем, проектировщиком, у нее было много друзей – архитекторов я с детства знал и архитектуру, в первую очередь – русскую архитектуру. А русская архитектура – это, прежде всего, храмы. Узнавая о них, я узнавал иконопись.
Так что к старшим классам я уже осознавал, что вера – дело серьезное, а не какая-то ерунда, удел невежественных бабушек. Просто тогда совершенно не понимал необходимость крещения. Но в храм меня тянуло, и я часто туда заходил, когда гулял по Москве.
Кстати, никогда не видел там злобных бабушек, о которых принято говорить. Мне встречались добрые, хорошие старушки, которые всегда рассказывали и показывали все в храме.
Так что к девятому классу, когда я окончательно выбрал медицину, я верил в Бога, понимал что-то о христианстве, но не считал, что церковная жизнь важна лично для меня. Крестился я уже после института, когда мое духовное состояние все-таки привело меня к тому, что надо креститься, надо уже как-то разобраться со своим конфессиональным самоопределением.
– Когда начали учиться в институте – на практике, и потом, в первые годы работы не было каких-то сомнений в вере?
– Сомнения, религиозный кризис, возникают тогда, когда на человека обрушивается что-то новое. Ребенок воспитывался в церковном благочестии, а потом учитель биологии ему говорит, что человек произошел от обезьяны. Возникает кризис: «Как же так, мне наврали». Или человек благополучно пережил информацию об обезьяне, а потом столкнулся с нравственными проблемами: от чего умирают дети, и так далее.
У меня все шло по-другому, была не революция, а эволюция, поэтому подобных вопросов не возникало. В 10-м классе я бегал в больницу, санитарил и всю учебу в институте проработал – сначала санитаром, потом медбратом, фельдшером на скорой. То есть профессиональные знания у меня расширялись вместе с духовными.
– То есть ни разу не было бунта сродни бунту Ивана Карамазова, когда тот говорит: «Я не Бога не принимаю, (…) я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять»? Ведь вы столько всего видели, приезжая на страшные аварии, к изуродованным после изнасилования, после жестокого избиения…
– Ну не было у меня таких вопросов. Я же понимал, что мир во зле лежит, и если ты веришь в Бога, ты веришь и в существование дьявола. А если есть дьявол, значит, он должен вредить.
С детства я за свободу. И у меня всегда было ощущение, что Бог, поскольку Он всемилостив и всеблаг, не будет вмешиваться в свободу человека. То есть, если ты хочешь творить зло, значит, это твой выбор.
Кроме того, я же врач и прекрасно понимаю, что такое причинно-следственные связи. Если у человека произошла, допустим, какая-то генетическая поломка, то у него разовьется некое заболевание, при котором могут возникать те или иные состояния, которые будут отличать его от человека обычного. Или он переболел каким-то заболеванием, и его последствия, в той или иной мере, порой опосредованно, будут проявляться в его жизни.
Точно так же и здесь. Если когда-то произошло грехопадение, значит, изменились люди, изменился мир. Поскольку мы люди Божии, то должны стараться максимально с этим злом бороться. Что-то получается, что-то не получается. В медицине тоже не все можем вылечить, но стараемся.
– А еще люди, сталкиваясь с чем-то несправедливо-страшным, например, с убийством ребенка, бывает, задают вопрос: «Где был Господь в этот момент?!» Неужели он не возникал у вас, когда приезжали на подобные случаи?
– А чего ему возникать, если ответ существует с древних времен, и я его знаю? Господь был там же, Его мучили вместе с ребенком.
Если бы мир состоял только из добра, то мы были бы не люди, а ангелы. «Люди, хоть и люди, тоже люди» – слова из песни Вени Д’ркина. У нас во всех есть и добро, которое от Бога, и зло, которое восходит от дьявола, потому что он соблазнил человека на грехопадение. Поэтому что забивать себе голову нелепыми размышлениями на тему: где был Господь. Здесь Он был, с нами. Он всегда с нами.
Нам надо помнить об этом и бороться, как я уже сказал – со злодеями, со стихиями, с болезнями. Ведь мы – люди, мы по образу и подобию Божьему, у нас есть и творческое начало, есть силы, которые дает Господь.
Фото: Facebook / Феодорит Сергей Сеньчуков
Выгорания у меня не было никогда
– С профессиональным выгоранием сталкивались?
– Выгорание может быть в любой специальности. Чаще всего выгорание в медицине, если человек действительно туда пошел по своему желанию и по своему призванию, связано не с самой профессией, а со всякими приходящими обстоятельствами.
То есть тогда, когда, допустим, маленькая зарплата, дурное начальство, террор со стороны всяких фондов ОМС и так далее. Человек устает от этого, и у него начинается выгорание. Если учесть, что работа сама по себе тяжелая и приносит не всегда только радость (какая радость, если, несмотря на все старания, больной умер), и получается выгорание. Выгорание – это депрессия, болезнь, только не очень явно проявляющаяся.
– У вас было что-то подобное?
– В реаниматологии – нет. После института я пять лет работал врачом педиатрической бригады скорой помощи. Это с самого начала был компромисс – я пошел в бригаду, чтобы потом, как только появится возможность, перейти в бригаду реанимации, которую должны были открыть.
Но педиатрия – это не мое, болезни, с которыми сталкивается обычный педиатр, мне не интересны. Вот я пять лет работаю, работаю, а бригаду так и не открыли, и понимаю, что мне уже работа не в радость. Тогда, в 1991 году, я перешел работать в клинику, в реанимацию. Поработал там, понял, что по скорой все равно ностальгирую, взял полставки на скорой и прекрасно дожил до 2006 года, когда перешел опять на скорую, но уже постоянно, уже в реанимационную бригаду, в которой и продолжаю работать.
Так что выгорания по специальности у меня не было никогда. Мне всегда нравилась моя работа.
– Когда человек видит столько смертей, как найти силы, чтобы как-то психологически сохраниться?
– Реаниматолог в этом плане – специальность более «застрахованная». Когда ты работаешь в экстремальной медицине, то не успеваешь привязаться к больному.
Когда больной умирает в сознании, понимает это и ты понимаешь, настроен, что человек уходит в мир лучший, тем более ребенок, то стараешься как-то поддержать, помочь. Тут как раз выгоранию образоваться сложно.
Здесь возможно как раз выгорание человека неверующего, потому что как же так, «слезинка ребенка» и все прочее. А если знаешь, что там будет хорошо, а страдающему ребенку точно будет хорошо, то все совершенно иначе.
Реаниматолог всегда понимает, что перед ним точка взаимодействия нескольких сил. То есть это Сам Господь, у которого есть какой-то Свой промысел вот на этого конкретного пациента. Пациент и врач, который не должен рассуждать, кому хуже, кому лучше, а должен делать то, на что его Господь поставил. Он поставил реанимировать, вот и реанимируй.
Тут не надо решать, а хорошо ли будет этому человеку, если он будет жить, не лучше ли будет ему, если он умрет. Если бы было лучше, значит, Господь бы его забрал и тебя на встречу с ним не привел.
Если привел, значит, есть какая-то необходимость для того, чтобы ты позанимался с этим больным. Это на скорой очень хорошо видно.
Вот иногда приезжаешь на вызов, а бабушка – лежит, ручки сложены. Родственников спрашиваешь: «Что случилось?» «Вчера причастилась, – говорят. – А сегодня приходим, а бабушка лежит уже в чистом белом платочке, уже ручки сложены». Значит, бабушка прожила свою праведную жизнь и заслужила праведную смерть, и никакая скорая помощь ей не понадобилась. А кому-то, может, понадобилась, потому что человек способен к предсмертному покаянию, и не обязательно батюшка нужен. Батюшка – это свидетель. Человек может покаяться в своих грехах непосредственно перед Богом.
– Бывало, что вы исповедовали пациентов?
– Во время реанимации я никого не исповедую, а реанимирую. Все-таки я приезжаю к пациентам не как священник, а как врач. У меня было несколько случаев, когда меня просили об исповеди, но уже постфактум, после вызова к тяжелобольным пациентам.
Фото: Facebook / Феодорит Сергей Сеньчуков
В реаниматологии – ответственность коллективная
– Когда пациент умирает, несмотря на то, что было приложено множество усилий, возникает обида – на себя, на Бога?
– Нет. Если ты сделал все, что можно, то ты молодец, а это был промысел Божий. На что тут обижаться? А если ты сам что-то напортачил, значит, иди и кайся.
Сейчас в медицине не бывает такого, что конкретный врач виноват в смерти больного. В медицине, тем более в реаниматологии, это ответственность коллективная.
Я даже себе не очень представляю, как реаниматолог может напортачить. Речь именно об ошибках, а не о какой-то внештатной ситуации, которую ты не мог предвидеть, спрогнозировать.
Сделать что-то, что прямо привело бы к смерти больного, в современной реаниматологии сложно. Я могу предположить только один вариант, если врач, не разобравшись с состоянием больного, не подключил его к аппарату искусственной вентиляции легких. У меня как раз тенденция в другую сторону. Я скорее возьму человека на ИВЛ, чем не возьму. Меня так учили, я изначально из реаниматологов, а не переученный врач.
Как правило, не сама погрешность ведет к смерти больного, а если врач не смог что-то сделать и больной в результате умер. Если ты ошибся, значит, во-первых, нужно учиться на своих ошибках. А во-вторых, надо каяться в том, что твоя ошибка не дала тебе сделать все для того, чтобы больной вылечился.
– Запомнилась ли как-то особенно смерть кого-нибудь из пациентов?
– В нашей практике, когда пациент – на ИВЛ, у которого везде торчат трубочки, умирает – это не воспринимается неожиданностью, потрясением.
Потрясла меня смерть моей бабушки. У нее случился инсульт почти в 90 лет, до этого она была вполне себе в здравом состоянии: ей стало плохо, когда она жарила блинчики.
Лежала она в отделении реанимации, в котором я – один из ведущих врачей. Я все пять дней, что она лежала у нас, из отделения не выходил. И вот – состояние ухудшается, мы начинаем ее реанимировать, один раз, второй, третий. И вот в какой-то момент бабушка, которая находится в глубокой коме и ни на что не реагирует, вдруг поднимает руку, показывает жестом: «Хватит!» И все, дальше прямая линия на мониторе, уже все реанимационные мероприятия бесполезны.
После смены – на богослужение
– Какова реакция коллег на то, что вы – священник?
– Нормальная. Для всех своих коллег я как и был, так и остался доктором Сеньчуковым. То, что я – священник, имеется в виду, но большинству людей общаться со мной не мешает. Хотя да, иногда бывает, что приходится исповедовать коллег. Не очень люблю исповедовать людей, с которыми я связан дружескими узами, но ситуации бывают разные.
Еще освящал я однажды здание подстанции.
Но на работе люди меня просто воспринимают как коллегу, с которым, правда, можно поговорить о вере, о церковной жизни.
В чем-то мое пребывание в светском коллективе имеет некоторое миссионерское значение. Потому что смешно же распространять слухи о попах на джипах, когда этот поп на джипе (а у меня недорогой джип) работает в твоем же коллективе, с тобой на равных и ничем от тебя не отличается. И когда мне кто-то начинает: «А вот у вас там в Церкви…», – я спрашиваю: «Ты много священников знаешь? Я знаю много».
И начинаю рассказывать: вот один, вот другой, вот третий, вот у этого старая «девятка», у этого старый «пассат»…
Фото: Facebook / Высоко-Петровский монастырь
«А слышали, что у одного священника супердорогая иномарка? Так у нас, ребята, помните, невролог работал один, у него четыре квартиры было.
И что же, теперь ругаться, что невролог богат, или считать, что у каждого невролога по четыре квартиры?» – продолжаю я.
Это, конечно, не настоящее миссионерство, но во всяком случае оно не дает возможность людям так уж совсем погружаться в грех осуждения Церкви.
– Если больной умрет во время реабилитационных мероприятий священника-врача, он потом может оставаться священником?
– Когда мы говорим о том, что священник не должен проливать кровь, имеется в виду не медицинское служение. Много раз я приводил пример, что у многих священников есть дети. Дети цепляют занозы. Священник вытаскивает занозу, из ранки выступила капелька крови. Он теперь что, служить не должен?
Был когда-то некий канонический запрет для священников, что не следует приступать к священнодействию в течение семи дней после операции. Ну, я-то операции не произвожу.
В хирургии вопрос сложнее: может ли священник быть практикующим хирургом? Поскольку святитель Лука (Войно-Ясенецкий) существовал, ответ на этот вопрос положительный.
На всякий случай, у меня есть прямое благословение от правящего архиерея продолжать служение в качестве врача анестезиолога-реаниматолога.
– Как после работы идти служить литургию?
– Если говорить о чисто технической стороне, то, наверное, после любой работы идти служить сложно, потому что литургия требует максимального сосредоточения и максимального сбора сил. Вообще желательно перед литургией хорошенько поспать и подготовиться, спокойно прочитать правило.
Обычно я не служу как предстоятель, а сослужу, поэтому немного полегче служить после суток, после ночи. Хотя, конечно, стараюсь непосредственно после суток не служить, чтобы хоть какая-то была передышка.
Фото: Facebook / Высоко-Петровский монастырь
– Если в храме кому-то плохо стало, вы оказываете помощь?
– Прямо реанимационные мероприятия пришлось проводить, когда я был дьяконом. На Пасху я служил на Иерусалимском подворье в Москве. И вот я прихожу на службу, идет полунощница. Уже собираюсь облачаться, и вдруг меня зовут: «Отец Феодорит, подойдите, там женщине плохо».
Подхожу – оказалось, старушка-прихожанка подошла, приложилась к Плащанице, отошла, упала и – все. Остановка сердечной деятельности. Начинаем ее реанимировать. У меня в машине лежит набор необходимого, сбегали, принесли. Но умерла бабушка. Надеюсь, что Пасху она встречала уже непосредственно с Господом.
– От людей, далеких от Церкви, можно услышать, что в монашество люди идут, чтобы спрятаться от горя. И вроде бы ваша история это подтверждает.
– Здесь неправильно расставляют акценты. В монашество люди идут не от горя, просто в горе более обостренно чувствуешь нужду в Господе. Человек становится монахом потому, что хочет, чтобы его связь с Богом была близка, чтобы больше времени посвящать служению Господу. Я в этом плане, кстати говоря, плохой монах-то, поскольку продолжаю заниматься мирскими делами.
Но у меня и другая ситуация. Я вдовец, и, как правило, вдовцов не рукополагают, если они не принимают постриг – такая практика сложилась в нашей Церкви.
Но так получилось, что по ряду обстоятельств, как внешних, так и внутренних, я был вынужден остаться в работе миру. Когда я принимал постриг и меня рукополагали в дьяконский сан в 2008 году, младшей дочке было всего 13 лет. Поэтому меня и не определили в монастырь, а отправили на приход, где я мог совмещать служение и трудовую деятельность. Сейчас, понятно, дочка уже выросла, но владыка пока благословил продолжать работать, сказав: «Ты еще нужен…»
Если бы я был не в беде, если бы моя супруга была жива, то я бы жил семейной жизнью. Хотя, скорее всего, и принял бы священный сан. Когда человек остается, как я, один, у него есть несколько вариантов. Вариант первый – жениться вновь, но этот путь не всегда приемлем. Второй путь – монашество. Если человек верующий, он становится монахом и он посвящает себя Господу. Третий путь – остаться в миру и не возлагать на себя монашеских обетов. Только какой в этом смысл?