«Правмир» публикует разговор дочери с отцом — врачом-кардиологом и доцентом лечебного факультета Первого МГМУ имени И. М. Сеченова Антоном Родионовым.
— Папа, есть ли история про медицину и тебя в ней, которую ты мне никогда не рассказывал? Расскажи сейчас.
— Лучший способ поставить человека в тупик — это внезапно попросить рассказать анекдот. Вот и ты туда же.
Конечно, самые памятные пациенты — это те, кому ты поставил красивый диагноз и вылечил, либо кому помочь не смог.
Была такая история в аспирантуре. Я тогда занимался довольно редким эндокринным заболеванием — первичным гиперальдостеронизмом. Это болезнь коры надпочечников, которая приводит к тяжелой гипертонии, не поддающейся обычному лечению.
И вот в наше отделение приезжает пациент из Краснодарского края, у него по всем признакам именно эта болезнь. Мне про него уже рассказали коллеги, я заранее посмотрел его историю болезни, анализы, томограммы. Самого пациента я встретил на лестнице, спешно убегая из клиники. Набросал на клочке бумаги назначения и пообещал проконтролировать ситуацию через несколько дней.
Спустя много лет мне эту же историю со смехом пересказывал брат пациента. Выглядело это так: «Брату несколько лет не могли поставить диагноз и подобрать лечение, наконец, мы добились направления в Москву. Приехали в серьезную клинику, там нам сказали, что нас должен посмотреть доктор Родионов! Мы думали, что это будет серьезный профессор, а оказался молодой худенький аспирант, который на бегу написал назначения, к тому же выяснилось, что этот препарат стоит какие-то копейки… Тут мы поняли, что и в Москве на нас поставили крест».
Но препараты ожидаемо сработали, а пациента я потом лечил еще 15 лет. Когда он умер, то его брат мне позвонил первому и сообщил об этом. А потом поблагодарил за все эти годы лечения.
— Почему важна эта история, что она говорит о тебе?
— Большинство болезней не требуют сложной диагностики и дорогостоящего лечения. По большому счету, горстку недорогого спиронолактона этому пациенту мог выписать любой сельский доктор «по месту жительства». Это печальный вопрос подготовки специалистов, проблема, которой я занимаюсь половину жизни.
А обо мне эта история, пожалуй, говорит лишь то, что я оказался в нужное время в нужном месте. Никакого подвига тут, разумеется, нет.
Тогда лечили по принципу «как деды завещали»
— Когда меня спрашивают, не родственники ли мы случайно с доктором Родионовым, я смеюсь: «Родственники, но не знала, что случайно». Сейчас ты автор серии книг «Академия доктора Родионова», известный врач. А я помню папу-студента, который зарабатывал переводами и другой халтурой. Конец 90-х, начало 2000-х, сложное было время? Какая история, связанная с «халтурой», врезалась в память навсегда?
— Папу-студента ты вряд ли можешь помнить. В тот год, когда ты родилась, я как раз институт закончил. Но папу-аспиранта как раз помнить должна.
Девяностые годы, которые так модно сегодня проклинать, мы «проскочили» относительно нетравматично, спасибо моей маме — твоей бабушке, которая в те годы руководила курсами иностранных языков. «Железный занавес» рухнул, появилась возможность международного сотрудничества, а языки никто не знал…
У меня, как полагается приличному ординатору-аспиранту, действительно было множество переводческих халтур. Они были полезны не только в плане заработка, но и как способ прилично выучить профессиональный английский язык, который «кормит» до сих пор.
Самая забавная и прибыльная халтура — это… (барабанная дробь)… написание литературного обзора для кандидатской диссертации по… (барабанная дробь становится громче)… философии предпринимательства. Какой-то бизнесмен захотел стать кандидатом философских наук! Я думаю, уже депутатом сделался.
Тогда я пару недель из «Ленинки» не вылезал, в интернете ничего практически не было, да и интернет начала 2000-х сильно отличался от нынешнего. На заработанные деньги купил новый компьютер, на котором уже написал собственную диссертацию.
— Интересно! В каком состоянии была медицина тогда?
— Во-первых, в России почти неизвестно было понятие «доказательная медицина». Решения принимали по принципам «как профессор скажет», «как деды завещали» или «как в прошлый раз получилось». Во-вторых, это была медицина таблеток и уколов; немедикаментозных технологий почти не было, большинство гаджетов появилось в следующие 20 лет.
— И как деды завещали? Приведи пример из практики.
— В России и до сих пор очень сильна идеология медицинских школ — носителей неких сакральных знаний, передающихся из поколения в поколение. Но сейчас глобализация информации постепенно расшатывает эти скрепы.
Вот тебе пример: есть такое заболевание щитовидной железы — диффузный токсический зоб, при котором в результате аутоиммунной реакции железа увеличивается и начинает вырабатывать чудовищные дозы тироксина. Десятилетиями в России оперировали эту болезнь не радикально, пытаясь оставить часть железы для того, чтобы она работала «как нормальная». Частота рецидивов была колоссальная.
И несмотря на то, что в мире давным-давно договорились, что при этой болезни щитовидную железу надо полностью уничтожать хирургически или радиойодом с последующей заместительной терапией тироксином, у нас еще и в XXI веке некоторые «мыши продолжали колоться, но лезли на кактус».
Сейчас бы моего отца спасли
— Почему именно кардиология?
— Кафедра факультетской терапии, на которой мне посчастливилось остаться после окончания института, занималась кардиологией с середины XX века. Там во все времена работали корифеи кардиологии — Владимир Никитич Виноградов, Виталий Григорьевич Попов… Мои непосредственные учителя — Владимир Иванович Маколкин, Александр Викторович Недоступ, Абрам Львович Сыркин. После их лекций и клинических разборов не стать кардиологом было просто невозможно.
Можно, конечно, придумать более «красивую» версию — два очень дорогих для меня человека очень рано погибли от сердечно-сосудистых катастроф — папа от инфаркта миокарда в 60 лет и мамина сестра в 57 лет от инсульта. Но, честно, на самом деле все дело в учителях.
— Но дедушку сейчас бы смогли спасти? Тогда еще не умели… Врач, который работает долго, успевает увидеть все изменения в его специализации. Какие тебя потрясли?
— Да, сейчас бы, скорее всего, спасли. От нашего дома на Шипиловской до 7-й больницы на Каширке с мигалкой ехать не больше 10 минут. Уже минут через 30 в коронарной артерии стоял бы стент.
Эволюция лечения инфаркта миокарда — одна из самых фантастических. Представляешь, до 1960-х годов пациента с инфарктом не госпитализировали. Он должен был лежать на спине (!) 20 дней. Считали, что такого человека даже переворачивать на бок опасно, а уж попытка увезти его в больницу будет просто смертельна. Между прочим, при таком подходе к «лечению» летальность была более 30%.
В 1961 году гениальный академик Виноградов, директор нашей клиники, предложил все же везти этих больных в стационар. В старом здании клиники на Большой Пироговской на втором этаже были выделены две палаты кардиореанимации. Врачи московской скорой боялись везти инфарктных больных. Тогда Виноградов доукомплектовал бригады ассистентами кафедры и дело пошло.
В 80-90-е годы пациентам с инфарктом миокарда капали препараты, разжижающие кровь и расширяющие сосуды, благодаря этому летальность снизилась до 15%. В последние 10 лет золотой стандарт лечения инфаркта миокарда — механическое «открытие» тромбированной артерии специальным баллоном и установка в просвет сосуда металлического каркаса, который называется стентом.
Еще можно вспомнить историю появления кардиостимуляторов. Первых пациентов с имплантированными стимуляторами нам показывал Феликс Борисович Вотчал. На самих пациентов мы смотрели как на инопланетян, а на запись кардиограммы с импульсами от стимулятора — как на послание из иных миров. Сегодня только в нашей клинике еженедельно устанавливают несколько подобных устройств.
— Ты знаешь, что я часто бываю в Сеченовке, захожу без повода, в гости, выпить кофе. У тебя в кабинете висят портреты: Маколкин, Сулимов. Кто эти люди для тебя?
— Это мои любимые учителя.
Там еще третий портрет есть — лохматый человек с чудным фонендоскопом и огромной лупой. Это Станислав Алексеевич Аббакумов — потрясающий диагност, великолепный кардиолог, человек с незаурядным чувством юмора. Он занимался в основном психосоматическими расстройствами, и контингент в палате был соответствующий.
Пациентка жалуется на головные боли, он так серьезно берет фонендоскоп и начинает голову выслушивать, массу вопросов дополнительных задавать, внимательно с пациентом разговаривать. Потом назначает какую-то чепуху на наш взгляд… витамины всякие, но головная боль проходит моментально. А сейчас мы таких больных к неврологам-психиатрам отправляем, антидепрессантами, транквилизаторами лечим.
Станислав Алексеевич вел занятия по терапии в нашей группе в течение двух лет. К сожалению, давно и очень рано ушел из жизни. Но, честно скажу, не проходит ни дня, чтобы мы его не вспоминали, а его фирменные словечки до сих пор в нашем лексиконе.
Виталий Андреевич Сулимов до 2016 года был заведующим нашей кафедрой. Он был лучшим во всем — прекрасный кардиолог и реаниматолог, блестящий лектор, ученый с мировым именем, отличный руководитель. Он внедрил на Пироговке коронарографию и стентирование. А еще он был очень живым и очень скромным. Мы только после его смерти узнали о некоторых его книгах, которые он писал сам, в одиночку, не присваивая себе труды подчиненных, как это, увы, часто встречается в научных кругах.
— Помню, ты рассказывал, Владимир Иванович Маколкин поставил тебя на горные лыжи…
— Да, мне тогда было уже за 30, ему 76. Несмотря на небольшую хромоту после старой горнолыжной травмы, катался он великолепно. Был профессиональным инструктором, дружил со всей московской горнолыжной тусовкой, лечил всех горнолыжников.
За два года до смерти его сбил на склоне какой-то безумный сноубордист, после чего Владимир Иванович уже не смог кататься и очень из-за этого переживал.
«Не принимали лекарства — думали, что сойдет и так»
— Я не пошла в медицину, выбрала другой путь. Не оправдала надежд? Или ты обрадовался?
— Ты знаешь, медицина сейчас переживает не лучшее время, нынешним выпускникам медвузов приходится очень непросто. Партия и правительство видят в них врачей первичного звена, но условия работы в этом звене такие, что большинство оттуда быстренько убегает. Так что считай, что я рад твоему желанию заниматься филологией и журналистикой.
Я искренне полагаю, что ребенок имеет полное право выбирать свой путь сам. Об этом у нас тоже есть семейная история. Мои папа с мамой очень хотели, чтобы у меня было хорошее физико-математическое образование, и во снах видели меня студентом МИФИ (благо, ехать на троллейбусе пять остановок). Несмотря на занятия с дорогим репетитором, я благополучно провалил вступительный экзамен в лицей при МИФИ, упростив сложнейшее уравнение с модулями (во чего помню!), но в итоге написав что-то типа «5+3=2». Ну перепутал знак, с кем не бывает. Зато потом преспокойно отправился в химико-биологическую школу №228, которая в те годы была ориентирована на мединституты. Последнее обстоятельство я, впрочем, выяснил уже после того, как поступил туда.
— А теперь ты, папа, пишешь книги. Кстати, нет риска, что люди, которые и так не ходят по врачам, теперь совсем к ним дорогу забудут, станут книги читать?
— Ага, будут книги читать, а потом, того и гляди, думать начнут! Да нет, это же не «Самоучитель игры на человеке», а скорее дополнение к приему врача, ответы на вопросы, на которые не хватает пресловутых «двенадцати минут» очного поликлинического приема.
Знаешь, почему пациенты чаще всего не выполняют рекомендации врача? Потому что просто-напросто не понимают, зачем они нужны. В нынешнем мире уже не работает патерналистская система взаимоотношений врача и пациента, когда доктор выписывает таблетки «по одной три раза в день», а пациент покорно идет в аптеку и добросовестно глотает свои назначения.
Современный пациент хочет быть полноправным участником лечебного процесса, он хочет понимать, зачем эта таблетка, что дает эта операция, что будет, если ее не сделать…
Мои книжки, главным образом, направлены на заполнение этих информационных пустот.
— Кстати, нет ли у тебя зажигательной истории про пациента, который упорно не хотел лечиться? И как ты себя ведешь с такими людьми?
— Есть. Зажигательнее некуда. Я ее рассказываю в предисловии книги «Сердце», которая вышла пару месяцев назад:
«Однажды мне позвонила давняя знакомая, поэтесса, которую я год назад консультировал после перенесенной транзиторной ишемической атаки (по-русски это «предынсульт» или «микроинсульт»), с неожиданным вопросом.
— Антон, — спросила она, — а скажи, в какой дозе принимать… (дальше шло название популярного препарата от холестерина)? Я потеряла твою запись с назначениями.
— Лена, — настало время удивиться мне, — а как ты принимала лекарства все это время? Ведь прошел уже почти год.
— Должна тебе признаться, что мы с мужем (а я его тоже консультировал и назначал лечение!) все это время не принимали лекарства, думали, что сойдет и так, но боялись тебе признаться. А вчера мужа забрали с обширным инфарктом… (Всхлип.) Честное слово, мы теперь будем принимать все, что ты скажешь!»
Люди взрослые. Каждый вправе искать информацию, обрабатывать ее и принимать решение, касающееся своего здоровья. Знаешь, иногда на приеме, видя «противодействие» пациента, я сознательно не упорствую и делаю шаг назад, тем самым ломая привычную для пациента модель поведения, в которой я — требовательный папа, а он — капризный ребенок. Даю пациенту понять, что уважаю и готов принять его право распоряжаться собственным здоровьем и жизнью, но по-прежнему в любой момент готов протянуть руку помощи и ответить на все вопросы. Иногда это очень отрезвляет.
В «красной зоне» было и смешно, и страшно
— Помнишь, как мы разговаривали за несколько дней до того, как ты ушел в «красную зону»? Потом я следила за твоими постами в Facebook, ждала новостей. И как кардиологу в роли инфекциониста? Все вспомнил из учебников?
— Самое интересное, что классические учебники оказались почти бесполезны. COVID-19 — совершенно новая болезнь, которая сломала многие студенческие представления об эпидемиологии и инфекционных болезнях.
Мы готовились лечить тяжелую вирусную пневмонию, а оказались перед лицом системного заболевания, затрагивающего многие органы. Некоторые препараты, которые вначале были под запретом (например, дексаметазон), в итоге оказались спасительными. А золотым стандартом вообще были антикоагулянты — препараты из кардиологической практики.
И вот эта необходимость постоянно менять свои представления о болезни и оказалась самым сложным и самым интересным. Даже сейчас, по прошествии полутора месяцев, я бы не сказал, что вполне понимаю, как лечить это заболевание.
В «красной зоне»
— В «красной зоне» ты работал в приемном отделении, так? Как там было?
— Много всякого всего было — и страшного, и смешного. Страшно было, когда начали дома престарелых развозить, у них там массовые тяжелые вспышки были. Мы прекрасно понимали, что многие в один конец едут.
Была одна памятная история: пациентка каждый день на протяжении недели приходила в приемное отделение с требованием вернуть ей оставшиеся у нас вещи. Все очень удивлялись, потому что маршрутизация была отработана до мелочей, ничего нигде просто так не могло затеряться. Я решил все же разобраться в ситуации и задал пациентке несколько уточняющих вопросов. Идея с забытыми вещами оказалась бредом пожилой женщины с психическим заболеванием. Заодно мы со студентами-практикантами мини-занятие по психиатрии провели.
— Чувство юмора не теряли там? Как шутили?
— Шутили… Пожалуй, самым оптимистичным явлением были рисуночки на одноразовых костюмах. Многие студенты в перерывах создавали фломастерами целые художественные произведения на СИЗах (средствах индивидуальной защиты. — Прим. авт.) коллег. Очень жаль, что в конце смены это становилось «отходами класса В».
— Ты один из тех, кто удивился нежеланию студентов идти в «красную зону», когда их обязывали. Почему?
— Там довольно мутная и неоднозначная история, которая во многом сводится к традиционной проблеме «не поговорили». Конечно, в «красную зону» никого принудительно не выгоняли. В конце концов, если «старшие» пошли работать исключительно добровольно, почему студентов должны гнать туда из-под палки.
Но, справедливости ради, студенческую практику никто не отменял, кто не хотел работать с ковидными пациентами, спокойно отработали в обычных больницах. Впрочем, для некоторых студентов стало откровением, что медицина — это не только косметологический гламур в белоснежных халатиках частных клиник. Есть болезни и поинтереснее.
Антон Родионов с дочерью. Встреча после «красной зоны»
— А ты сам в молодости пошел бы в «красную зону»?
— Наверняка пошел бы. Помнишь диалог из мультика:
«— Не ходи туда, там тебя ждут неприятности!
— Ну как же туда не ходить? Они же ждут!»
На мое студенчество особых испытаний не выпадало, но все, чего можно было веселенького получить от жизни — картошка, военные сборы — все было получено сполна.
Песни, ген бродяжничества и совет для дочери
— Среди портретов на стене — Окуджава, тоже твой учитель? Какая-то его строчка стала твоим направлением в жизни, маяком?
— Это портрет с историей. Булат Окуджава умер в июне 1997 года, очередь желающих проститься с ним в Театре Вахтангова растянулась по всему Арбату. К нам с мамой подошел молодой человек и попросил передать от него цветы. И подарил эту фотографию, которую он сам сделал во время одного из последних концертов Окуджавы в Москве.
Я сам Булата Шалвовича видел лишь однажды, как-то утром в понедельник ехал с ним в лифте нашей клиники, где я учился на пятом курсе, а он недолго лежал. Очень жалею, что постеснялся попросить автограф.
А песни Окуджавы в нашем доме звучали всегда, мне было года три, когда родители купили проигрыватель, на котором вперемешку с детскими пластинками запускали знаменитый диск, который начинался с песни «Живописцы, окуните ваши кисти».
Одну строчку из песни сложно выбрать… В последние дни все чаще вспоминается фраза из интервью: «Война не может быть великой. Велик подвиг народа».
— В нашем доме всегда была музыка: я не засыпала без «Зеленой кареты» и «Колыбельной Тяни-Толкая». Потом ты стал записывать музыку сам. Спустя много лет ты выступил на одной сцене с Галиной Хомчик, Александром Городницким, Мищуками. Кардиология и бардовская песня существуют для тебя в параллельных мирах или пересекаются?
— У меня, конечно, в репертуаре есть пара медицинских песен, а некоторые концерты проходят на сцене Культурного центра Сеченовского университета. Но в остальном это, пожалуй, параллельные миры.
Концерт в клубе «Гнездо глухаря»
Музыка и хорошая поэзия помогают в нужный момент отключиться от работы и отдохнуть. Хотя, знаешь, во время нынешней коронавирусной эпопеи меня очень поддерживала песня на стихи Леонида Филатова «Полоса препятствий».
«Для того-то она и нужна, старина, для того-то она и дана, чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена, с этих пор и на все времена…» Действительно, многое стало понятно, в каком-то плане получился «гамбургский счет» для медицины.
— Прошлым летом ты подарил мне старый компас, с ним путешествовал еще твой папа. Дважды, в 1967 и 1968 годах, он в одиночку на байдарке пересек Белое море — с Кольского полуострова на Соловецкие острова. Тебе достался его ген бродяжничества. До истории с вирусом ты по три раза в неделю садился в самолет, читал лекции по всей стране, летом проводил отпуск в походах. «Жизнь, которая как вокзал», так назывался один из твоих концертов. Ты бежишь от себя или, напротив, ищешь себя в путешествиях?
— Ты же сама на вопрос и ответила! Это «ген бродяжничества» во всем виноват, он и билеты на самолет заказывает. Помнишь строчку из песни Веры Матвеевой: «Надо много хотеть, все на свете уметь, надо очень стараться успеть». А еще у Юрия Кукина: «Всего два метра нужно трупу, живому нужен целый мир». Надо же успеть планету потоптать, пока силы есть.
В горах Кавказа
— Когда топчешь, забываешь, что ты врач? Или и там всех спасаешь? Есть истории?
— Самая ужасная история происходила на твоих глазах — когда наш добрый друг в походе топором себе по ноге попал, причем происходило это в точке маршрута, максимально удаленной от цивилизации. Потом мы целую неделю рубленую рану стопы лечили.
В самолетах иногда случаются всякие истории, но, к счастью, совсем не героические.
— Ты ведешь занятия у студентов, и что самое главное ты говоришь им на первой встрече? Что важного хочешь в них вложить?
— Здесь все просто. Первое: ваше будущее, ваша карьера находится только в ваших руках, без ваших усилий никто ничему вас не научит. Институт — не школа, взрослого человека невозможно научить, можно только помочь научиться.
Второе: в медицине все меняется очень быстро. Не надо заучивать «обманные вести вчерашнего дня», надо понимать, как и почему информация быстро меняется, надо учиться ее находить, обрабатывать и применять на практике.
— А отцовский совет? Как папа взрослой дочери? Скажи мне то, что я еще не слышала.
— Поздно пить боржоми. Взрослым дочкам не нужны папины советы. А очень настойчивые советы вызывают лишь желание поступить им вопреки. Увы, житейские наставления всегда бесполезны, а чаще вредны. Все, что надо, нормальный человек увидит сам. Сам примет решение. Сам будет нести за него ответственность. Но если надо помочь, я всегда рядом.
— Представь, что у всех людей мира внезапно стали здоровыми сердце и сосуды. Чем тогда займешься?
— Пейзажной фотографией и музыкой.
— Что я у тебя не спросила?
— Какой спальник брать в ближайший поход…