«Иногда пациенты догадываются, что я священник». Медбрат парижского госпиталя — о надежде в период пандемии
Во Франции карантин начался 16 марта. С этого момента я нахожусь дома один в вынужденной профессиональной изоляции, поскольку работаю медбратом в реанимации — в непосредственной близости с больными COVID-19. Я могу быть угрозой для моей семьи, поэтому супруга с детьми уехала в деревню. Не видеть их больше месяца — достаточно сложное испытание для меня. Но этот вирус опасен для всех — три недели назад в детской больнице в Париже скончалась девушка 16 лет.
Поначалу и у меня был страх, что могу умереть и больше никогда не увидеть свою семью. И даже помню, как один врач-анестезиолог в моем отделении сказала: «Когда оставила маленькую дочь в семье у своей сестры, как будто попрощалась с ними».
Отец Николай в больнице
Наверное, эту ситуацию можно сравнить с цунами. Как будто стоишь на берегу моря и наблюдаешь приближение разрушительной волны. Вначале мы не знали, что нас ждет, были в напряжении от новостей из Италии. Последнюю неделю у меня есть ощущение, что мы, как серферы, оседлали эту волну, мы на самой ее вершине — она, конечно, разрушительна, она нас несет, но пока она нас не перевернула и не подмяла под себя, и мы в какой-то мере можем контролировать происходящее.
В тот момент меня очень «встряхнула» супруга, привела статистику. И правда — находясь в реанимации, я вижу самые тяжелые случаи болезни у людей всех возрастов, и нужно посмотреть на ситуацию со стороны. Моей жене сейчас тоже непросто — она продолжает работать и сидеть с детьми, ведь продолжаются школьные занятия — дистанционно. Но мы часто созваниваемся, молимся вместе по вотсапу. Все-таки я продолжаю искать в Боге утешение.
На Страстную седмицу и Пасху всегда старался брать на работе отпуск, но в этом году, поскольку пост у нас выдался необычный, я остался в больнице. Мне показалось, что так правильнее — наверное, место всякого христианина там, где в нем нуждаются.
Мне кажется, сейчас мы должны искать то, что не парализует нашу волю, а дает нам силы и надежду.
Например, говорить слова поддержки друзьям, шутить, одним словом, делать все, что поможет разрядить обстановку. В нашем храме три священника, и ежедневно мы обзваниваем прихожан, чтобы узнать, как у них дела, помолиться вместе, может, исповедовать кого-то. Чтобы люди не чувствовали себя одинокими. Ритм жизни нарушен, кто-то, как я, оказался в изоляции без семьи, кто-то заболел, кто-то потерял близкого — есть и такие.
В конце марта я пришел с работы и тут же получил СМС от моего прихожанина, что его родной брат скончался от вируса. Пошел в храм, и у меня мгновенно возникла мысль — создать в вотсапе группу из четырех человек и отслужить панихиду онлайн, направив экран на иконостас. Это была первая такая служба в моей жизни, но она прошла очень живо, искренне. Людей коснулось горе, и я постарался быть рядом с ними в этот трудный момент.
Тогда же автоматически у меня всплыли слова пророка Исаии: «Утешайте, утешайте мой народ». Помните, как ученики Христа проснулись в лодке, началась буря, по-человечески они испугались и закричали: «Господи, погибаем!»? Мне кажется, мы должны поступать, как Христос — говорить слова утешения, протягивать руку, поддерживать людей, воодушевлять. Говорить о подлинной христианской надежде — не о том, что все пройдет и все будет хорошо. Может быть, будет и плохо — будут и болезни, и испытания, но Бог с нами!
Нас поддерживают аплодисменты по вечерам
Hopital Cochin, где я работаю, — одна из самых крупных больниц в Париже. У нас есть несколько реанимационных отделений, и за последние недели мы увеличили возможность приема больных с COVID-19 практически в четыре раза, адаптировали другие отделения.
Больница. Фото: www.aphp.fr
Моя роль как медбрата — быть рядом с пациентами, следить за их состояниями каждую секунду. Иногда в реанимации у тебя нет времени даже пообедать, но это нормальное явление — оно не связано с коронавирусом.
Сейчас общество обращает большое внимание на врачей, медицинских сотрудников. Но на мой взгляд изнутри, мы просто делаем нашу обычную работу. Конечно, есть повышенная опасность заразиться, но в этой профессии вообще много разных рисков. И мало кто помнит, что в январе-феврале во Франции были забастовки врачей. Государство инвестирует в медицину, но зарплаты медперсонала — самые низкие в стране. Мне кажется, в России такая же ситуация.
Конечно, очень приятно, что в восемь вечера все аплодируют медикам. И я тоже открываю окно и аплодирую коллегам. Но еще я аплодирую всем тем, кто делает какие-то маленькие вещи, так необходимые нам — булочнику, который у меня под окном каждое утро печет хлеб, мусорщику, который вывозит мой мусор. Мне кажется, нам всем сейчас нужно понять, насколько мы нужны друг другу. Во Франции есть выражение «Il n’y a pas de sot métier» — не существует недопрофессий.
В больнице каждый день идет напряженная профессиональная работа, но паники нет, царит очень бодрящая атмосфера. Наверное, в людях, работающих в реанимации, есть какая-то вакцина против стрессов, иначе ты там не сможешь работать. Может быть, нас поддерживают эти аплодисменты. Рестораны присылают нам обеды, вчера кондитерская фабрика подарила огромную упаковку конфет. И пациенты или их близкие почти всегда нас благодарят.
На рабочем месте
Когда я начал работать медбратом, было много агрессии по отношению к медикам — в отделениях в больницах даже есть вывески: «В случае агрессии звоните по этому телефону». И у меня произошла такая ситуация в отделении ортопедии. Я застал одного пациента за курением перед операцией и сразу же доложил врачу, потому что оперировать такого человека опасно для его же здоровья. И этот пациент был настолько разъярен, что позвонил своим друзьям, и они пришли в отделение, чтобы со мной расправиться. Представляете? Сейчас совершенно изменился климат. Мы стали некими героями, и это необычно.
В целом динамика в моем отделении неплохая — за последние недели умер только один человек. Возраст пациентов — от 30 до 67 лет. Пожилых совсем нет, и мы с коллегами даже удивлялись этому. Но нужно понимать еще вот какую вещь — пожилые люди часто к нам в реанимацию просто не доезжают…
Однажды я встретил свою бывшую коллегу, которая сейчас работает в доме престарелых, и там очень серьезные потери. Она сказала буквально следующее: «Одна треть пожилых умерла». Для них это просто кошмар, и этот врач переживает ситуацию иначе, чем я.
Вообще держать эмоциональную дистанцию — это целая наука в медицине. Буквально вчера я разговаривал с супругой одного пациента, потом позвонил его брат. Хотелось их подбодрить, вселить надежду, в то же время надо правильно подбирать слова, не говорить излишне оптимистичные вещи. Мы можем сказать только то, что входит в нашу компетенцию: как у человека прошел день, какие у него анализы, идет ли на поправку. Плохие новости мы никогда не говорим — это всегда делает врач.
Вера — как любовь, ее не объяснить
Для многих христиан в России странно видеть священника, который работает. Но жизнь настолько богаче и разнообразнее, что мы не имеем права вписывать ее в какие-то рамки.
В начале 90-х, когда я оканчивал школу, у меня было два главных желания в жизни — посвятить себя медицине или стать священником. В церковь я пришел из совершенно неверующей учительской семьи, меня туда привел отец Александр Мень. В журнале «Смена» я прочитал его книгу «Сын Человеческий», вырвал главы и сшил в книгу — сейчас она хранится у моего отца. После этой книги я стал молиться Богу сам, как мог.
Может быть, еще был подростковый кризис, когда подростки задают острые вопросы и обязательно ищут ответы…
Мне кажется, вера, которую переживает человек — это как любовь, ты ее не можешь объяснить.
Со своим вопросом о выборе я написал отцу Иоанну (Крестьянкину), и после его ответа оставил все подготовительные занятия в медуниверситет и поступил в Омское духовное училище. Но вскоре был призван в армию, а потом уже практически не ходил на занятия.
Духовное училище в те годы не было учебным заведением в полном смысле слова. Это были такие смотрины, где архиерей искал себе будущих кандидатов в священники. А у меня было сильное желание учиться и получать качественное хорошее богословское образование, но я не знал, как это сделать. Поступил в Омский университет, проучился год на историческом факультете, а потом открыл для себя существование Свято-Тихоновского института и сказал себе: хочу там учиться.
У меня не было денег, негде было жить, я сломя голову поехал в Москву в никуда, буквально на вокзал, но нашлись люди, которые меня приютили. Первая настоятельница Марфо-Мариинской обители поселила меня в отдельной комнатке в монастыре, где я был алтарником и катехизатором для девочек-сирот, воспитывающихся в приюте, а затем преподавателем небольшого курса по истории Церкви для студенток медучилища.
С настоятельницей Марфо-Мариинской обители
Все эти годы — с 1997 по 2002-й — я учился на миссионерско-катехизаторском факультете Свято-Тихоновского института. Мне хотелось приобрести знания и навыки, которые помогут быть проповедником и общаться с людьми. А потом познакомился с владыкой Иларионом (Алфеевым), и он посоветовал мне съездить в учебно-образовательный центр в Париж.
«Вы знаете, Николай, — сказал он, — мне кажется, это расширит ваши горизонты видения мира и христианства вообще». Мне уже было 28 лет, меня все устраивало в России, и я никуда не стремился уезжать. И тогда отец Иоанн (Крестьянкин) сказал: «Советую тебе прислушаться к благословению владыки Илариона». Эти слова стали последним напутствием старца для меня.
Я боялся, не знал языка. Во Франции год учился в Католическом институте, где изучал французский, католичество и протестантизм — надо понимать культурно-конфессиональный контекст, в котором живешь. А потом еще два года учился на историческом факультете в Университете Париж 8, защитил магистерскую диссертацию по истории Русской Церкви в эмиграции.
Там же я встретил свою супругу, женился. Мне нужно было на что-то жить, а приход не кормит священника. И я стал думать, что делать, и решил вернуться к своей первой любви — медицине. Супруга и прихожане поддержали меня, я сдал вступительные экзамены и поступил в институт подготовки медработников. То есть, с одной стороны, я был вынужден искать работу, но с другой — Промыслом Божиим нашел то, что мне с самого начала было близко.
Отец Николай с сыном во время поездки в Соловецкий монастырь
Эмиграция — это все-таки испытание. Мы, эмигранты, как деревья, которые вырвали с корнями и перенесли в другое место. Учимся пускать корни в воздухе, как орхидеи, и адаптироваться. Мы не знаем, почему такими путями Господь нас ведет. Может быть, это не для нас даже, а для наших детей…
В нашем храме вы почувствуете себя дома, даже не понимая языка
Некоторые священники спрашивают, нет ли у меня раздвоенности — в будни я медбрат, а по выходным — священник. Но я себя так вообще никогда не ощущал, ни на минуту. Прежде всего я священник, но нельзя сказать, что становлюсь им, только когда надеваю священнические одежды.
Священник — это не какая-то роль. Мне кажется, это прежде всего самоощущение. Священник — это тот, кто молится. Сейчас у меня в отделении есть молодая пациентка, которая сразу же после родов попала к нам. Ее жизнь в опасности, и, конечно, я молюсь о ней, я с ней разговариваю — она находится в полудреме…
И я не могу назвать храм «работой» — для меня это место молитвы, возможность посвятить Богу плоды своих трудов. Помните, как ветхозаветный Авель, который приносил на жертвенник плоды своих трудов. Я, как и все мои прихожане, равным образом тружусь, каждый на своем месте.
Я думаю, каждый христианин должен вносить некий духовный смысл в то, что делает в светской жизни, чтобы расти как личность и действительно продолжать миссию Христа на земле. Профессия медбрата помогает мне быть священником, она меня дополняет, держит в равновесии, смиряет. Позволяет чувствовать жизнь, обязывает говорить с прихожанами не на ангельском языке, а на человеческом.
Мой храм в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость» и преподобной Женевьевы Парижской находится в самом центре столицы — на улице Сен-Виктор в историческом Латинском квартале. На храм в современном понимании он внешне совсем не похож, а скорее — на кафе. Раньше здесь и был маленький ресторан-закусочная. Это в буквальном смысле горница, подобная той, где собирался Христос со Своими учениками. И я очень рад служить в таком храме, потому что он всегда напоминает мне о самом главном: мой храм — это люди, которые там находятся, а не здание. Это община.
Храм в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость» и преподобной Женевьевы Парижской
Наш приход был основан в 1936 году русскими эмигрантами, такими как богослов Владимир Лосский, иконописец Леонид Успенский (он же написал иконостас), митрополит Антоний Блум. Это были люди, живущие идеями Поместного собора 1917–1918 года, который думал, как обновить Церковь, приходскую жизнь и церковное образование. Мы живем по заветам этого собора.
С начала 60-х все богослужения в нашем храме совершаются по-французски, но по русской певческой традиции. Поэтому, когда вы попадете к нам в храм, даже не понимая языка, почувствуете себя дома — по церковной музыке легко узнаете тексты.
Одна треть прихожан — потомки русских эмигрантов. Те, кто стали совершенными французами, но были крещены здесь и здесь же состарились. Вторая треть — люди, которые пришли в православие из протестантизма, католичества, ислама. И еще одна треть — те, кто пришли благодаря своему православному супругу или супруге — среди прихожан есть смешанные браки, например, франко-русские, сербо-французские или греко-французские.
У нас есть ежегодное приходское собрание, в котором участвуют все без исключения (около ста человек). Может быть, это необычно для российской действительности, но мои прихожане выбрали меня в священники. У нас действует приходской совет, который решает проблемы на злобу дня, например, ремонт храма или вопросы с налогами, плата за свет. И я тоже плачу взносы, как и все прихожане. Мы как один организм, в котором священник имеет, прежде всего, пастырский авторитет, но в то же время, как и все остальные, он работает, ведет обычный образ жизни.
Приход за последние годы вырос, у нас много детей, и помещение храма не стало вмещать всех, но мы все равно устраиваем чаепития, пикники на природе, думаем поехать большой группой в Россию. Богослужения идут каждые выходные, а на Страстной седмице — ежедневно, и все стараются брать отпуск на эту неделю, чтобы провести ее вместе.
Интерьер храма
В этот раз на службы могли прийти не больше 2–3 человек. Я не ходил, так как работаю с больными, но священники оставляли для меня Причастие, и раз в неделю мы причащались с еще одним доктором со скорой помощи.
Были случаи, когда мои пациенты догадывались, что я священник, даже практически не общаясь со мной. Помню, подошел к пациенту взять кровь и в это время перебрасывался словами с коллегой на какие-то церковные темы. И вдруг пациент спрашивает: «Вы случайно не священник?» А я всегда ношу крест, иногда он выпадает, веревочка видна… И я растерялся и просто ответил: «Вы знаете, я христианин».
Многие коллеги понимают, что я практикующий христианин, но я не афиширую специально, что священник. Мне кажется, я должен быть в одной весовой категории с моими коллегами, чтобы не было какой-то дистанции, субординации. И моя задача — жить ежедневно как христианин и прежде всего этим свидетельствовать о Христе, а не просто крестом на груди или зажигательными проповедями.
Моя главная проповедь — то, как меня видят мои коллеги на работе.
На старой работе у меня была молодая коллега, выпускница медучилища. И мы с ней потихоньку разговаривали, а недавно она начала задавать мне в фейсбуке некоторые вопросы о вере. К человеку нужно подходить с большой осторожностью, тонко, чтобы его не смутить и привести по-настоящему ко Христу, к этой встрече — главной в жизни.
Христианин – это настоящий серфер, он идет на волну
Мы все задаем этот вопрос: Господи, почему это с нами происходит?
Коронавирус разрушает привычные нам вещи. Например, мы не можем совершать погребения, как делали обычно. И у меня нет ответа, как быть. Прихожанину, у которого умер брат, я сказал, что буду молиться о нем — и я ежедневно молюсь. На самом деле иногда и говорить что-то неуместно, кроме простого «я рядом». Как сказал один епископ в годы Первой мировой войны: «Будем плакать, потому что началась страшная трагедия».
Мне кажется, что сейчас мы проходим это испытание в некотором смысле как народ израильский, когда царь Вавилона разрушил иерусалимский храм. Может быть, я говорю несколько пафосно, но это действительно мои переживания как священника. И мне вспоминается пророк Иеремия и его слова о надежде, особенно актуальные для нас сейчас.
Что такое надежда христианская? Она не в том, чтобы сказать: «Завтра все будет хорошо». Это не оптимизм в общечеловеческом смысле слова. Надежда эта исключительно опирается на Бога, на Его волю, которую нужно познать и принять.
Как еврейский народ, мы сейчас тоже остались без храма, без возможности жить полноценной церковной жизнью. И после отмены карантина не сразу сможем причащать людей традиционным способом, это очевидно… Мы привыкли, что литургия в нашей жизни — это что-то обыденное, совершенно естественное. «Разве может быть иначе?» И сейчас, мне кажется, важно понять, что литургия — это не нечто автоматическое, и духовная жизнь — это не просто в выходные ходить в храм.
Отец Николай в больнице на Пасху
Некоторые утверждают, что надо во что бы то ни стало служить литургию, но, мне кажется, не надо дергать Христа, как малое дитя за мамину юбку, и говорить: «Слушай, ну пойдем в горницу, нам же так было здорово с Тобой. Почему Ты не хочешь?»
Сейчас мы с Господом в одной лодке и плывем в эту бурю страданий, горя. И наверное, Господь ведет нас туда не пугать, а приблизить к тайне Своего Креста. Господь хочет, чтобы мы были Его подлинными учениками — чтобы, не боясь, шли на эту волну испытаний и вышли из нее обновленными. Христианин — это настоящий серфер, как мне кажется, он идет на волну. Мы проходим эту бурю, но Господь не оставил нас одних.
Фотографии из личного архива священника Николая Тихончука