Я уже не помню, как мы познакомились, но это было по электронной почте, после того как наш директор сайта о. Александр Ильяшенко в очередной раз побывал в Якутии. Ирина Дмитриева взяла у него интервью и прислала текст для ПРАВМИРа. Потом в Москву в серых целлофановых конвертах приехали номера газеты «Логос». Часть материалов оказалась на якутском языке. Страницы приходилось разрезать ножом. И было интересно читать.
А потом мы стали с Ирой переписываться.
Я узнала, что она из-за больного с рождения позвоночника работает стоя, а когда не может, лёжа, но даже это бывает ей тяжело.
Что у неё старенькая, болеющая, но мудрая и сильная мама.
Что якутские тексты, не зная языка, им двоим приходится вычитывать по буковке, там намного страшнее сделать опечатку.
Дмитриева Ирина Александровна,
член Союза писателей России и Союза журналистов РФ.
Родилась в 1960 г. в г. Якутске. Закончила Московское художественно-техническое училище, Якутский Государственный университет по специальности французский и английский языки и литература, аспирантуру ЯГУ на кафедре философии. В 2000 г. защитила кандидатскую диссертацию.
Стихи начала писать с 27 лет. С апреля 2003 г. – редактор и автор молодёжной православной газеты «ЛОГОС» (на общественных началах).
Лауреат многих литературных и поэтических премий. В 2007 г. награждена орденом Русской Православной Церкви святителя Иннокентия Митрополита Московского и Коломенского III степени. 24 сентября 2010 г. получила из рук Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла благодарственное письмо.
Родом из мамы
– Ира, начнём с простых биографических вопросов?
– Ты знаешь, Аня, мне всегда трудно отвечать на простые вопросы, потому что на них можно ответить по-разному. Вот на самые важные – быть или не быть, например, – есть всегда только один ответ. К тому же все попытки рассказать себя, объяснить ДРУГОМУ обречены на провал. Либо ты чувствуешь человека – проникаешься им, таким, каков он есть во всей своей противоречивости, герметичности, уязвимости, либо… ошибаешься.
Я сталкиваюсь с этим постоянно: ты говоришь вроде бы простые и ясные вещи, но почему-то твои слова бывают неверно поняты, истолкованы. И те, что в разговоре, и те, что в стихах. Стихи ведь тоже надо уметь чувствовать – так, как человека, – целиком, со всеми недоговорённостями, двусмысленностями, недоступными сознанию глубинами.
Марсель Пруст говорил устами героя: «…Те, кто узнаёт достоверную черту из жизни друга, тотчас же делают неправильные выводы и этому новому для них явлению дают совершенно неверное истолкование». Это о друге!
Но хорошо, попробую…
– Расскажите о детстве…
– Мне только и помнится, что детство – подробно, до запахов, к которым я всегда была чрезвычайно чувствительна (всё пахнет особенно, неповторимо – каждый человек, каждая вещь, закоулок квартиры, город, страна, мысль даже!); до царапинок на перилах в подъезде двухэтажного деревянного дома (его только что снесли!); до потёртостей ступенек (на всех лестницах разных) в здании Академии наук, где работала мама и я проводила много времени; до картонок и досочек, проложенных по грязи вдоль Талого озера, по которым мы добирались в школу. Этого мира больше нет. Исчезли трещинки, вместе с самими перилами, подверглись «евроремонту» лестницы, а там, где была моя первая школа, нет даже прежней улицы.
И в то же время мир детства реальнее, чем новый, которого я не знаю. У меня есть своя Анапа, куда мама возила меня каждое лето, есть якутский парк, с тропинками к каруселям и старым, никогда не работавшим фонтаном, есть люди, многие из которых уже на другом свете. Воспоминания и даже забытые впечатления жизни, в сущности, это и есть ты – ты настоящий. Мы слеплены из прошлых чувств и переживаний, впечатлений и выдумок, радостей и страданий, как Адам из глины. Возможно ли всё это оживить? Рассказать? Не знаю.
Ире 3,5 месяца
Я родилась в Якутске. Матушка моя очень меня хотела, а потому очень любила, любит. Кто-то сказал: «Мама всю свою жизнь к ножкам твоим положила». Так оно и есть. Сама она мало хорошего видела в детстве и юности, пришедшейся на военные годы – голод, холод, брюшной тиф и двусторонняя пневмония одновременно… Зато у меня всё было лучшее – еда, одежда, куклы…
Мама вообще – героическая женщина, до моего рождения она постоянно работала в экспедициях Института биологии. Геологи-то в поле только летом ездят, а биологи – и зимой. Так вот она в общей сложности два с половиной года прожила на побережье Северного Ледовитого океана, в устье р. Большая Чукочья. Причём неделями и месяцами – в полном одиночестве! Ближайшие населённые пункты от избушки, где учёные зимовали, были за десятки километров по тундре, без дорог.
Сколько всего интересного с ней приключалось – и с нарт ночью, уснув, падала, и упряжка собачья с высокого берега на лёд обрушивалась, и приклад винтовки ломался на торосе, и домик снегом заносило, и оружием ей угрожали, и забавного много (особенно люблю рассказ про гуся Кику, который зимовал с биологами и спал с мамой в спальном мешке) – историй море, никак не соглашается записать.
Но ради ребёнка она перешла работать в лабораторию биохимии. Там за вредность давали дополнительный отпуск, и мама возила меня сначала к лучшим врачам Москвы, Ленинграда, Новосибирска, а потом на море. Одна! Каждый год!
Школу я как-то сразу не полюбила и всегда пользовалась возможностью пропускать уроки, ссылаясь на нездоровье. Раньше с этим было, видимо, проще. Люди не верят, думают, что кокетничаю, но самым мучительным и ненавистным было для меня сочинение. Ну, и характер мешал… По литературе в выпускном классе несколько единиц подряд получила.
Quarante métiers – cinquante malheurs
– Единицы? Ничего себе….
– Когда я работала в археологической экспедиции на знаменитом Диринг-Юряхе, один геолог, профессор из МГУ, спросил: «Ирина, вы закончили в Москве художественное училище, работали там в проектном институте (вот бы кто-то из КБ по ЖБ, кто помнит Сильву Эдуардовну Мауэр, прочёл и нашёлся!), на ЗиЛе, в кинотеатре художником-оформителем, сейчас в 24 года учитесь на историческом, рисуете стратиграфические разрезы… Почему так неровно, из одного в другое Вас бросает?» Тогда ответила: «Потому что самое интересное для меня – сама жизнь». И сама долго в эту версию верила, пока не поняла: просто я никак не могла «приспособиться к миру» (саму себя цитирую, уж простите) и… к себе.
Я пробовала прижаться к миру, прижиться, и внешне у меня это здорово получалась, в любом обществе меня принимали за свою, но только играла в себя: вот сейчас я побуду сильной, сейчас – остроумной, сейчас – независимой… Однако внутри везде чувствовала свою чужеродность и неприкаянность. Ощущение НЕсчастья не покидало.
Себя не знала. Трудно было понять: кто я? какая? зачем? Один знакомый говорил: «В тебе нет середины, одни крайности». Соглашалась, думала, что ничего нельзя сказать обо мне такого, что являлось бы правдой, потому что не меньшей правдой будет и противоположное: «Я столь слаба, что могу только… двигать горы»; робость – обратная сторона гордыни; в чём-то умна, конечно, но в то же время дура редкостная, в людях ошибаюсь, в обстоятельствах; сильна настолько, что успешные тянутся, а рядом с ребёнком могу беззащитность чувствовать; многие считают меня очень доброй, а я такой жестокой бываю. И так во всём…
В том, что касается профессии, это тоже проявилось. Как говорят французы: «Quarante métiers – cinquante malheurs», сорок профессий – пятьдесят несчастий.
– Значит, исторический факультет?
– На историческом до пятого курса доучилась, только диплом не написала – совсем слегла. Но на дому закончила факультет иностранных языков Якутского госуниверситета (сейчас стыдно об этом говорить, потому что язык ушёл из меня совсем). Если честно, ради стипендии поступила. Здоровье было такое, что работать не могла. Ну что это за учёба – без практики! Однако хвалили меня.
Диплом написала на тему: «Особенности синтаксиса во французской поэзии (на примере стихотворений Шарля Бодлера и Поля Верлена)». И так впечатлил он преподавателей, что стали мне усиленно предлагать поступать в аспирантуру. Однако на ФИЯ диссертационного совета не было, на филологический сама не хотела категорически.
И тогда зав. кафедрой (в то время) Ольга Алексеева Мельничук, замечательный человек, очень близкий мне, спросила: «А не хочешь на философский попробовать?» Заведующий кафедрой философии Виктор Данилович Михайлов поддержал и стал, кстати, моим научным руководителем.
– Тема была связана с поэзией?
– Она подбиралась, я думаю, с учётом того, что уже три сборника стихов у меня вышло: «Метафора как способ познания: логико-гносеологический статус», но в итоге раздел, посвящённый метафоре в поэзии, в литературе, выпал из диссертации полностью.
– Что же осталось?
– Видите ли, работа получилась на стыке нескольких научных дисциплин: философии (причём и гносеологии, и истории философии), логики, психологии, нейронаук, герменевтики, литературоведения, лингвистики и возникшей в результате их консолидации когнитивной науки, основанной на предположении о том, что человеческие когнитивные структуры (не только рациональное мышление, но и способность чувствовать, ощущать, интуиция, всё, что мы относим к бессознательному) неразрывно связаны между собой в рамках одной задачи осуществления процессов усвоения, переработки и трансформации знания.
2010 г.
В этом был интерес, но в этом была и трудность. Причём не только для меня, но и для рецензентов и оппонентов: филологи и лингвисты понимали, о чём идёт речь, когда анализировался семантический анализ механизма метафоры; но в этом ничего не понимали психологи, например. Философы оживлялись, когда речь шла об особенности функционирования метафоры в науке, о парадигмальном характере базисных метафор гносеологии; но анализ когнитивного и психолингвистического компонентов метафорического переноса как механизма познания, его биологический, биофизический и эволюционный аспекты понимали не все. А уж как было трудно мне! Ведь я пришла в философию, что называется, с улицы.
Мераб Мамардашвили говорил о птичьем языке философии. На самом деле этот птичий язык есть у каждой науки, и, думаю, язык, относительно универсальный для темы, выработался у меня слишком поздно, когда диссертация была уже готова. Но мне так и не удалось на нём высказаться. Потом, когда я начала заниматься журналистикой, пришлось заново учиться говорить.
Подруга, Татьяна Данилевская, превосходный журналист и человек, заставляла меня переписывать огромные куски текстов: «Прекрати эту свою философию разводить! Ты для кого пишешь? Для людей? Вот и разговаривай с ними по-человечески – просто».
Но писать просто – самое трудное. Это высший пилотаж. Я протестовала: «Мама читала и всё поняла!», но Таня была непреклонна, за что ей очень благодарна. И вообще благодарна всем, кто меня сподвиг заниматься этим делом. Прежде всего – из людей (про Бога мы все понимаем, надеюсь) – архиепископу Герману (сейчас он – Курский и Рыльский).
– А как случилось, что философию Вы «перестали разводить», в журналистику ушли?
– Дело в том, что, несмотря на все трудности, защитилась я блестяще… дома. Да, вот так, прямо на дому, не могла тогда совсем долго стоять (не то что сейчас!). И мне рекомендовали быстренько писать монографию и защищать докторскую. А Владыка Герман не благословил.
Я очень огорчилась, а потом бесконечно его благодарила. Ведь роль интервьюера позволила мне часами пытать любимого протоиерея Михаила Зайцева (он сейчас в Курске служит), общаться с такими разными и по-своему замечательными священниками, как о. Александр Ильяшенко, о. Николай Соколов, о. Максим Козлов, о. Максим Максимов, о. Артемий Владимиров… Я уже не говорю о счастливой возможности говорить с прекрасными, незаурядными (ну представьте, что я тут кучу ещё эпитетов наговорила) архиереями – владыкой Германом, владыкой Зосимой, теперь вот – с новым епископом Якутским Романом.
Понимаете, дело ведь даже не в вопросах, которые часто формулируешь не от своего имени – от имени читателей. А в соприкосновении с ПОДЛИННЫМ. В конце концов, большая часть моих собственных вопрошаний и претензий кончилась на стадии общения с отцом Михаилом. Просто что-то такое происходит с сердцем, когда присутствуешь рядом с НАСТОЯЩИМИ священнослужителями, Божиими людьми, вне зависимости от сознания, а часто вопреки ему. Да, вера рождается и развивается порой вопреки рассудку.
Мужество иметь надежду
– Каким был путь к вере?
– Трудным. В молодости я мучилась присутствием в жизни несправедливости, боли, страха, детского страдания (которого много видела), вообще страдания – не своего только и… не могла жить. И не понимала, почему так легко и просто живут другие, словно не знают, не замечают, что вокруг – ложь и лицемерие (времена-то были брежневские, и эти горячие аплодисменты и подобострастные лица, как сейчас у единороссов, вызывали у меня тошноту).
Ну конечно, и радость была в моей жизни, и люди прекрасные, только всё это – красота природы, человеческая, искусства, которую я остро чувствовала, – омрачалось.
«Ну как можно быть счастливым, – думала, – если вокруг люди страдают!» Просто не могла – изнемогала: неужели всё это бессмысленно и напрасно? В 18 лет крестилась, когда на ЗиЛе работала (стенды с соцобязательствами рисовала), но не от веры, а от желания её обрести. Не получилось. Как это часто бывает с гордыми, увиденное что-то отвернуло меня от Церкви, от Господа. Я начала с Ним бороться. И Он меня умертвил. Не насовсем, на время.
Я лежала – задыхающийся кусок боли, которому обещали: будет только хуже, – и думала, что разучусь говорить, потому что те, кого я считала друзьями, исчезли. Позже я всех приняла в сердце, потому что они же не виноваты. Чтобы узнать себя, узнать Бога, мне необходимо было увидеть мир как бы со стороны. Я наблюдала за жизнью, словно бы уже умерла. Понимаете? Я умерла, а мир живёт себе преспокойно, словно меня и не было… Такая одинокость! Мама работала… Я читала. В том числе и Евангелие.
И вот, может, для кого-то узнавание о Боге и Его вечности было утешением, а для меня открытие эсхатологического стало страшным потрясением, ударом. Я всегда думала, что из кошмара жизненного есть выход… На него надеялась, его ждала: не сейчас, чуть позже, маму нельзя расстраивать, а потом… И вдруг его перекрыли – этот выход, то есть оказалось, что он ведёт в ад. Ловушка! Пытаясь избавиться от страдания, ты превращаешь его в свою вечность. Ужас!
И вдруг посреди этой крайней степени экзистенциальной бессмыслицы, страшного абсурда, физической боли, беспомощности, зависимости от чужого сердца, я вдруг начала чувствовать то, что категорически не способна была отрефлектировать, осмыслить, объяснить – свет, тепло, утешение. Не знаю. Я не сразу поняла, что это ответил Тот, Кому я писала в своём дневнике: «Если Ты не умеешь слушать, может, Ты умеешь хотя бы читать?»
Всё это нужно было пережить, потому что сердце не было готово к ВСТРЕЧЕ. А есть ведь чистые сердцем, которые просто Бога узрят, и всё тут, и никакие наскоки интеллектуальные их не собьют. У меня многое шло через ум. Читала, сравнивала. И только в христианстве нашла для себя все ответы, только в православии.
Вера далась мне тяжко. Господи, помоги моему неверию! Но для меня так: или смысла нет вообще, нет красоты, нет любви, нет милости, нет блага, нет лучших человеческих вещей потому, что они обессмысливаются злом и смертью, или Бог есть Любовь, Он воплотился, оставил на земле свою Церковь и дал людям возможность спасения. Некоторые смогли пройти этим путём и просияли. Вот святые – смотри и следуй, если можешь. Если хочешь. А коли своё начнёшь искать – пропал…
Не понимаю я, чего больше в тех, кто отказывается от помощи Церкви, – гордыни, самомнения или глупости. Хотя… ум тут вообще ни при чём. Дело не в том, что ответы, которые дают святые отцы, не удовлетворяют какие-то особые свойства ума, а в том, что многим они – не по сердцу. Сердце не соглашается их принять, ими жить. Вот и всё. Признать это мешает гордость.
Ты думай, когда ищешь, с кем тебе по пути, что разные религии, конфессии предлагают, сравнивай, смотри на результаты тех, кто шёл этими путями, но после того, как определился, надо всё же доверять: полагаться на себя в вопросах духовных, когда в земных-то сам разобраться не можешь, – безумие. Отталкивать руки святых, которые получили то, о чём ты и мечтать не смеешь, – это умно? Другое дело, что ум любую твою страсть оправдает, самую преступную.
Многие считают православие «биодобавкой» для слабых – вылечить не может, но поддержать… Тогда как всё наоборот. Потому и не идут по этой дороге даже крещёные, даже посещающие храм, что она – самая трудная, а значит (по свидетельству Христа!) самая правильная. Вообще, многие думают, что у нас скучно, всё нельзя, а тут такая свобода, столько радости, столько открытий!
– Самое большое открытие?
2008 г.
– Оказалось, что всё зло мира, которое меня ужасало, есть во мне – всё, абсолютно! Поэтому вектор борьбы изменился радикально. Ну что толку негодовать по поводу «слезинки ребёнка», если ты сам её источник! И единственное, что можно сделать в этом случае, это победить зло в себе.
Чтобы верить православно, нужно большое мужество. Нужно колоссальное мужество, чтобы вообще решиться идти этим путём. И ещё невероятное мужество, чтобы потом, после многочисленных и неизбежных срывов и падений, не отчаяться, не бросить всё, а продолжать карабкаться в Небо.
И ещё необходимо мужество иметь надежду, чтобы идти к Цели, не будучи уверенным, что её достигнешь. Этого мужества, этой силы, этой непреклонности нет во мне совсем. Я человек, которого можно демонстрировать как выставочный экспонат: «Посмотрите направо: сила Божия в немощи совершается».
И в то же время этот самый трудный, узкий путь к Богу – самый лёгкий, самый весёлый. Потому что с каждым шагом ты приближаешься к Царствию Небесному и, почувствовав, пережив пусть небольшой, мизерный опыт рая, напитываешься святостью, а чем сильнее в тебе действие Святого Духа, тем легче и блаженнее идти. Потому что рядом с тобой те, кто радуется теперь всегда, – Божия Матерь, святые. Ну как? – Господь радуется, что ты идёшь к Нему, а ты несчастлив?.. Невообразимо!
Журналист по послушанию
– Как в Вашей жизни появилась епархия и «Логос»?
– Смешно. Епархия началась для меня с Владыки Германа. Он тогда один священнослужитель на всю Якутию был, крестил мою подругу, она подарила ему первый сборничек стихов моих с амбициозным названием «Избранное мной». А года через полтора-два, наверное (дат не помню, чувства времени не имею), меня попросили быть крестной у одного малыша. От Церкви была далека, но крещёная же! Поехали.
Стоим во дворе храма, к епископу люди подходят, благословение берут, глупые вопросы задают. И я хочу приблизиться. Зачем? Понятия не имею. Но уже крещение начинается, и я понимаю, что никогда не смогу к нему пробиться, потому что вообще не умею работать локтями. «Ну всё, – поняла, – надо уходить». И в этот момент Владыка отправляет стоящую передо мной женщину за сыном, и я оказываюсь прямо перед ним.
Ясное дело, благословения просить не умею, растерялась и говорю (умная же, в отличие от других!): «Здравствуйте, я Ирина Дмитриева!» – сказала, словно я Алла Пугачёва, и все должны меня знать. На этом месте обычно начинают смеяться, но забавно другое. Владыка Герман обрадованно воскликнул: «Ирина, как я рад, что Вы смогли прийти!..» Словно все эти годы он меня только и ждал. Вот так, наверное, каждого ждёт Господь, только ещё сильнее, ведь Он за нас на распятие Себя отдал…
Потом… ох, долго рассказывать. Во многом благодаря моему отцу духовному, протоиерею Игорю Золотухину, я к Церкви привилась, в ней удержалась: он несколько лет исповедовал и причащал меня дома и почти ничего не говорил, молчал, просто молился рядом. У меня было такое чувство, что он прокладывает мне путь, и я не стою за его спиной, а иду, иду за ним туда, куда он устремляется, – в мир, открываемый иконами.
А «Логос»… Я вела какие-то рубрики православные в разных газетах якутских. И как-то Людмила Николаевна Цой, доцент филологического факультета Якутского госуниверситета, а сейчас директор филиала БГУЭП, предложила: «Все технические и финансовые проблемы мои, а содержание Ваше».
Владыка Герман благословил с осторожностью. Но я его успокоила: это же не работа (в том смысле, что я никуда не устраиваюсь, зарплату не получаю, обязательств, следовательно, не имею), не получится, оставим, и всё. Первые номера выходили тиражом 500 экз., но и 999 – мизер. Поэтому позднее Владыка Зосима благословил делать дайджесты – цветные журналы, в которые собирались лучшие и оригинальные материалы на двух языках. Сайт у нас появился.
– Как начинали? С кем? С чего?
– Я делала «Логос» одна, не будучи журналистом, ничего не умея. Татьяна Данилевская подсказывала. Мама всегда помогала. Потом постепенно начала обрастать помощниками. К сожалению, не получилось так, чтобы думать только о содержании номера. Сразу возникли проблемы иллюстраций, финансов. Мы на свои деньги не только бумагу, диктофоны и краску для принтера покупали, несколько лет друзья на личные средства отправляли газету по приходам епархии. А у нас это очень дорого. Расстояния огромные, почта доставляется самолётами.
Основная часть работы делается бесплатно. Причём, как правило, и люди не церковные, не верующие не ставят передо мной вопрос об оплате (иначе бы «Логос» давно прекратил своё существование, потому что думать о деньгах я просто не умею). Даже такие классные и дорогие фотографы, как Николай Дьяконов, Валерий Стефанский, легко отдают фотографии для нашей газеты…
Но так быть не должно, когда люди работают из любви к Богу или ко мне. И я рада, что Владыка Роман это хорошо понимает. Нет, мы как делали, так и будем делать (такие друзья у меня замечательные, что, отрываясь от своих работ и забот, как могут, стараются помочь, на нашем сайте с ними можно познакомиться), но епархия, по крайней мере, берёт на себя вопросы регистрации, распространения и т.д. Надеюсь, «Логос» не будет больше моим личным делом.
– Вообще – в чём смысл «Логоса» в Якутии?
– Как я это понимаю, важно вызвать в читателе интерес к тому, о чём он ещё никогда не думал, или о том, о чём думал иначе. Необязательно изменить его точку зрения, но хотя бы показать, как та или иная проблема видится в свете православия НА САМОМ ДЕЛЕ. Потому что у людей море иллюзий по поводу нашей Церкви.
Главное – перестать быть рабами вдолбленных в головы современников стереотипов – о жизни, о Боге, о православии, о человеке, о вере, о любви, о свободе, о семье, о смерти, о болезни и т.д.
– Зачем в издании якутские тексты?
– Затем, что мы в Якутии живём, и людям хочется, как это ни странно, читать, думать, молиться и, кстати, делиться своими переживаниями на родном языке.
– Какая была реакция? За что хвалили? За что ругали? С чем связан основной негатив?
– Иногда мне кажется, что наш «Логос» больше ценят в Москве, в Лондоне, в Барятине, в светских СМИ, чем в родной епархии…
Ругали за разное – то обложка не благочестивая, то слишком много не якутских священников, то слишком много меня: газета одного автора. Но что же делать, если не очень-то стремятся к сотрудничеству некоторые священники, а иные так не хотят газету видеть на своих приходах. Большинство батюшек, конечно, поддерживает «Логос» и меня (что очень важно!) в меру сил, но у нас их вообще мало. Не едут к нам ревностные пастыри почему-то.
А хвалят за искренность и открытость. За качество русского и якутского слова (за него отвечает Саргылана Леонтьева). Нет, хвалят много, со слезами, так, что порой слушать стыдно. Грех жаловаться.
Правда, владыка Зосима предупреждал меня, что всякий раз, когда я так открываюсь (как сейчас), должна быть готова к искушениям. Так оно и было всегда: искушения на тему номера… И тут ты каждый раз решаешь, выходить ли тебе… не на арену со львом, конечно, но с тем, кто, яко лев, рыкает, или тихо себе сидеть и «спасаться», упиваясь собственным смирением. Нельзя сказать, что уж совсем не боюсь, но знаю: Бог не выдаст, свинья не съест. Другое дело, что реакция на испытания всегда неверная – греховная, однако же Господь и Церковь помогают выправиться, в себя прийти.
Счастье – любить
– Каковы основные проблемы? А самые тяжелые минуты? А самые радостные? Расскажите о них.
– Основные проблемы – с собой. Надо говорить о том, что тебе лишь приоткрылось. Как писать о радости, счастье, когда у самой душа болит? Получается, я говорю людям из чужого опыта. То есть на своём опыте я узнала, что то, чему учит Церковь, – правда, потому у меня есть доверие и к тому, до чего не доросла. Но делиться тем, ЧЕГО В ТЕБЕ НЕТ, трудно. Я иногда, особенно в самом начале работы, просто кричу ко Господу: «Помоги, во мне НИЧЕГО нет!».
А радостные… Нет, они не связаны с успехами журналистскими или поэтическими (наградами, премиями…). Они связаны с детьми (крестниками, но и не только) и со взрослыми, которые такие хорошие, так меня любят, что я часто спрашиваю себя: за что мне это? Такая милость Божия – люди! А сколько радости дарит дача, эта моя «Египетская пустыня»! Озеро, в котором «Не плаваю – летаю». Белки и птицы едят у меня с рук, а паук в доме «…танцует польку, / Ну словно нет на свете лиха».
Радость связана с литературой хорошей, музыкой… С переживанием присутствия в себе Бога, после причастия… С наблюдением и запечатлением чуда – жизни, рождающейся во времени, во времени проявляющейся. Радость – подмечать время, говорить ему: «Я твоя часть, сгусток материи, участь – / Быть, прирастать к Вечности, плача и мучась». «Счастье – это… / Ощущенье, которому с наслаждением придаёшь значенье».
Счастья много. Самое большое – счастье обретения себя, себя настоящей, какой меня задумал Господь, какой Он хочет меня видеть. Главное счастье – любить. Любить самой. Недавно написала своему другу: «Как же сладко любить! Деточек моих дорогих, маму, друзей замечательных, вообще, людей хороших. И если это собрать всё, то такое счастье получится – из моей любви. Из того чувства, которое не нуждается в ответе».
И знаете, как ни странно, самые радостные минуты бывают связаны с самыми тяжёлыми. Несколько лет назад моя восьмидесятилетняя мама зимой, в пятидесятиградусный мороз, туман страшный, упала на улице и сломала позвоночник. Не буду рассказывать все перипетии, которые ей, бедной, пришлось пережить, сколько боли вытерпеть.
И вот, когда, по милости Божией, ей сразу в больнице перелом не диагностировали, друзья её домой привезли, принесли, уложили на кровать, первое, что она сказала: «Иришенька, прости, тебе газету надо в типографию сдавать, а я тут… Давай я вёрстку вычитывать буду!» И вычитывала! Это вообще было моё лучшее время: я могла ей служить. И силы к тому времени появились, и друзья замечательные, которые кормили, убирались… И мы с ней, наверное, никогда так Бога не благодарили, как в тот, физически трудный период.
Конечно, и работа удовлетворение приносит – это «радость исполненного долга» (чувство долга Богу, Церкви, людям непреходяще во мне), но когда «Логос» выходит, я его какое-то время даже в руки взять не могу – ненавижу, так тяжко он мне даётся. Другое дело – стихи. И неважно, что я заурядный, может быть, поэт, писать – это счастье. И счастье удивительное обнаруживать, как откликаются на твои строчки другие люди, какой любовью.
А тяжело переживается нелюбовь. В первую очередь – собственная. Но и в людях. Я не понимаю, как можно не любить ЗАРАНЕЕ: человек ничего плохого тебе не сделал и, может, в тысячу раз лучше тебя, но… еврей, якут, русский, православный, католик, язычник, атеист, интеллигент, в храм вошёл без платочка, богатый, бедный… неважно, всё равно – чужой, подозрительный, НЕ БЛИЖНИЙ. Ну ладно в миру, это я ещё способна понять, но как могут люди Церкви сметь думать настолько противно Христу? Не понимаю. Меня это очень огорчает.
2007 г.
– Вы одна, по сути, с «Логосом». Хотелось ВСЕ БРОСИТЬ? Почему не бросили?
– Что бы я могла – одна? Ведь даже те, кто не умеет писать, искать ошибки, фотографировать, молиться, не может давать деньги на проект, но помогают нам с мамой жить – делают «Логос». А таких людей много. Что уж о святителе Иннокентии (Вениаминове) говорить?
И всё же… Каждый номер я делаю как последний. Сначала обольщалась, думала, что Богу так служу, людям, которые «Логос» любят и ждут, а потом поняла, что эта газета нужна, прежде всего, мне самой.
Обычно номер начинается с паники: есть тема, а как её развивать, что говорить, о чём, часто не понимаю до конца – «Прямую речь» в последний момент пишу. У меня есть строки, в которых говорится о том, как появляются стихи: «В полубреду бреду сквозь чащу слов / И выхожу совсем иной и новой…» Так вот из каждого номера я тоже выхожу другой – обновлённой, не только новым знанием, но и переживанием его через ниспосланные испытания.
– Вы не вполне свободный человек – мешает нездоровье?
– Ну что вы, оно-то как раз и даёт свободу – освобождает от лишнего. Я тут не буду пытаться что-то из себя изображать, правду скажу: я люблю свою болезнь и благодарю Бога за неё. Но только потому, что болезнь у меня лёгкая – «жало в плоть». Конечно, бывает, устаёшь от боли и унизительной (но всё меньше) беспомощности, и всё же терпимо, слава Богу! Я только боюсь, что если опять станет хуже, возропщу, благодарность к Богу потеряю, то есть – Его Самого. Этого боюсь – Бога потерять. Только этого.
Журнал "Логос"
– Каждый номер сопровождается искушениями… Расскажите о самых таких «насыщенных выпусках».
– Всякое случалось. Про заурядную поломку техники в самый ответственный момент, отключение света и интернета, исчезновение во всём городе типографской бумаги, затопление комнаты, где верстается «Логос» или обрушение потолка в помещении, где он печатается, я вообще не говорю.
Директор типографии признавался: «У нас никогда, ни с одной газетой такого не было, чтобы КАЖДЫЙ РАЗ так!» То вверх ногами напечатают, то зеркально, то страницы местами перепутают. Однажды, когда я сказала, что теперь, если не землетрясение и наводнение, завтра газета будет, вся смена целиком по разным причинам не вышла на работу!
Как-то тираж исчез из типографии, и его так и не нашли, печатали заново. А ещё, когда мы ужасно опаздывали, нашу верстальщицу задержали гаишники за то, что в неположенном месте дорогу переходила (всегда там переходила и переходит!).
– Есть любимые журналы?
– Я люблю «Фому» и тех, кто его делает – Владимира Легойду, Владимира Гурболикова, Александра Ткаченко, Аллу Митрофанову… Да всех. Во-вторых, за то, что у них отменно получается то, к чему стремлюсь сама. А во-первых, за то, что они не только слова умеют правильные говорить, но и поддерживают, как настоящие братья и сестры во Христе. Порой ведь оторопь берёт от общения с православными, в том числе и коллегами.
– Что такое вдохновение, чем журналист отличается от поэта?
– Вдохновение? Кто бы знал! Я ведь редко пишу. Не настоящий поэт – я поэт редко. Иногда подолгу во мне вообще стихов нет, а потом, словно что-то внутри меняется, и ты начинаешь думать стихами, но отбрасываешь одну мысль, другую, пока вдруг какая-нибудь не начинает тебе нравиться, то есть, ты находишь её достойной, она тебя захватывает, и ты постичь, прочесть пытаешься стихотворение, которое тебе показалось, и пробуешь подставлять к первым строчкам другие, но чужие ему мысли не приживаются. И так мучаешься (сладкая мука!) до тех пор, пока все слова не оказываются на своих местах, так что их уже нельзя ни заменить, ни переставить.
Отличий много, думаю. Журналист старается быть понятым, а поэту совершенно всё равно: ему важно самому что-то понять, а найдётся кто-то, кто готов будет разделить его переживания, мысли, облачённые в сложную, может быть, форму, или нет, – это вообще не имеет значения. Журналист может заставить себя работать из чувства долга. А стихи настоящие так не пишутся – только поздравлялки, по случаю юбилея любимого врача, например.
– Самые любимые и трудные стихотворения?
– Как-то я сказала, что люблю стихи очень редко, а свои – ещё и очень выборочно, и отношение к ним у меня меняется. Но вообще, гораздо больше люблю поэзию чужую. Я небольшой поэт всё же. Но благодарю Бога за эту способность, потому что из-за стихов меня много чудных людей полюбило. И эта любовь в самые трудные времена спасала.
– Пожелания читателям.
– Быть честными перед Богом. Стараться не лицемерить перед Ним. Радоваться, благодарить Господа, людей и ничего не бояться. Христос посреди нас!
Слушая время
Слушаю время: взвизгнула где-то пила,
Храбрая белка воду в тазу попила –
Трень – коготки звонко по краю скользнули,
Взвыла пчела: «Где мой потерянный улей?»
Стук молотка, карканье – в рифму – вороны,
Песнь завели с ветром весёлые кроны,
Цедит комар свинг, несмотря на усталость…
Время моё, ты утекло, но осталось!
Капли дождя – аплодисментами в крышу…
Я не считаю тебя – вижу и слышу.
Я твоя часть, сгусток материи, участь –
Быть, прирастать к Вечности, плача и мучась.
Счастье и в этом. Мчит, распустив удила,
Брат, моё время. Вот ведь какие дела…
Причастие
Краюха рая досталась –
Такая вот Божья милость –
Причастилась.
Краюхи рая хватило,
Чтоб в радости раствориться.
Мне Царица
Слезинки отёрла. Малость?
Свет клеточки рвёт на части.
Это счастье!
Дух песней перехватило –
Так хочется поделиться!
Пусть продлится!
Дар – в миг одолеть усталость,
И, словно в небесных сёлах,
Быть весёлой.
Легко побеждён Атилла –
Божьей силушкою – играя.
Ломтик рая…
Прустовское
Мы часто любим не человека – любовь, то есть, своё же чувство,
уже иссякшее, пропавшее в веренице
совместных ужинов и разговоров про бизнес или искусство,
планов на завтра и выходные, грёз о Ницце,
открытий, некогда чудных, – трепещущих венок, холмов и ямок –
материков, дико стремящихся прежде слиться,
и вот дрожит, кренится, сыплется на песке построенный замок,
мы, глядя в ставшие такими чужими лица,
пробуем оторваться, кажется, по привычке боясь утратить
то, что исчезло, как в заоблачной выси – птица,
за миражом гонимся напрасно, гоним мыслей преступных рати
и неведомо на кого начинаем злиться.
***
Тебя любил бы я – и это знала ты!
Шарль Бодлер. Прохожей. Цветы зла
Да, ты б любил меня – мы оба знали это,
Когда на краткий миг застыли поезда,
Не спрыгнуть, не сойти с ума, не сдать билета:
Скрип… Из окна в окно – взгляд-молния: «Куда?!»
«Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый» –
Не то, не то! Не тем – цепляет нас Бодлер.
Мы тронулись – рабы разбитых в прах галер –
Гребём, стучим веслом, платок сжимая мятый.
«Прощай!» – «И ты прощай!» – «И ты!» – «И ты, попробуй
Уехать, убежать, умчаться навсегда!»
Нельзя, нельзя, нельзя! – Мы знали это оба.
Глотали без воды сухарь немого «Да»…
Стоим, несясь во тьму, – такая скорость света –
На пыльной станции с названьем грустным «Лето».
Пенуэл*
24 И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари;
25 и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.
26 И сказал [ему]: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.
27 И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.
28 И сказал [ему]: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь.
29 Спросил и Иаков, говоря: скажи [мне] имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? [оно чудно.] И благословил его там.
30 И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя.
31 И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое.
Бытие, 32
I
Девять месяцев я боролась с Тобой.
Устала.
Некто коснулся спины моей.
Мир качнулся,
Разлился над раненым тельцем электрическим душным светом,
Расстелился жёлтым в трещинах потолком роддома,
Странного места, в котором происходит переход душ
Из запредельной реальности в нашу,
в эту,
Знакомую до запаха хвоинки, сорванной с новогодней ёлки,
Банана в пахнущем плесенью овощном киоске.
Некто коснулся моей спины, и…
девочка полетела,
Пошла по крашеным, скрипящим радостно половицам
Комнаты, в которой на круглом столе стояло зеркало.
Наклонённое чуть кверху, оно смотрело мимо неё, сквозь время,
Засасывая,
вывернув наизнанку,
жизнь в безвозвратную перспективу:
Если встать на цыпочки (и сегодня), за его стеклом,
Затемнённым и искажённым снами,
отражается угол шкафа,
Хранящего мамину ТОЗовку,
щёлка двери
И глаза ребёнка, в самих себе прозревшего все ответы.
Я пошла по деревянному тротуару,
школьной грязи,
По асфальту проспектов,
бетонным плитам аэродромов,
По стёртым ступенькам лестниц и трапов, ведущих в бездну,
По кафелю больничных, разящих лекарствами коридоров,
По острым каменьям скалистых гор,
по песку морскому,
По водам, волнам,
по воздуху,
по… страницам
Книг, в которых обо мне написано:
И лишь это было значимо, интересно.
В одной из них прочла я о неравном сраженье нашем,
О Твоей победе, своём поражении и награде,
Которую, жалуясь, ношу в себе сладким жалом.
Из слов святых узнала, как с Тобой нужно вести беседы,
О чём молиться, о чём сокрушаться горько, над чем смеяться.
По дружбе, как руки, тянула Тебе свои вопросы.
Училась прощать и просить прощенья.
Училась просить.
Просила.
Временами, казалось, что Ты не слышишь,
Хотя всегда прибавляла: «Пусть, Господи, не моя воля…»
Только в этом не было правды – одно желанье, жажда
Подлинности.
Оказалось, что Ты целуешь даже намеренья.
Суд Твой – правый, бремя Твоё – легко, иго – благо.
Последняя просьба приговорённого перед казнью:
Хочу, чтобы, кроме любви, во мне ничего уже не осталось.
II
Знаю всё, но продолжаю с Тобой бороться.
Этот Некто не отпускает, я бы рада…
И не жалко Ему ни сил, ни времени на уродца,
Отвергающего Твою награду –
Благословение. Видишь: иду, хромаю,
Возверзаю печаль свою вслед Давиду,
Ветру радуюсь в сентябре, ливню – в мае,
Лишь для вида.
На встречных оглядываюсь оторопело,
От любви пробую уклониться – зря.
А сама глотаю крик, что выкрикнуть не успела:
«Отпусти, видишь: взошла заря!»
Ясны молитвы игуменьи Архелаи,
Мои же рвут пределы Твоих полей.
Я борюсь с собой, с Тобой и желаю:
Одолей меня, одолей!
*Вид (лик) Божий
- Якутский апостол
- «Колея эта – только моя» – интервью с епископом Якутским и Ленским Романом (Лукиным)
- Памяти епископа Якутского и Ленского Зосимы
- Свет Христов из Чокурдаха
- «Я крокодила пред Тобою», или «Ложные друзья переводчика»
- В начале было Слово. И у русских, и у якутов
- Венчание меняет жизнь, но для венчания надо измениться
- Икона Богородицы «Призри на смирение»: чудеса и верующим, и неверующим
- День народного единства – что празднуем?