Кулич с голубым котом
О Ромкиной смерти я узнала несколько дней назад. А еще в Великую Субботу, я о нем вспомнила — глядя на двух пьяненьких бомжиков, которые забрели к нам на подворье.
Стояла обычная предпраздничная суета. Люди пришли святить свою пасхальную «снедь», и вкусно пахнущая ванилью и выпечкой очередь протянулась далеко за ворота.
Я очень люблю наблюдать в этот день за людьми. Интересно, но у постоянных прихожан куличики часто скромные, сделанные на скорую руку и «в последнем рывке». Страстная ведь, службы. А до этого был долгий и непростой пост.
Зато у «сочувствующих» угощения традиционно-богатые. Хозяйки ставили на столы причудливо украшенные творожные пасхи — с цукатами, орехами, шоколадом, фруктами, пёстрыми узорами из каких-то посылок, конфеток, съедобных стружек, затмевающими скромное «ХВ»… Яйца переливались всеми цветами, а у одной женщины они искрились на солнце налепленными стразами… Соперничали друг с другом куличи всех возможных размеров и декора. Помню, на верхушке одного даже красовался совсем не религиозный голубой кот из мастики, держащий в когтистых лапах красную свечу. А какой-то весёлый дядя выставил на стол для освящения бутылку водки.
Лица у всех радостные, улыбчивые. И видно, что все ощущают себя частью чего-то большого и важного. Даже если до конца и не понимают, что именно сейчас Христос, распятый за всех нас, лежит во гробе. Или уже спустился во ад. И все равно, всех их Господь Сам привел сюда. Верующих и не очень, светских и воцерковленных… Даже того дядю с бутылкой водки…
У людей праздник, а они развонялись
Я бродила с коляской по подворью и любовалась всеми этими людьми. Вдруг пёстрая толпа рядом со мной всколыхнулась и расступилась. И вместо ароматов ванили и теста меня отдало застарелым перегаром и жутким запахом мочи и давно немытых тел. Это были два бомжа.
— Сюда уже приперлись, — проворчала какая-то активная бабуля с голубыми волосами «под Мальвину» и демонстративно взяла под руку лысого старичка. Супруга, наверное.
Тот раздраженно и зло смотрел вокруг, едва не закатывал глаза и пару раз прошипел: «Пойдём уже отсюда». Но «Мальвина», непреклонно вцепившись в свой куличик, скрипела в ответ: «Сейчас батюшка брызнет, и пойдём».
После слова «брызнет», злой старичок уже однозначно закатил глаза, выдернул руку и уселся на ближайшую лавочку, закинув ногу на ногу. Мстительно испепеляя взглядом свою прекрасную половину, он достал сигарету и угрожающе завертел ее между пальцами, мол: «Если в ближайшую минуту не брызнет и не уйдём, прямо здесь закурю»…
…Бомжики, пошатываясь, отошли от старушки.
— Ирочка, доця, иди к маме, — взволнованно зашипела на девочку лет четырёх молодая женщина в розовой шубке и золотистых сапожках.
Я еще раньше обратила на них внимание. Ирочка в такой же розовой шубке, только маленькой, играла палочкой в луже аккурат рядом с местом, где теперь остановились бомжи. А мама активно пыталась ее оттуда вытащить, опасаясь за сохранность меха и апеллируя к тому, что «бабушка специально покупала в Италии». Но Ирочке не было дела ни до шубки, ни до Италии. Она настойчиво стремилась в свою лужу.
— Ещё заразу какую подхватить не хватало, — отбросив шипение и педагогику, почти крикнула гламурная мамочка и так дернула дочку за итальянский рукав, что даже я за него запереживала …
…Пьянчужки засеменили в другую сторону…
— Господи, помилуй! — всплеснула руками Надежда Арсеньевна, наша знаменитая прихожанка, и размашисто перекрестилась. — Попрошайничать за ворота! Давайте-давайте, а то охранника позову. У людей праздник, а они развонялись. А лучше бросайте пить и идите работать. Пьяницы Царствия Божия не наследуют… Ну что очи-то вытаращили? Нагрубить хотите? Злоречивые тоже не наследуют…
Надежда Арсеньевна известна у нас на приходе своим ортодоксальным видом, душеполезными поучениями и ежедневным ожиданием конца света. Она самозабвенно борется за чистоту веры, обличая любые проявления вольнодумства.
От мобильных телефонов, которые, как она утверждала, «волнами своими отгоняют от храма Духа Святаго», до неосторожных и «весьма опасных» утверждений, что Православие имеет место быть и за пределами Святой Руси. Все, что «за пределами Руси», для Надежды Арсеньевны давно и накрепко было припечатано печатью антихриста.
Правда, батюшки, по её же словам, ее «проповедовать не благословляют, но молчанием предаётся Бог». И Надежда Арсеньевна продолжает нести свет в массы.
Ты что, нехристь?
…Бомжики затравленно смотрели вокруг, соображая, где бы встать. В итоге остались на месте — Надежда Арсеньевна убежала по каким-то своим душеспасительным делам, а тут как раз из храма вышел батюшка — кропить принесенное. Один из бомжей достал из кармана красное и уже примятое с одного бока пасхальное яйцо и поднял вверх, «ловя» капли святой воды. А потом сунул его второму: «На, тоже подержи».
Так они и передавали друг другу это одно на двоих, с облезающей скорлупой, пасхальное яйцо. Как будто верили, что, стоит вот так за него подержаться, и их пропащая, никчёмная жизнь обязательно изменится. Потом вдруг стали креститься на храм. А у одного, по его обветренному лицу потекли слезы. Люди недовольно морщились, а они стояли…
После очередного «фу», плачущий пьянчужка безнадёжным движением размазал по грязному лицу слезы и направился к выходу.
— Куда пошёл? — Дёрнул его второй. — Ты что, нехристь? Праздник такой! Стой — крестись…
— Стойте, сынки, стойте, — с улыбкой вдруг сказала им какая-то старушка (я ее не знаю).
И они стояли… И крестились. И в пропитых глазах у них блеснули тёплые живые искры…
Вода для бомжа
Вот тогда, глядя на них, я и вспомнила Страшного Ромку. Он так же однажды забрёл в наш храм. И тоже был бомжом и пьяницей.
Я его и до храма видела. Он побирался вместе со своей собакой и другими такими же алкашами у одного из магазинов. Как он докатился до такой жизни, никто не знал. Да особо и не интересовался.
Не заметить его было сложно. Был он, действительно, страшен. Да что там страшен — уродлив. Все лицо обожженное, в шрамах. Часть губы оторвана. Одного глаза вообще нет. Второй мутный и какой-то бессмысленный.
А ещё он вонял. Омерзительно! Дешевым алкоголем, потом, мочой и чем-то ещё невыносимым. И собака его была под стать — грязная, лохматая и вонючая. Но от неё хотя бы был толк, в отличие от Ромки. Когда он пьяный в дребадан, валялся где-нибудь на улице, она лежала рядом и согревала его своим облезлым боком. Благодаря ей, он, наверное, и прожил долгую для бомжа жизнь.
В храм он пришёл на Крещение. Лет шесть назад. Я тогда ещё подумала — на выпивку клянчить. Или воровать. А он пристроился с маленькой бутылочкой в очередь за святой водой. Но набрать ему не удалось. Какой-то строгий мужчина, возмущённый Ромкиным запахом, погнал его с подворья. Под одобрительные реплики благочестивого люда, желающего пополнить свои благословенные запасы великой агиасмы.
Ромка, пошатываясь, молча брёл прочь, время от времени посматривая на людей своим бессмысленным, мутным глазом. Хотя нет, сейчас он был не бессмысленным. Мне казалось, что он был злым, ненавидящим…
— Эй, постой, — раздался вдруг голос. — Да-да, ты…
Ромка обернулся и поднял свой страшный глаз.
Ее звала баба Вера, наша покойная уже прихожанка.
— Ты воды хотел? На, бери. — Она протянула ему баночку. — И вот ещё…
Она что-то сунула ему в руку. Наверное, деньги.
Ромка смотрел на банку с водой, на бабу Веру. Так же молча. Только мутный глаз его был уже другим. Не злым и не бессмысленным. В нем как-будто зажглась искра. Та самая тёплая искра, которую я позже увижу в Великую субботу в глазах двух бомжей с одним пасхальным яйцом. И в тот момент мне показалось, что третим рядом с Ромкой и бабой Верой стоял Господь.
«Я боюсь пропустить Христа…»
Здесь, мне кажется, нужно немного рассказать о бабе Вере.
Она умерла пять лет назад.
Было ей уже за восемьдесят. Сколько ее помню, она всегда была в храме. Как сейчас вижу ее, маленькую, сгорбленную и подслеповатую, медленно бредущую с палочкой на службу. На улице дождь, снег, жара, а она бредёт…
Ещё помню, как бабушка Вера раздавала в храме детворе гостинцы. У нее всегда была с собой большая старая тканевая сумка с поблекшими ромашками. Казалось, в ней хранится всё: свечи в полиэтиленовом пакетике, конфеты, печенье, иконки, какие-то книжечки, старые пупсы, наряды к ним, связанные крючком, поломанные машинки, ручки, карандаши…. Проходя мимо детей, она обязательно что-то доставала и дарила. Они уже знали и ждали. И так радовались!
А если у нее ничего подходящего не было, она просто давала деньги. Раз она сунула кому-то из моих дочек сто рублей. Я начала отказываться – знала, что бабушка Вера живет на маленькую пенсию, а единственная дочь далеко, и помогать у нее не всегда есть возможность.
— Пожалуйста, не отказывайся, это нужно не тебе, а мне, – сказала она мне тогда…
Околохрамовые попрошайки до сих пор ее помнят и ласково называют Верочка. Она никогда не пропускала ни одного нищего. Подавала всем без разбора: пьяницам, цыганам, здоровым мужикам, которых «обокрали» и которые из года в год просят «на билет до Мурманска».
Однажды в крепкий мороз она притащила в той сумке с ромашками термос, одноразовые стаканчики и разлила всем попрошайкам, которые рисковали замерзнуть, какой-то свой травяной чай.
Еще вспоминаю один случай… Я подходила к храму, а впереди меня, метрах в пятидесяти, шла она.
Баба Вера, как всегда, опускала в кружку каждому нищему свои небольшие деньги. А потом увидела пьяную женщину, «случайную», не из «наших» попрошаек, которая сидела на земле и то грязно ругалась, то клянчила на «лечение»…
Бабушка Вера подошла к ней и высыпала в руку горсть мелочи. А когда отвернулась и медленно побрела к церковным воротам, та, посмотрев на эти маленькие деньги, выругалась и кинула ей эту мелочь в спину.
Бабушка Вера вернулась, наклонилась и начала шарить по земле руками, собирая монетки. Я подошла, чтобы помочь, высказав при этом пьянчужке, что я о ней думаю. А старушка улыбнулась и проговорила совершенно без обиды: «Не надо, не греши. Может, ей, правда, нужно больше… А у меня нет – пенсию еще не получила».
Подняв все монетки, она отдала их другой нищенке…
Позже, припомнив бабе Вере эту мерзкую женщину, я попыталась ее «воспитывать». Мол, что так нельзя, что у нее у самой денег нет. И что эти алкаши и вруны все равно все пропьют.
— Ну надо же быть разумнее! — «учила» я. — Зачем поддерживать тунеядцев и лодырей?
А бабушка Вера как всегда улыбнулась своей доброй улыбкой и ответила:
— Не суди ее – мы же не знаем, что-то нее было в жизни и что будет… А я… Лучше я дам тому, кто вот так кинет, чем пропущу того, кому нужна помощь. Пропущу Христа… Если бы ты знала, Леночка, как я боюсь пропустить Христа…
Да… Так она и шла изо дня в день в храм и в каждом встречном видела Христа. В ребенке, которому давала конфету. В замерзающем бомже, которому налила чай. В той пьянице, которая кинула ей деньги в спину… В Ромке-уроде, которому дала тогда, на Крещение, святой воды. Только она увидела в этом опустившемся человеке образ Божий. Только она стала лучом, который сумел зажечь в его мутном глазу искру веры. Только она одна.
И, знаете, уже несколько лет, как ее нет, а «старые» попрошайки у храма до сих пор помнят бабушку Веру и ее копеечки.
– Никто нас так не любил, как Верочка, – сказала мне недавно одна из них. – Никто! Ты уж подай записочку за упокой.
Я уверена, что и Ромка помнил ее до самой своей смерти.
Прямоугольная баба Женя
Больше я Страшного Ромку в храме не видела. Зато встречала у магазина.
Он очень любил свою облезлую страшную собаку, это было видно. Собака была его лучшим другом.
И был у него враг. Евгения Ивановна. Или просто — баба Женя. Моя соседка по дому. Собственно, от неё я и узнала недавно о Ромкиной смерти.
Не могу сказать, что я пристально следила за их отношениями — все вместе мы пересеклись всего несколько раз. Но из того, что я видела можно было предположить, что если она его и не ненавидит, то близко к тому.
Евгения Ивановна была полной противоположностью бабе Вере. Скорее она была похожа на Надежду Арсеньевну. Ту, храмовую, с душеполезными поучениями, помните? Только светским ее вариантом. Как будто два идеальных партийных агитатора в какой-то момент разошлись по разным «тусовкам» и там продолжили свою идеальную партийную деятельность.
С бабой Женей мы много лет живём бок о бок, и всегда она была (и есть) слишком… Даже не знаю, как сказать. Душевно-прямоугольной, что ли. Как будто кто-то взял и начертил ее по линейке. Все у неё идеально ровно или под прямым углом. Она всегда знает, как НАДО и всегда во всем права. Даже в том, о чем вообще понятия не имеет. Шаг вправо — шаг влево не допускает, рубит сплеча и не признает в жизни и отношениях никаких мягких линий и «окружностей».
Евгения Ивановна — гроза всех. Вообще ВСЕХ. Дворников, бомжей, алкашей, собачников, кошатников, подростков, мам с кричащими детьми, одиноких женщин без детей, целующихся влюблённых, церковных «ханжей», ругающихся супругов, падшего молодого поколения без идеалов и всех, кто выбивается из ее картины мира. А выбиваются из неё все, кроме неё самой. И для всех у неё, как и у Надежды Арсеньевны, всегда припасено какое -нибудь ценное поучение. Понятно, что Ромке-уроду в ее прямоугольной картине мира места тоже не было.
«Я не украл…»
— Сталина на тебя нет, тунеядец! — кричала однажды баба Женя на Ромку, когда он попрошайничал у магазина и, по-наивности, попросил копеечку и у неё. — Здоровый мужик! Шёл бы работать. Да отойди ты от меня, а то я тоже провоняю! И не стыдно же. Клянчит! На выпивку! У меня, у пенсионерки!
Ромка что-то нечленораздельно пробубнил и грустно отошёл в сторонку. Справедливости ради, я тогда ему тоже денег не дала. Все равно пропьёт. И поспешила пройти мимо со своей коляской.
Когда я уже стояла на кассе, сзади меня опять раздался возмущённый крик бабы Жени:
— Совсем обнаглел. В магазин уже приперся. Вонять тут. Людей пугать. И воровать! Охрана-охрана! Он сосиски украл!
Я обернулась. Не столько на крик, сколько на запах. Прямо за мной в очереди стоял Ромка. И, действительно, держал в руках какие-то дешевые сосиски.
— Я не украл. Я денег насобирал, — оправдывался он.
— Насобирал он, гляньте-ка! — Не унималась Евгения Ивановна. — Тоже, небось, украл! У пенсионеров!
И она демонстративно прижала к груди сумку. Чтобы Ромка, не дай Бог,не обворовал и ее. Тут подоспела охрана. На Ромкино счастье в тот день дежурил старенький дядя Вова. Он просто проследил, чтобы бомжик оплатил свои сосиски. Гнать не стал.
Я задержалась в «предбаннике» магазина. Когда вышла на улицу, увидела, что Страшный Ромка кормит этими сосисками свою страшную облезлую собаку. А та благодарно лижет ему руки. И как будто искорка между ними. Тёплая… И грустная…
«Не позорь солдата!»
Второй раз из того, что я видела, Ромка-урод попал под горячую руку Евгении Ивановне тоже в очереди этого магазина. Он покупал уже не «трогательные» сосиски для собаки, а какую-то дешевую водку.
В тот день воспитательная энергия прямоугольной бабы Жени была изначально направлена не на него. Ромке отрикошетило.
Тогда в магазине буянил какой-то пьяный мужик лет пятидесяти-шестидесяти. По виду — «цивильный», а по поведению — просто омерзительный.
Он ругался, шатался, падал на полки с товарами, приставал к покупателям… Дебошир расходился все больше, охрана куда-то позорно ретировалась, сотрудники магазина растерялись, покупатели делали вид, что их это не касается. И только баба Женя описывала вокруг него возмущённые круги и, не теряя бдительности, чтобы шатающийся мужчина случайно не упал на неё, стыдила его за «аморалку».
— Хватит хулиганить! Я сейчас милицию позову! — Грозилась она! — Как не стыдно! Дети же смотрят!
Это она показывала на моих девчонок.
Дебоширу явно не было стыдно. В добавок ко всему он вдруг упал на пол и начал отжиматься.
И тут «отрикошетило» Ромке, который тихо-мирно стоял в очереди со своей дешевой водкой.
— Смотри, допьёшься до чертиков, станешь как вот он, — показала на бомжа баба Женя. — Ты и так, как он, уже воняешь!…А ты чего приперся опять, алкаш одноглазый? (это уже Ромке). Кто тебя сюда пустил? Забрали бы тебя в обезьянник уже!
Тот мрачно опустил свой единственный глаз, а мужик, не обращая внимания на пророчества Евгении Ивановны, продолжал отжиматься.
Но от напряжения организм его дал сбой, и мужчина, простите за подробность, просто описался в штаны. Однако это его совсем не смутило и он начал кричать на весь магазин, что он «русский солдат, был в Чечне. Там в окопах и не такое случалось!». А потом обвёл мутными глазами кассиров (а кассиры там все приезжие) и с ненавистью зарычал: «Я вас, чёрных, ненавижу! Я таким бошки резал!»
Все молчали и не знали, что делать. И в этот момент к пьяному мужику подошёл тоже не трезвый и вонючий бомж Ромка.
— Не позорь русского солдата! — сказал он тихо. Я была недалеко и слышала. И побрел из магазина со своей водкой.
Чем все закончилось, я не знаю. Мы с дочками ушли домой.
Лицо за уродливой маской
Так я иногда и наблюдала за Ромкой. Был он бомжом неординарным. По крайней мере, не таким, какими я их себе представляю.
Может, это мои фантазии, но мне казалось, что он, опустившийся до самого дна бродяга и пьяница, из последних сил пытался сохранить человеческое лицо. Как будто сам себе пытался доказать, что не все потеряно. Что он не такой. Что за этой уродливой одноглазой маской, живет кто-то другой. Вот-вот случится чудо, отмотается назад время, «отпадёт» вся эта шелуха, грязь и вонючая корка, а там окажется… Кто?…Прекрасный принц?… Но это уже, действительно, мои фантазии…
Но он, алкаш и бродяга, был внимателен и, знаете, даже галантен. Несколько раз я видела, как Ромка помогал кому-то с сумками и открывал дверь в магазин. И я уже рассказывала, как он помог мне. Но напомню…
В тот день я с дочками решила после прогулки зайти за продуктами. Купили много, заполнили низ коляски и ещё в руки все взяли по пакету.
И тут на выходе Дуня, которой было уже года три, издаёт истошный крик, потому что мы забыли купить ей что-то там. Упирается, не идёт, плачет. Пытается упасть. Порывается вернуться. Я уговариваю, начинаю злиться. Она кричит, что я плохая и «спасите-помогите».
Мы затрудняем движение, на нас рявкают. Кто-то останавливается поглазеть. В итоге мне приходится схватить ее за руку. Но руки у меня были заняты. Поэтому, чтобы освободить одну, не прекращая движения, я не придумываю ничего лучшего, как взять мешок с картошкой… зубами. Благо он был не очень большой. Но картина все равно не для слабонервных.
Кто-то удивился, кто-то посмеялся.
— Понарожала, а справиться не может, — возмутилась какая-то женщина.
— Да-да, — одобрительно закивал какой-то пожилой мужчина.
Это стало для меня последней каплей и я разжала зубы. Мешок упал, картошка рассыпалась… Но сказать я ничего не успела. Потому что тётушка проявила удивительную сообразительность, вовремя поняв, что женщина, носящая зубами мешки с картошкой, разжимает их только в экстренных случаях.
Наша возня разбудила спящего в «предбаннике» пьяного Ромку. Оценив ситуацию своим единственным глазом, он покряхтел, с трудом встал, поковылял ко мне, собрал картошку и открыл дверь. Ему единственному в тот момент пришла в голову элементарная вещь — помочь женщине. Потом уже, глядя на него, подошёл какой-то парень…
Есть только Божьи
А недавно я встретила у дома бабу Женю. Я ждала, что она, как всегда, скажет мне что-нибудь критическо-разящее. Я с моей галдящей толпой детей ее всегда раздражала. И от душеспасительных лучей, которые она посылала в мой адрес, порой кровь леденела в жилах.
Но она молчала и была какой-то грустной. И как будто даже мягкой и «округлой». От удивления я поздоровалась.
— Здравствуйте, Лена. — ответила она, назвав меня по имени и на «вы». Что было вообще «за гранью разумного».
— Что-то случилось? — решила я закрепить успех.
— Ромка умер!
— Что, простите?
— Страшный Ромка умер!
Она вздохнула…
Я думаю, что если бы у Ромки «отпала шелуха» и он стал прекрасным принцем — это было бы больше похоже на правду, чем то, что я в тот момент видела. Мне казалось, что я сплю.
— Вы из-за этого расстроились? — осторожно уточнила я…
…В тот день мои дети долго играли во дворе. А мы с ней сидели на лавочке и говорили-говорили… Много чего она мне о себе рассказала. Но это уже совсем другая история.
И рассказала про Ромку. Как ненавидела его. И как однажды пришла в магазин, сняла в банкомате там с карточки все деньги (для неё — не мало, копила на новую кухню), положила в кошелёк и пошла к выходу.
— Подождите, — услышала она чей-то мерзкий хрип.
Ее обдало знакомой вонью. Это был Ромка.
— Пошёл вон! Денег не дам! — рявкнула она. — Ограбить хочешь?! Охрана!
— Вот возьмите, вы уронили, — протянул он бабе Жене ее кошелёк.
Она выхватила, пересчитала — не украл ли…
— Он ничего не взял, представляете, — рассказывала она мне. — Все до копейки отдал. А ведь мог бы… А я его так… Но я в тот день ему еды купила. А сейчас вот блинов испекла, хотела покормить. Но сказали — что умер он. Заснул на улице, пьяный, и не проснулся… На, девчонок своих угости.
И в глазах у этой старой, больной, одинокой женщины блеснули слезы…
Я смотрела на грустную бабу Женю, с которой впервые вот так говорила… На блины. Верила и не верила…
И мне казалось, что вот так бывает только в раю. Где нет плохих и хороших. А есть только Божьи. Потому что «Дух дышит, где хочет» — в любой душе.
Я смотрела на Евгению Ивановну, на теплые искорки, которые блестели у неё в глазах, и думала, что, быть может, это те самые искры, которые когда-то давно, на Крещение, зажгла в глазах Страшного Ромки бабушка Вера, дав ему святой воды. И он пронёс их через годы. И передал бабе Жене…
Это те искорки, которые в Великую субботу зажглись в глазах бомжей, пришедших к нам на подворье, когда их назвали сынками. Это маленькие искорки, которые вот так идут от сердца к сердцу. Греют души и освещают самые, казалось бы, никчемные жизни. Загораются там, где не ждёшь. И, наверное, эти искорки — и есть Христос.