Истоки и современность апологетики

 В 399 г. до Р. Х. в демократических Афинах, крупном центре тогдашней средиземноморской цивилизации, суд присяжных приговорил к смертной казни философа Сократа. Официальное обвинение гласило, что Сократ не чтит кумиров города, вводит новые божества и пагубно влияет на юношество. В своей защитительной речи (“Апологии”), сохраненной его ближайшим учеником Платоном, Сократ держался с непоколебимой уверенностью в собственной правоте, в полезности того занятия, которому он посвящал свое время, беседуя с согражданами в домах и на площади. Философ давал отчет в прожитой жизни, в той своей непохожести на остальных людей, за которую его ненавидели и в конце концов вызвали в суд. Эта столь оскорбительная для сограждан особенность Сократа состояла в умении отличать видимость от реальности и подвергать сомнению ценности, признаваемые большинством людей, в отсутствии страха перед смертью и в чувстве постоянной ответственности перед высшим началом. “Я рассуждал сам с собой, — читаем мы в «Аполо­гии», — что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего дельного и путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю” (21 D, пер. М. Соловьева). Чувство долга и справедливости всегда заставляло его идти наперекор незаконным требованиям толпы и властей предержащих, как это было, когда, исполняя должность притана, он один из всех голосовал против незаконной казни стратегов-победителей при Аргинусах или когда во время правления олигархов он не поехал за человеком, которого должны были привезти для казни (32 B, C). Сократ сравнивал себя c оводом, который жалит ленивого разжиревшего коня и тем побуждает его к движению. “По-мо­ему, — заявлял он афинянам, — бог послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно” (30 C — 32 A). Афинский обыватель не простил нищему философу его чув­ства собственного достоинства, не признал за ним права всегда и во всем следовать голосу совести, предпочитая истину конъюнктуре. Сократ отказался просить пощады и спокойно встретил смерть. Прошло более четырех столетий — и безбоязненное отношение к казни, равно как и смелая защита своих убеждений стали неотъемлемой чертой жизни христианских общин. Вспом­ним речь святого первомученика архидиакона Стефана или выступление апостола Павла перед царем Агриппой (Деян 7; 26). С середины I в. по Р. Х. гонения на христиан, расправы над ними стали закономерным явлением в Римской империи, однако репрессивные меры не в силах были задушить христианство, число адептов новой религии постоянно росло, пополнялось выходцами из образованных слоев языческого общества. Христианство ощущало себя новообразованием в среде своих современников, живших традициями древней религии, культуры, быта, государственного устройства. Оно было столь же неприемлемо для иудаизма и языческого многобожия, как и для эллинской культуры и римского правительства. Окруженное отовсюду враждебным миром христианство не приняло той роли, которую ему этот мир сулил — роли жертвы, обреченной на заклание. Оно вступило в бескровную борьбу со своими оппонентами, вело ее несколько веков и выиграло бой. Первоначальной формой этой борьбы, отпора, который христиане давали своим гонителям, были “апологии” — защитительные речи, мы бы сказали, “от­крытые письма”, адресуемые римским императорам, сенату, должностным и частным лицам. Первые из них, до нас не дошедшие, были поданы в 125 г. по Р. Х. императору Адриану в Афинах двумя христианами — Кодратом (Квадратом) и Аристидом. Наше знакомство с апологетикой II в. по Р. Х. начинается с сочинений святого мученика Иустина, который крестился уже в зрелом возрасте, будучи профессиональным философом, и засвидетельствовал свою веру мученической кончиной в Риме в 60-х годах II в. Святому Иустину принадлежат две “Апологии” и “Диалог с иудеем Трифоном”. В них предпринята блестящая попытка не только оградить христиан от клеветы, но и объяснить евангельское учение инакомыслящему миру на языке, ему понятном, сделать Евангелие приемлемым как для иудейских книжников, так и для эллинизированных интеллигентов. В обществе, где свято чтилась древность, ибо в прошлом был золотой век античной культуры, святой Иустин, обращаясь к императору Антонину Пию и римскому сенату в 150 г., начинал свою первую “Апологию” словами: “Люди истинно благочестивые и любомудрые должны уважать и любить только истину и отказываться от последования мнениям предков, когда они худы: такова обязанность, внушаемая разумом <…> и любитель истины должен всячески и больше своей собственной жизни стараться соблюдать правду в словах и поступках своих, хотя бы смерть угрожала ему” (пер. П. Преображенского) ¹. В дерзновенном тоне этих строк звучат и ноты сократовской речи перед судом, которую хорошо знал философ Иустин, и голос христианина с его несокрушимой верой в евангельскую истину, которая ему дороже жизни. Во имя истины он требует справедливости по отношению к христианам. Христианам предъявлялись обвинения в безбожии, в аморальном поведении, в оскорблении императорской власти. Они жили иначе, чем все: не приносили жертв идолам, не воздавали божеских почестей императору. Общество не прощало им этой обособленности, и поэтому их судили не за конкретные проступки, а за само имя христианин. Требуя справедливого суда, суда за дело, а не за имя, адепты новой “непонятной” религии должны были доказать право этой религии на существование, показать ее способ объяснения мира, ее благотворность для человека и государства, ее превосходство над язычеством. Все ранние апологии неизменно содержали критику греко-римского пантеона и по возможности полно раскрывали евангельский монотеизм. Развенчание языческого многобожия не представляло трудностей, так как уже философы классической Эллады восставали против антропоморфизма народных верований, мифы же о богах изобиловали такими аморальными и непристойными подробностями, что свидетельствовали сами против себя; апологетам оставалось только напомнить о них своим адресатам. Сложнее было склонить язычников на сторону евангельского благовестия. Тут требовалась серьезная и понятная аргументация. Знаток античной литературы святой Иустин не побоялся соотнести христианские понятия с теми, к которым привыкли образованные эллины, внушая им, что в христианстве речь идет о вещах, им знакомых. “Когда мы говорим, — писал он в первой «Апологии», — что все устроено и сотворено Богом, то окажется, что мы высказываем учение Платоново, когда утверждаем, что мир сгорит, то говорим согласно с мнением стоиков <…> Но Сын Божий, называемый Иисус, хотя и просто был только Человек, по Своей премудрости достоин называться Сыном Божиим: ибо все ваши писатели называют Бога Отцом и человеков и богов. Если же мы говорим, что Он, Слово Божие, родился от Бога особенным образом и выше обыкновенного рождения, то <…> пусть это будет у нас общее с вами, которые Гермеса называете Словом-вестником от Бога (Первая Апология, 20, 22) ². Своим оппонентам святой Иустин предлагал новую схему раскрытия Богопознания. Он отнимал у языческих богов право называться богами. Языческие боги, утверждал он, это бесы, демоны, которые всегда вредят людям, обманывают и вводят их в заблуждение, чтобы отвратить от Единого истинного Бога, Творца вселенной. Истину о Боге задолго до греков возвещали пророки Моисей и другие, у которых потом позаимствовал немало сам Платон. Еще до пришествия в мир Божественного Логоса, воплотившегося Слова и Сына Божия Иисуса Христа были праведные искатели истины, “христиане” до Христа, такие как Авраам, Гераклит, Сократ, те, кто уже в древности учил о Логосе. Злые демоны всегда ненавидели таких людей и воздвигали на них гонения, как, например, на Сократа и стоика Мусония; эти же демоны воздвигают гонения и на христиан. Если крупицы истины можно найти уже у эллинских мудрецов, то полнота Божественной Истины явлена миру в Евангелии, и та перемена, которая происходит с людьми, когда они становятся последователями Евангелия, лучше всего говорит в их защиту. Те, кто раньше предавались разврату, гонялись за богатством, ненавидели и убивали друг друга, отворачивались от иноплеменников, теперь живут целомудренно, уделяют из своего имущества нуждающимся, молятся за врагов и ненавидящих их, никого не чуждаются. Такие люди не могут быть опасны для общества, так как они знают, что ни одно злодеяние не может укрыться от Бога и остаться безнаказанным. Они ищут не царства земного, а соцарствования с Богом (Первая Апология, 11–14) ³. В иной форме, на ином материале, но в сущности исходя из той же самой предпосылки, что евангельское Откровение есть исполнение того, что предугадывалось в древности и не противоречит традиции, а подтверждает ее, святой Иустин защищал христианство перед лицом иудаизма в своем “Диалоге с Трифоном”. Подробно анализируя тексты пророчеств, он внушал иуде­ям, что предсказания о Мессии относятся к личности Иисуса Христа, к Его рождению, крестной смерти и воскресению. Не только пророчества, но и события библейской истории, обрядовые предписания Моисеева закона святой Иустин истолковывал как непосредственно относящиеся к Иисусу Христу, как символы и прообразы того, о чем говорится в Евангелии. В своих защитительных речах святой Иустин, убеждая иудеев и эллинов в том, что духовное развитие человечества нацелено на Евангелие, менял ориентиры понимания истории. Если для иудея и грека основополагающие ценности хранились в прошлом (Моисеев закон, философия Платона, Аристотеля и др.), то для христианина прошлое было ценно своей устремленностью в будущее. Труд апологетов был подготовкой будущего торжества новой религии. Дело святого Иустина было продолжено целой плеядой апологетов второй половины II в. ⁴. Подобно святому Иустину, они выступали против ходячего обвинения христиан в безбожии, разврате и непочтении к властям. Общим местом их сочинений была резкая критика язычества, иногда доходившая до неприятия античной культуры в целом (Татиан, Ермий, “Послание к Диогнету”, святой Феофил Ан­тиохийский), иногда признававшая крупицы истины и у языческих мыслителей (Афинагор). Они ссылались на древность той культуры, на которую опирались, заявляя, что Моисей жил намного раньше Троянской войны, а значит — эллинских философов и основания Рима (Татиан, святой Феофил). Раскрывая христианский монотеизм, они рассуждали о космологии (Тати­ан), о творении мира (святой Феофил) и следовали за святым Иустином в учении о Логосе (Татиан, святой Феофил). Если опровержение упреков в безбожии требовало осведомленности в мифологии и философии и напряженной работы ума, то защита христианской нравственности выливалась в восторженный гимн евангельскому образу жизни, который был столь же чужд внешнему миру, как религия Откровения — политеизму. С наибольшей яркостью противопоставление христиан их гонителям выражено в “Послании к Диогнету”: “Христиане не различаются от прочих людей ни страною, ни языком, ни житейскими обычаями <…> Но обитая в эллинских и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаям тех жителей в одежде, в пище и во всем прочем, они представляют удивительный и поистине невероятный образ жизни. Живут в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и все терпят, как чужестранцы <…> Находятся на земле, но суть граждане небесные <…> Они любят всех, но всеми бывают преследуемы. Их не знают, но умерщвляют <…> они бедны, но многих обогащают. Всего лишены и во всем изобилуют <…> Злословят их, но они благословляют; их оскорбляют, а они воздают почтение. Они делают добро, но их наказывают, как злодеев <…> Словом сказать: что в теле душа, то в мире христиане <…> Душа, хотя обитает в теле, но не телесна, и христиане живут в мире, но не суть от мира <…> Плоть ненавидит душу и воюет против нее, ничем не будучи обижена, потому, что душа запрещает ей предаваться удовольствиям; так и мир ненавидит христиан, от которых он не терпит никакой обиды, за то, что они вооружаются против его удовольствий” ⁵. Высшего напряжения пафос апологетики достиг на рубеже II–III вв. в творчестве Тертуллиана. В своих сочинениях он во многом повторял мысли предшественников ⁶. Продолжая линию иустиновского “Диалога с Трифоном”, он рассматривал Ветхий Завет как прозрение Нового, указывая иудеям на пророчества о рождении, страданиях и воскресении Христа, о призвании язычников и рассеянии Израиля (“Против иудеев”). Подобно остальным апологетам, он опровергал возводимые на христиан обвинения, требовал суда над ними за реальные преступления, а не за одно имя, ссылками на древних историков доказывал, что языческие боги — это не боги, а обоготворенные люди или демоны, и в противовес политеизму развивал учение о Едином Боге и Его Единосущном Сыне Иисусе Христе. Вместе со святым Иустином он находил у греческих философов точки соприкосновения с христианством, сближая учение об Иисусе Христе как Сыне Божием с учением Зенона о Логосе и Клеанфа о Духе (“Апологетик”). Вместе с тем, интонация разговора с противником у римского адвоката, карфагенца Тертуллиана существенно иная, чем у греков. Он не столько убеждает, сколько саркастически высмеивает, обвиняет, требует. Если святой Иустин начинал свою первую “Апологию” с возвышенных слов о правде, благочестии и справедливости, то Тертуллиан обрушивал на верховных правителей Римской империи град упреков в трусости, в нарушении правил правосудия из ненависти к христианам, в несправедливости (“Апологетик”, 1). Если ранние апологеты доказывали нелепость обвинения христиан в убийствах и людоедстве тем, что христианам запрещены убийства, даже вытравливание плода во чреве матери, то Тертуллиан блестяще пользовался риторическим приемом “до­ве­де­ния до абсурда” и обнажал бессмыслицу самого обвинения, разоблачал его вздорность, поскольку никто никогда еще не ловил христиан на месте преступления, а какое торжество было бы для судьи, если бы он поймал христианина, сожравшего сотню детей! (“Апологе­тик”, 2). Репрессии римской администрации ставили под угрозу само существование христианских общин, и церковные апологеты старались отвести эту угрозу. В то же время над Церковью нависала другая опасность: опасность проникновения язычества внутрь самого христианства. Она исходила от гностических учений, пытавшихся включить отдельные элементы христианского благовестия в дуалистические и пантеистические системы разного толка. Церковь решительно отсекала такие попытки, и ее главным борцом на этом поле битвы за евангельскую Истину был епископ Лиона священномученик Ириней, казненный в 202 г. Опровержению различных течений гностицизма посвящен его труд “Против ересей” в пяти книгах. Основные направления апологетики II века — критика язычества, христианизация античной культуры и Ветхого Завета и разоблачение ересей продолжали оставаться в центре внимания богословов последующих поколений. Климент Александрийский (II – нач. III вв.) в своих сочинениях “Уве­ща­ние к эллинам”, “Педагог”, “Строматы” устанавливал иерархию духовных ценностей, отводя первое место Ветхому и Новому Завету, подчиненное — философии. Смысл и назначение эллинской философии и Моисеева закона он видел в том, что они вели эллинов и иудеев ко Христу, готовя их к принятию Евангелия. Продолжая дело святого Иустина, Климент и Ориген (III в.) предприняли огромную работу по интерпретации библейских текстов. В своем толковании на Евангелие от Иоанна Ориген противостоял гностикам. Примерами критики язычества может служить его объемистый труд “Против Цельса” и “Слово на язычников” святителя Афанасия Великого (IV в.). В IV в. к давнему врагу Церкви гностицизму прибавились новые оппоненты: Арий, Евномий и другие, искажавшие понимание равночестности Лиц Святой Троицы. Защищая от них чистоту Православия, святители Афанасий Александрийский, Василий Великий, его брат Григорий Нисский, Григорий Богослов и другие раскрыли сущность троического богословия. Противоборство христианства с язычеством нашло свое завершение в грандиозном произведении блаженного Августина “О граде Божием”. Отвечая тем, кто в падении Рима, взятом войсками Алариха в 410 г., усматривал кару за измену вере предков, блаженный Августин предлагал свою “философию истории”. Он делил человечество на два сообщества, два града, каждый со своей линией развития. Град земной — это земные царства, Рим прежде всего. Они ведут начало от братоубийцы Каина, от братоубийцы Ромула, они изобилуют пороками и преступлениями. С поверженного Рима христианский епископ срывал маску былого величия, разоблачал гнусность того, что в нем творилось столетиями. Подлинно велик в его глазах был град Божий, объединяющий всех тех, кто от Авеля и Авраама благоугождал истинному Богу, кто в мире жил премирно, в ожидании вечного, кому предназначено вечное блаженство. Когда главы европейских народов приняли христианство и соответственно одна за другой стали христианскими их страны, надобность в апологетических сочинениях не отпала, поскольку при наилучших намерениях людей и самых пламенных духовных подвигах мир сей продолжал быть враждебен Церкви Христовой. Конечно, постоянно ощущалась (и ощущается) необходимость показывать неправоту еретических уклонений, но призвание апологетики в христианском мире состоит не только в этом. Князь мира сего постоянно пытается подчинить Церковь земным делам и целям, сместить акценты в жизни церковного народа таким образом, чтобы духовные устремления существовали в жизни человека постольку, поскольку они не препятствуют его мирским интересам. Это возлагает на апологетику обязанность постоянно давать ответ на течения в общественной мысли, искажающие понимание и приятие истин христианства. Достаточно хорошо известна мысль одного из замечательных западных апологетов ХХ в. К. С. Льюиса о том, что в каждую эпоху темные силы превозносят как высочайшую добродетель именно то, что в это время представляет наибольшую опасность для человечества, и клеймят те свойства человека, которые только и способны этой опасности противостоять. Так, во времена огрубления нравов они воспевают “суровую мужественность” и поносят доброту и милосердие, объявляя их проявлением “слабости”. Если же в жизни общества верх берет тенденция к сибаритству, изнеженности, то всегда находятся охотники провозгласить их утонченностью, только и достойной высокоразвитого человека, а простота, мужество и неприхотливость уже считаются варварством. Такие “ловушки” довольно легко опознаются по апелляциям к “современности” (которая в сущности есть завуалированная мода), но… слаб человек, и одно дело — когда он слушает или читает что-то, что заранее склонен считать “не своим”, а другое — когда такие настроения и мысли проникают в его собственное сознание. Как блаженный Августин заметил, что главный враг Церк­ви находится внутри нее, так и каждый из нас может сказать, что главный наш враг — внутри нас. Роль апологетики в христианском мире — в наши дни ничуть не менее, чем в минувшие века — состоит в том, чтобы давать ответы на вопросы, возникающие в жизни людей, чтобы снова и снова утверждать, что свет Христов просвещает всякого человека, рождающегося в мир, что вся полнота просвещения, свободы и надежды — во Христе. Миссионерская значимость христианской апологетики велика и неоспорима, но нельзя утверждать, что апологетические труды адресуются только иноверцам и неверующим. Они полезны и всякому христианину — для утверждения в вере, для того, чтобы отпадали внутренние сомнения и колебания, для того, чтобы его собственные мысли нашли в них внешнее подтверждение. Тогда душа испытывает отраду, встречая кого-то, с кем ее объединяет исповедание “едиными усты, единым сердцем…”. И еще — для того, чтобы диалоги с теми, кто подвержен заблуждениям, могли опираться на продуманную и внутренне пережитую систему доводов. Заметим, что этот аспект апологетики уже диктует ей некоторую стилистическую заданность, коренящуюся, впрочем, гораздо глубже, нежели в практических потребностях: отсутствие агрессивности и враждебности, проистекающее из самого духа христианства. Однако у всякого времени свои заботы, как и свои культурные особенности. Каждое человеческое поколение не только решает как бы заново, для себя, вечные загадки человеческого бытия, но и рассматривает их под своим углом зрения, обсуждает их на присущем ему языке. Слова наше время всегда произносятся с волнением, и черты этого времени чрезвычайно важны для всех, кто в нем живет. Всякое время — непростое, и наше — не исключение. Можно ли наметить, пусть бегло и неполно, те его черты, которые должны считаться значимыми для апологетики нашего времени настолько, чтобы диктовать ей как направления, так и стилистические рамки? Конечно, прежде всего — это время ожидания. Переход к новому столетию всегда вызывает некоторое брожение умов. Элементарное суеверие — магия чисел — заставляет думать, что с переменой второй цифры в календаре обязательно должны быть связаны и перемены в жизни человечества. Кто ждет неслыханного процветания, связанного с научными открытиями, кто — новых принципов человеческих отношений, кто — конца света. Все эти “чаяния” многократно усиливаются, когда измениться должна первая цифра. Всеобщее напряжение достигает нездорового уровня, и сейчас это духовное нездоровье проявляется в повышеном интересе ко всему, что связано с антихристом, в то время как христианству свойственно ожидание Господа Иисуса. О малой обоснованности “календарных верований” косвенно свидетельствует то, что большинство волнующихся связывает свои надежды (или опасения) с наступлением 2000-го года, между тем как новое тысячелетие начнется в 2001‑м году, а в 2000-м просто поменяется первая цифра даты. Мы уже благополучно пережили несколько несостоявшихся концов света, предсказывавшихся мелкими сектантскими пророками. Между тем христианское учение с присущей ему трезвостью всегда вспоминает слова Христа о том, что даже Ему не дано знать время конца (см. Мф 24:36; Мк 13:32). Последние дни наступили непосредственно после Воскресения Христова, и не подобает нам высчитывать даты в то время, как Евангелие заповедует бодрствовать и уповать на благодать (ср. 1 Пет 1:13), бодрствовать и трезвиться (ср. 1 Фес 5:6) и всегда быть готовыми к встрече с грядущим во славе Христом, подобно разумным девам в притче, завершающейся словами: Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий (Мф 25:13). Все же невозможно отрицать, что неблагоприятные, мягко говоря, умонастроения и нравственное расстройство общества вряд ли объясняются одним только календарным психозом. Безусловно, свою роль играют и упорное противопоставление религии и науки (кстати говоря, вполне антинаучное, как об этом пишет, например, священник и ученый отец Глеб Каледа ⁷), и долгие годы “атеистической” пропаганды, которая вполне закономерным образом подготовила поддавшихся ей людей к тому, чтобы броситься в объятия язычества и оккультизма, зачастую самого примитивного характера. Впрочем, такого рода веяния были всегда, хотя и в разных масштабах. Но об одном признаке века, действительно новом, хотелось бы упомянуть особо. Это средства массовой информации, в первую очередь телевидение. Сами по себе они отнюдь не созданы на погибель человеческую, как это предполагают чрезмерно чувствительные души. Но заблуждения, распространяемые СМИ, укореняются прямо пропорционально скорости электронных импульсов, тому количеству людей, до которых эти импульсы доходят, и бессодержательности внутреннего мира этих людей. Анализ этого явления представляется делом весьма кропотливым, что не мешает нам просто-напросто принять к сведению этот аспект нашей жизни. Еще один современный апологет, известный, пожалуй, шире, нежели К. С. Льюис, Г. К. Честертон, писал не только собственно апологетические книги, но и романы и детективные рассказы. В одном из них некий американский журналист, ревностный пуританин, весьма склонный к раздраженному осуждению всех и вся, с возмущением видит в мексиканском отеле, как какой-то по его мнению “низкосортный тип” — католический священник (правда, оказывается, что все же не мексиканец, а англичанин) помогает прекрасной даме, проживающей в отеле вместе с пожилым брюзгливым коротышкой, сбежать с таинственным красавцем. Разъяренный журналист немедленно отправляет в свою газету сенсационное сообщение об очередном преступлении католической церкви в лице ее растленного представителя. После чего выясняется, что красавец — это супруг дамы, а невзрачный коротышка — романтический поэт, с которым она убежала от мужа ради “ожив­ления” своей светской репутации. Журналист дает в газету поправку, но так как между первой и второй его корреспонденцией прошло пол­часа, то с тех пор правда и ложь о патере так и ходят кругами вокруг земного шара, и правда не в силах догнать и уничтожить ложь. Отметим еще, что СМИ не способствуют диалогическому рассмотрению проблем и тем самым — развитию способности рассуждать. Может быть, в этом — источник той неудовлетворенности православными СМИ, которую высказывают как их друзья, так и противники: христианскому апологету и проповеднику трудно без отклика аудитории (недаром один из самых древних и почтенных жанров христианской литературы — беседа), ему изначально чуждо безапелляционное провозглашение собственных идей, а приходится прибегать к тому, что откровенно называется (теле- и радио-)вещанием. А между тем “веща­ние” само по себе уже исключает диалогичность, и тут не помогут никакие “прямые эфиры”, проводимые хорошими специалистами, которые знают, когда и как оборвать собеседника, как во-время поданной репликой затушевать смысл его высказывания… А монтаж заранее записанных передач неизменно вызывает чувство изумления у тех, кто в этих передачах участвовал. Если интуитивно определить то, что можно было бы назвать современной массовой идеологией, то ей свойственны черты, не только противоречащие мировоззрению христиан, но и препятствующие пониманию сути христианства. Гипертрофированная реклама — товаров, идей, политиков — прямо противоречит десятой заповеди Декалога: не пожелай... ⁸. Стремление к комфорту не позволяет принять идею страдания, вытесняет ее из сознания человека, так что он не только всеми силами старается избежать малейших неприятностей и неудобств, но и не в состоянии вдуматься в богословие Креста как основы спасения человечества. Ставшие общим местом призывы к пониманию, широте, открытости и взамному объединению всех со всеми явно претерпели ту обработку, о которой говорил Льюис: под всеми этими приятно звучащими словами подразумевается полная индифферентность, отсутствие каких бы то ни было твердых убеждений, нежелание вникнуть в смысл сущностей, долженствующих объединиться (а это важно, ибо математические положительные и отрицательные величины при объединении ведут себя уже достаточно настораживающе, а физические просто взаимно уничтожаются ⁹). Наверное, обобщающим наименованием для всего этого будет дряблость духа, чтозвучит не столь приятно… В результате сейчас повсеместно распространяется утверждение о том, что с верой в Христа совместимы (или должны быть совместимы) любые предрассудки, любые взгляды языческого и оккультного характера. Если в первые века христианства его противники заявляли о своей позиции открыто, а еретические течения столь же открыто противопоставляли себя Церкви, а отнюдь не стремились себя с нею отождествить (точнее — объявляли себя Церковью, не признавая такового статуса за Церковью истинной), то сейчас, например, сайентологи утверждают, что их воззрения совместимы с Православием, а возражения православных во внимание не принимаются. Здесь уже перед нами область, в которой должна действовать апологетика как таковая: защищать чистоту Христова учения — ее прямая задача. В течение ряда десятилетий мир христианства был искус­ственно разделен государственными режимами. В части его христианство подавлялось целенаправленно, планомерно и упорно вплоть до назначения точных сроков, когда оно должно было исчезнуть вовсе. Соответственно церковная проповедь могла быть только тайной, осуществлялась в исключительно узких кругах и только чудесно подаваемая помощь Божия поддерживала Церковь и труды ее чад. Казалось бы, что может более убедительно свидетельствовать о правоте христианства, нежели то, что и на этот раз врата адовы оказались бессильны! Но не прошло даром не столько даже влияние атеистической пропаганды (она как раз, на наш взгляд, скорее поспособствовала размыванию религиозного чувства, но не искоренению его), сколь извращение системы нравственных ценностей. Гораздо тлетворнее грубых и плоских антихристианских выпадов оказалась краткая фраза, повторявшаяся как мантра: Человек — это звучит гордо. Вот и старались гордиться, и привыкли. А Бог, как известно, гордым противится. И другие словечки, не менее употребительные, тоже сыграли свою роль: Человек создан для счастья; Человек сам творец своего счастья… Вот и натворили, и посейчас продолжается это творчество. Теперь искусственные, насильственные барьеры между Востоком и Западом сняты. И что же это принесло людям, жаждущим веры? К сожалению, в массе (а массовая информация, о которой говорилось выше, несет с собой и массовую культуру, и в потоке господствующего мнения неслышны одинокие и негромкие голоса) — только результаты не вполне отрадных массовых же процессов, которым подпало западное христианство, — не будем теперь разбирать, почему,это могло бы увести нас слишком далеко от темы. “Богословие процветания”, трактующее христианство в конечном итоге как средство достижения благополу­чия, для нас не слишком актуально, во всяком случае — для большинства из нас. Но трудно неокрепшей, неустоявшейся душе здраво оценить теологию “Бога под судом”, возлагающую ответственность за все промахи “творцов собственного счастья” непосредственно на Всевышнего ¹⁰. Еще более способна потрясти несведущего человека теология “немощного” или даже “умер­ше­го” Бога, согласно которой Вседержитель либо не справляется со Своими задачами, либо даже вовсе более не существует. Слишком соблазнительны для такого человека вести о том, что христианство (перед которым он стоит и робеет, потому что путь ко Христу возможен только через покаяние… а как же каяться “современному” гордому человеку!), оказывается, вовсе не единственная надежда, а некое несостоятельное учение, которое, впрочем, при большом желании можно спасти, улучшив его “современными” же методами и средствами. Среди явных и неявных противников христианства укоренена идея о том, что оно устарело и что Церковь ради своего выживания в современном мире должна измениться с помощью рецептов, предлагаемых ей с лучшими намерениями. Согласно более радикальной точке зрения, Церкви как таковой уже не существует, а живем мы, оказывается, в мире, определяемом как “постхристианский”. Относительно этих построений (их адепты очень любят ссылаться на науку, причем на науку вообще, что всегда является почти несомненным признаком шарлатанства) можно в общем сказать одно: уж чем они не грешат, так это объективностью и рационализмом. И сколько-нибудь вдум­чи­вым чтением Библии — тоже. Этот далеко не полный обзор позволяет тем не менее представить себе облик “внешнего” адресата современнойапологетики: это люди разного возраста, разного уровня образования, с разными интересами; объединяет их одно: они введены в заблуждение. А так как самые разные мировоззренческие системы требуют от “современного” человека общественной активности несмотря ни на что, то заблуждение это заботливо выращивается самим пострадавшим, который, не желая отстать и показаться смешным, незаметно для себя самого таковым становится, рассуждая по печально известной модели: Я в Бога не верю, но считаю, что Церковь… Нимало не разделяя “постхристианских” воззрений, мы должны констатировать, что апологетика наших дней, коль скоро она стремится поведать миру о Христе и Его Церкви то, что необходимо для спасения, то есть быть верной Спасителю мира, должна обращаться к самым различным адресатам, имея перед собой наряду с людьми, хранящими веру и упование, людей ус­тав­ших, отчаявшихся, колеблющихся, в большинстве своем утративших ориентацию… в общем, мир, чрезвычайно похожий на тот, в который пришло некогда Воплотившееся Слово. И тогда наряду с отступниками и язычниками были верные заповедям и Завету, и у них тоже были свои слабости и колебания. Обращаясь к церковному народу, апологетика не должна ни уклоняться от освещения мирских проблем, ни представать перед адресатом в упрощенном, сокращенном виде, а апологетическая проповедь ко внешним должна обладать некоторыми стилистическими чертами, учитывающими степень их осведомленности и круг их интересов. Означает ли разнообразие стилей сегодняшней православной апологетики, что она уже не может существовать как единое направление богословской литературы? Вовсе нет, потому что то, что делает ее единым целым, существеннее стилистического разнообразия: это глубинная верность Писанию и Преданию, прямой и честный разговор без всякого лукавства; это нравственная серьезность, сохраняемая даже в резких публицистических пассажах; это открытость в лучшем смысле слова, когда автор отнюдь не навязывает буквально силой свою точку зрения, но считает должным дать читателю возможно более полный материал для размышления, убеждает, но не внушает. В самом деле, лжи должно противопоставлять только правду, и тьма заблуждений не в силах объять свет истины. Попытаемся, обратившись к материалам нашей рубрики “Апо­логетика”, рассмотреть стилистические особенности работ ее авторов, сопоставляя эти особенности и с содержанием этих работ, и с их адресным предназначением. Эсхатологические ожидания в мире сегодня охватили не только людей, в общем невинных, ибо невежественных, и не только инославных маргиналов, но и многих православных верующих. Точнее было бы говорить не об эсхатологическом ожидании как таковом, ибо оно внутренне свойственно христианству, но об искажении его под влиянием “стихий мира” (см. Кол 2:8). И вот православный иерарх, радея как о чистоте веры, так и о душевном состоянии единоверцев, излагает существенные положения христианской эсхатологии. В предельно доверительном жанре переписки митрополит Вениамин (Федченков) сообщает неизвестному нам адресату-священнику свои мысли о конце мира (см. “Альфа и Омега” № 1(12), 1997). В рассуждениях иерарха явственно слышится отзвук посланий как излюбленного жанра древнецерковной литературы; между тем написаны они просто и на едином уровне оперируют словами Писания и мыслями современников, историческими данными и богословскими построениями. В соответствии с этими стилистическими особенностями текста митрополита Вениамина читатель, знакомый с церковной письменностью, найдет в нем развитие древней традиции; внецерковный человек, взволнованный эсхатологическими проблемами, ознакомится с авторитетным изложением православных воззрений, а христианин, задумывающийся о проблемах конца, — и утешение, и поучение. Роль священства в жизни православной Церкви зачастую подвергается критике — с позиции непонимания, если его можно считать позицией, — как инославными, так и просто людьми, чуждыми христианству. Последние, не зная различия между общественными организациями и Церковью как богочеловеческим организмом, пытаются требовать от церковноначалия и священства той линии поведения, которая отличает, например, партийных лидеров. Христиане же (в основном — новоначальные) часто не могут избрать для себя такой тип отношений с духовником, который бы только и способствовал возрастанию души. Хочется, чтобы батюшка взял на себя все жизненное устройство и способствовал успеху во всех делах; хочется, чтобы он не слишком глубоко вторгался в личность и не требовал пересмотра взглядов; наконец, хочется видеть себя не слабой, неопытной душой, а мистиком и аскетом, духовно созревшим для высших ступеней богопознания. Поэтому еще одна задача апологетики наших дней — раскрытие законов подлинной духовной жизни. Может быть, знакомство с ними и не приведет человека в Церковь, но оно вполне в состоянии уберечь его от рискованных экспериментов над свой жизнью, психикой и бессмертной душой. Этому аспекту вполне соответствует тема, которую избрал архимандрит Георгий (Тертышников): “Пас­тыр­ская душепопечительность священнослужителей Православной Церкви” (“Аль­­фа и Омега” № 3(14), 1997) по праву принадлежит к апологетическому направлению. В своей работе архимандрит Георгий опирается на духовное наследие святителя Феофана Затворника, чьи пастырские труды пользуются вниманием уже около столетия. Статья отца Георгия демонстрирует верность традиции русской православной книжности: в ней все терминологически выверено и точно, изложение не дает повода к неправильному пониманию, текст приглашает к медленному, вдумчивому чтению. Он традиционен и в то же время доступен для читателя, который, может быть, и не имеет специальной подготовки, но испытывает потребность в серьезном отношении к теме и к себе как мысленному собеседнику. А для тех читателей, кто хотя бы в какой-то степени обладает опытом духовной жизни, статья представляет еще больший интерес, потому что проблема духовничества в нашей Церкви всегда — и сейчас в особенности — привлекает всеобщее внимание, ибо касается всех без исключения. Вопрос вопросов для христианина в современном мире — как совместить образованность, интерес к течениям общественной мысли (в которой многое, право же, привлекает людей далеко не безосновательно) и веру. Проще всего — “все” осудить и отбросить, сложнее — разобраться и понять степени и уровни совместимости/несовместимости; самое сложное — привести в гармонию собственные разум и веру, душу и сознание. И в труднейшей работе над этим “самым сложным” могут помочь статьи протоиерея Михаила Дронова “Не противься злому…” (“Альфа и Омега” № 1(8), 1996), “«Конфликтология» аввы Дорофея” (№ 4(11), 1996) и “Карнеги, «Анти-Карнеги» и авва Дорофей” (№ 1(12), 1997). Они включают в себя современную понятийную систему гуманитарных наук и анализ святоотеческой письменности; эти компоненты, на первый неопытный взгляд малосовместимые, будучи соединены взглядом православного пастыря, обнаруживают способность взаимораскрытия. Человек образованный найдет здесь возможность вникнуть в учение Церк­ви, изложенное привычным и понятным для него языком, человек церковный сможет ознакомиться с православной оценкой современных идей… А те гуманитарии, которые принадлежат к Церкви, лишний раз убедятся, что их образованность для веры никак не помеха, коль скоро это подлинная образованность, а не подделка. А подделок предостаточно. Отсутствие в течение почти века всякого приближения к систематическому гуманитарному образованию толкнул массы людей на торный путь “образо­ван­щи­ны”, ведущий к всяческому оскудению. В результате более чем сомнительные теории вполне могут сойти за научные сенсации, а одряхлевшие ереси претендуют на статус нового откровения. И в этой смятенной атмосфере диакон Андрей Кураев адресует свои статьи, изрядно нагруженные ссылками на светские авторитеты и художественную литературу и полемикой (в первую очередь с современными оккультными течениями), людям молодым, с достаточно широким кругозором и, если и не разделяющим вкусов века сего, то достаточно хорошо о них осведомленным; см. “Таинство искупления” (“Альфа и Омега” № 1(8), 1996, “Мужчина и женщина в книге Бытия” (№ 2/3 (9/10), 1996), “После «Херувимской»” (№ 4(11), 1996), “Полемичность Шестоднева” (№ 1(12), 1997). В круг рассмотрения входят и Писание, и Предание, а цель автора — показать, что ничто так не современно, как Сам Христос и практика жизни в Православии, в Его Церкви. И то и другое с давних времен пытаются окружить мифами, искажающими их сущность. В эпоху “информационной революции” эти мифы размножаются, как вирусы, и столь же опасны, — в первую очередь для тех, кто верит в их истинность. Статьи диакона Андрея демонстрируют не новый, но важный для апологетики способ рассмотрения вещей: они показывают несостоятельность мифов. Распространенная вне Церкви точка зрения гласит, что христианство есть способ удовлетворить потребность сознания в сверхъестественном, есть обещание чуда. Отец Андрей последовательно раскрывает перед читателями трезвость христианской веры, ее способность с ясностью, поистине сверхприродной, раскрыть целостную картину мироздания так, чтобы в перспективе проявился сияющий и непостижимый, но в то же время близкий и любящий образ его Творца. Выше мы упоминали о тенденции к неразличающему синкретизму как к абсолютной ценности объединения ради объединения. Эта тенденция вкупе с темным (ибо нерассуждаю­щим) убеждением в том, что главное в жизни — это открывать какие-то тайны и что в основном эти тайны сосредоточены на экзотическом Востоке приводит к массовому стремлению познать восточные мудрости и то ли “обогатить” ими христианство, то ли заменить его ими. Известный индолог В. Шохин противопоставляет концепциям сближения всех религий (в первую очередь христианства и буддизма, см. “«Диалог религий»: идеология и практика” в №№ 1(12) и 2(13), 1997) и исконного влияния буддизма на христианство (“Мнимые влияния”, № 3(14), 1997) не общие рассуждения, а солидный аппарат академической индологии, позволяющий обнаружить историческую и идеологическую несостоятельность рассматриваемых воззрений. Вместе с тем эти статьи написаны православным христианином, и доказательство тому — не только убеждения автора, но и сам характер изложения, то неравнодушие к истине, которое рождается верой и захватывает все существо человека. Не слишком ли научно? — Да, конечно, если считать, что чтение должно быть развлекательным. Но если читатель захвачен поиском истины, то сложность пути его не отпугнет. Собственным достоянием нашего сознания становится то, что приобретено трудом, и остается только пожалеть тех, кто этого не понимает. Несколько иной способ уйти от реальной духовной жизни в мир фантомов псевдорелигиозности — у тех, кто ищет открытия всех тайных смыслов в древности, считая, что они утрачены из-за распространения христианства. В соответствии с этим совсем другой подход к типологически близкой теме “отслеживания” старых суеверий в современных предрассудках мы находим в статьях П. Малкова “Древо спасения” (“Альфа и Омега” № 2/3 (9/10), 1996) и “Образ пещеры в античном и христианском символизме” (№ 2(13), 1997). В первой статье речь идет о гно­сти­че­ских заблуждениях, во второй — о синкретическом неразли­че­нии античной и христианской традиции. В обоих случаях чита­те­ля детально вводят в проблему и предлагают ознакомиться с мнением Отцов Церкви. Здесь, как и в ряде других рассматриваемых статей, наблюдается некая “двухфокусность” изложения: с одной стороны, рассмотрены и оспорены некие ложные мнения о христианстве, с другой — указан путь православной мысли, всегда опирающейся на творения Отцов; и то и другое несомненно соответствует задачам апологетики. А состав аудитории определяется явственно выраженными культурологически­ми интересами автора. Никак нельзя отрицать, что наш век — время неспокойное, что даже те люди, кто по видимости, да и по собственному убеждению, вовсе не озабочен духовными поисками, жаждут спокойствия, уверенности, душевного равновесия. И, пожалуй, самый широкий круг читателей может обратиться к статьям С. Белорусова “Смирение и достоинство в духовной жизни личности” (“Альфа и Омега” № 1(12), 1997) и “Психология стра­ха смерти” (№ 2(13), 1997). Автор прибегает к стилистике беседы, так что создается впечатление, что и читатель может вставить словечко там, где ему этого захочется. В этих статьях речь идет о том, что неверная позиция человека, пытающегося проигнорировать тот факт, что он живет в Божьем мире и, следовательно, должен жить так, как это заповедано Господом ¹¹, очень часто — гораздо чаще, чем этого бы хотелось, и чаще даже, чем это осознается, — приводит к душевному заболеванию. С. Белорусов может судить об этом лучше многих, будучи вра­чом-пси­хо­терапевтом, перед которым проходят десятки страдающих людей, больных и их близких. Свою задачу он видит в том, чтобы, во-первых, показать, как отказ от истинной жизни ведет к болезни (грех как болезнь — это старая тема апологетики, но наша действительность показывает, что актуальности она не потеряла), а во-вторых, чтобы больной убедился: путь к здоровью ведет его в Церковь. Итак, этот в сущности очень небольшой подбор текстов тем не менее показывает, что стилистические возможности апологетической литературы в современном мире практически неограниченны. Насколько велика в ней потребность, может судить всякий, кто заинтересован в том, чтобы и ныне исполнялись слова Господа нашего: Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века (Мф 28:19–20).