Политолог Екатерина Шульман рассказала «Правмиру», к чему привели протесты, чем хороша речь Егора Жукова и чем «московское дело» отличается от «болотного».
— Согласно исследованию фонда «Нужна помощь», все лето 2019 года росли пожертвования в правозащитные организации. О чем это говорит?
Екатерина Шульман
— Начиная с 2014 года, когда реальные располагаемые доходы граждан стали снижаться, в области пожертвований мы наблюдаем следующую картину: снизился средний чек, то есть средний объем пожертвований, но выросло их число. Систематическое регулярное небольшое по объему участие — микродонорство — к 2019 году распространилось уже очень здорово.
То, о чем вы говорите, — это в том числе и реакция на события этого лета, но ее бы не случилось, если бы не было этой подготовленной почвы, наросшей новой нормы, в рамках которой надо понемножку помогать разным симпатичным организациям и проектам, подписавшись на сторублевые ежемесячные пожертвования.
Я сама всячески рекламирую регулярные подписки, потому что считаю этот социальный навык участия чрезвычайно важным и требующим тренировки. Сумма небольшая, подписаться просто, это безопасно и никакой особенной жертвы от человека не требует, при этом дает чувство причастности и создает эффект вовлечения.
Ровно этот эффект произошел летом в Москве во время сбора подписей. Тут человек даже 100 рублей не дает, просто расписывается, но все равно создается ощущение вовлеченности, и когда ему потом говорят, что это не его подпись, что его не существует и вообще всё это не будет иметь никаких практических последствий, он возмущается и дальше готов жертвовать большим и идти на куда больший риск, чтобы не потерять это свое микровложение. Вот что такое эффект вовлечения.
— И все-таки почему именно правозащитные организации? Это, может быть, говорит о том, что еще меньше стали доверять государству?
— Количественные репрезентативные опросы показывают, что меньше доверять стали всем, и, к сожалению, уровень доверия общественным организациям тоже снижался в 2019 году по сравнению с 2018 годом.
Думаю, происходит следующее: благодаря новой информационной прозрачности, легкости распространения и донесения информации, возникает ощущение, что это может коснуться каждого. Раньше человек мог жить в своей капсуле и думать, что суд, тюрьма и полицейский участок никогда его не коснутся, что это для каких-то уголовников, а уголовники — люди с другой планеты. И вот в новых информационных условиях эта капсула взрывается, люди начинают видеть, сколько этого и как это близко.
Парадокс состоит в том, что, например, когда у нас был пик количества тюремного населения в 2002 году и миллион двести сидело по тюрьмам, в отличие от 640 тысяч сейчас, люди совершенно не ощущали, что это большая проблема. Что не видимо, того не существует. Это социальный закон: он очень несправедливый, но он таков. Сколько бы ни было вокруг вас беды, если вы этого не видите, то это вас не касается. Потом беда случится с вами, и о вас не будут знать, и вы исчезнете в этой бездне и тоже будете несуществующей социальной единицей. Но как только свет публичности падает на проблему, она становится общей.
«Московского дела» нет, и нет политического процесса
— Все началось с «Нового величия». Сейчас четыре человека в СИЗО, двое под домашним арестом. Получается, митинги и протесты были неэффективны? А что было не так в этой истории?
— Вы говорите, все началось с «Нового величия». Ну, знаете, вам на это скажут — все началось с лимоновцев, все началось с русских националистов, которые годами были основной клиентурой 282-й статьи УК и никто, кроме их несчастных родственников и немногочисленных соратников, не обращал на это никакого внимания. Люди другой степени политической озабоченности скажут вам, что в это время есть дела многочисленных крымских татар, о которых тоже не очень в центральной России принято вспоминать.
Разумеется, нет никакого стопроцентно действующего способа посредством общественной кампании поменять судебное решение. Нет серебряной пули, и, в общем, хорошо, что ее нет: нам нужно правосудие в судах, а не на улицах. Но мы находимся в ситуации отсутствия гарантии правосудия. Некоторые судебные решения соответствуют закону, другие ему не соответствуют. Политические судебные решения все чаще выглядят как мотивированные политической же целесообразностью, а не правом. Поэтому люди пытаются воздействовать на судебные процессы иными способами.
В тех случаях, когда общественная кампания имеет успех, она многокомпонентна: состоит из медиакампании, из публичных акций и из работы адвокатов, говорящих с полицейской и судебной системой на том языке, который она в состоянии воспринять.
Например, когда я была членом СПЧ, Тамара Морщакова вспомнила для нас эту форму общения с судами: amici curiae, друзья суда (в октябре Владимир Путин исключил из СПЧ Екатерину Шульман, Павла Чикова, Илью Шаблинского, Тамара Морщакова покинула Совет сама из-за смены состава. — Прим.ред.). Это возможность написать судье от имени эксперта или группы экспертов письмо, содержащее информацию, которая, как считает пишущий, будет суду полезна. Это один из немногих способов тем, кто не является одной из сторон, попасть в судебный процесс. Письма СПЧ по коломенскому экоактивисту Вячеславу Егорову и по Константину Котову таким способом были приобщены к делу. Это разговор на том языке, который суд в состоянии слышать.
Публичные акции, приходы на суды, петиции, перепосты в соцсетях - да, это важно, но ничто из этого само по себе не работает, а работает в комплексе.
Иногда и всё вместе не работает, к этому надо быть готовым, но понимать эту комплексность необходимо.
— В случае с «Новым величием», получается, ничего не сработало?
— Людей выпустили под домашний арест. Уровень публичности такой, что дело затянулось. Понимаете, мы-то в этом видим издевательство и садизм следствия, но попробуйте на минуту встать на их точку зрения. Им нужно было провести это дело быстро, тихо, всех надолго посадить, отчитаться и получить свои очередные звездочки, а они имеют растянувшуюся больше чем на год публичную и потенциально рискованную для них историю. С одной стороны, правоохранительная машина сдавать назад не очень умеет, это видно по делу «Седьмой студии», которое тянется и тянется. Но, опять же, нам кажется, что это безжалостные челюсти, которые не разжимаются, но представьте, что эти челюсти — это вы: кто-то убежал у вас между зубов, кого-то вы за хвост прихватили, кого-то вам дали не проглотить, а только обслюнявить.
Если говорить о «московском деле», то московского-то дела нет, оно развалилось. Мы этого не понимаем, потому что каждый раз видим новых людей, которым дают приговоры, возмущаемся этим, и правильно делаем. Первым об этом стал писать Павел Чиков, причем еще летом, когда я лично опасалась обобщать происходящее с такой решимостью. А Павел работает в судах и ничего не боится.
Вспомните, с чего начиналось. Вспомните лето 2019 года, вспомните, что говорил Следственный комитет, что говорил мэр Москвы: 212-я статья, массовые беспорядки, организованные из-за рубежа и с зарубежным участием и финансированием. Ничего этого нет. Сергей Фомин, последний человек с 212-й, вчера получил на руки бумагу о прекращении своего дела (уголовное дело против фигуранта «московского дела» Фомина было прекращено 6 декабря. — Прим.ред.).
Публика на это говорит: какая разница, за что человека посадили, по 212-й или 318-й. Но разница есть, и очень большая. Было «болотное дело», там была 212-я статья. Посмотрите, сколько там было людей и какие были сроки. То, что сейчас происходит, — его бледная тень. Это то, что не очень хочется говорить публично, потому что это вроде как расхолаживает или внушает ложный оптимизм. Но давайте на минуточку посмотрим на процесс не как общественные деятели, а как наблюдатели. Видно же, что не получилось то, что задумывалось. Если вы снова попытаетесь встать на сторону обвинения, вы увидите, что они воспринимают себя как обороняющихся: у них все отобрали, ничего не дали сделать, но хоть что-то они должны предъявить. Вы помните, какую следственную группу собрал Следственный комитет? Со всей России согнаны 84 следователя, я вообще не знаю, кто сейчас в стране расследует убийства. Этим людям надо что-то предъявить, но самый их центральный эпизод, сердце дела — массовые беспорядки — вырвано. Чем он важен? К нему можно потом прикручивать любых людей: если есть центральный, собственно политический эпизод — массовые беспорядки, значит, есть организаторы, спонсоры, участники, поддерживающие. Эта потенциально бесконечно расширяющаяся воронка — механизм политического процесса.
То, что у нас получилось, это не политический процесс, это несколько отдельных дел по 318-й статье, плюс два политических дела — Константин Котов и Егор Жуков. Котов — это худшее, что осталось из «московского дела», и тут надо продолжать работать. Потому что это невозможный приговор. 212.1 — несуществующая статья, статья-призрак.
— Что вы имеете в виду, говоря «статья-призрак»?
— Статья 212.1 до этого была известна как дадинская (Ильдар Дадин — гражданский активист, первый осужденный в России за неоднократное нарушение правил проведения митингов и пикетов. — Прим.ред.). Ее в 2017 году рассматривал Конституционный суд, и, в общем, он ее дезавуировал. В решении КС написано, что она не может применяться по признаку простой повторности. Нельзя, если есть три административных правонарушения, на четвертый раз заводить уголовное дело. Необходимы другие квалифицирующие признаки, как то: эпизоды насилия, повреждение имущества, иной ущерб. В деле Котова ничего этого нет. Приговор нарушает решение Конституционного суда.
— А что не так, на ваш взгляд, с приговором Жукову?
— Жукова осудили по ст. УК 280, подследственность ФСБ, срок в приговоре был условный, все радовались. Но там очень плохой текст приговора. Прославившееся последнее слово Жукова на суде было политической декларацией, так вот и в приговоре содержится политическая декларация: обучение на факультете политологии указывает на преступный умысел и дает знания, которые потом реализуются в виде призывов к свержению конституционного строя. Это плохо для Высшей школы экономики, для факультета политологии, для политологии как науки и для изучения социальных наук в России. Это обращено в первую очередь к ВШЭ, потому что это их студент, но это обращено и ко всем остальным, потому что социологии, политологии и антропологии учат много где.
Россияне хотят кому-то подоверять
— Как вы оцените речь Жукова? Многие говорят, что она была слишком пафосной.
— Когда человека собираются сажать на три года, самое время быть пафосным. Это была хорошая речь, мне она понравилась. Мне близки ее собственно политологические тезисы, описывающие динамику социальных процессов.
Он говорил о том, что политика государства направлена на атомизацию, на разобщение, что преследуется всякая коллективная деятельность. Это правда, и это неосознанная политика. Инстинктивное ощущение угрозы в любой связанности людей между собой, в любом их совместном действии — это, конечно, советское наследство. Советская власть говорила о коллективизме и запрещала любую коллективность, кроме санкционированной государством. Человек должен был быть одиноким солдатом партии или отдельным советским гражданином — никаких иных форм связности, кроме организованных государством, быть не могло.
Наш политический проект не тоталитарный ни в какой степени, но инстинктивное ощущение того, что если люди сами собираются, что-то делают, то это потенциально опасно, осталось и провоцирует эту самую насильственную политику атомизации.
Второй его тезис был о том, что низкий уровень доверия — наше проклятие — преодолевается совместной деятельностью. Нет никакого другого способа: только опыт совместной деятельности с другими дает нам основания рационально этим другим доверять. А почему низкий уровень доверия — это такая плохая вещь? Не столько потому, что людям от этого грустно, а еще и потому, что это большое препятствие к развитию общества, в том числе экономическому. Низкий уровень доверия — это очень высокий налог на любую транзакцию. Любое общение людей между собой облагается этим самым растущим налогом недоверия: если вы не доверяете друг другу, то все, что другим просто, у вас сложно, все, что другим дешево, вам дорого. Вы содержите армию юристов, армию бухгалтеров, армию охранников, потому что вы не в состоянии доверять ни людям, ни институтам. Вы отдаете власть тем, кто обещает вам безопасность, и тратите все свои средства на обеспечение этой воображаемой безопасности. В опросах люди говорят, что доверяют только своим родным, своей семье. Но наши, как социума, семейные добродетели тоже известны, известен наш уровень разводов и наш способ разводиться. Так что у нас и уровень межличностного доверия низкий, и уровень институционального доверия низкий. Это тяжелое сочетание.
— К слову про насильственную атомизацию. Приговор Жукову — это пока устное предупреждение представителям гуманитарных наук или могут быть реальные последствия?
— Люди, которые работают, работать не перестанут. Делать радикальный вывод о том, что по всей России сейчас прикроют факультеты социальных наук, было бы так же глупо, как по этому лету делать выводы, что у нас будет масштабное дело по статье о массовых беспорядках. Этого не случилось. Если каждый будет делать, что должен, многое из того, чего можно опасаться, не наступит. Никакого другого способа избавиться от опасений, кроме как исполнять свой долг, не придумано. Можно сидеть и бояться, можно строить страшные прогнозы о том, что всех закроют, но толку-то.
— Телеканал «Дождь» на днях взял у Жукова интервью и серьезно обсуждал с ним возможность президентства. Такое сильное впечатление оказала на россиян его речь?
— У нас в общественном сознании, видимо, есть очень большой запрос не просто на новых политических лидеров, а на новый тип политической коммуникации, и этот запрос не удовлетворяется никак и никем. Доверие снижается ко всем и не растет ни к кому. В 2019 году снижение замедлилось, есть более-менее стабильные три верхние позиции среди тех институтов, которым респонденты доверяют: президент, армия, Церковь, но роста нет ни у кого. Самое оптимистичное, о чем мы можем говорить, — постепенное замедление темпов падения.
Мне эта ситуация представляется неестественной, потому что общество не очень долго может в таком состоянии пребывать. Оно хочет кому-то подоверять, услышать от кого-то извне то, что звучит у него внутри. То, что люди слышат от официальной власти, все меньше и меньше соответствует их внутренним потребностям. Эту ситуацию можно рассматривать как рискованную, потому что этот самый колобок доверия укатился много от кого, а к кому он прикатится? Традиционно предсказатели будущего любят говорить, что придет страшный популистский лидер, который наобещает с три короба и всех обманет. Совсем душевно травмированные граждане на этом месте вспоминают про Гитлера, который, как им смутно вспоминается, пришел к власти демократическим путем. Это неправда, он пришел к власти путем насилия, и это другая история, мы сейчас не о ней.
Когда я говорю, что есть риски, я имею в виду, что есть неудовлетворенная общественная потребность. Она выражает себя в таких странных, казалось бы, всплесках, как предложение выбрать Жукова президентом. Это такой способ сказать человеку приятное, но это и проявление неудовлетворенного спроса. То, как быстро за лето очень много людей стали узнаваемыми и популярными, тоже указывает не столько на добродетели самих этих людей, хотя они повели себя как большие молодцы, сколько на то, что есть запрос.
Этот голодный общественный запрос будет кидаться на каждого, кто появляется в поле внимания и кто более-менее соответствует тому, что люди хотят видеть.
— И тем не менее, фигурантов «московского дела» много, некоторые из них получили реальные сроки, а говорят только о Егоре Жукове. Почему?
— Не соглашусь с этим тезисом. Опять же, обратите внимание, как, в отличие от «болотного дела», известны в той или иной степени становятся все люди, по делу проходящие. Понятно, есть те, кто, что называется, просятся на обложку. Но даже нынешний подследственный Эдуард Малышевский уж какой невыгодный кадр, ну просто совсем: и пожилой, и некрасивый, и с судимостями. Хоть я сама не смогла прийти к нему в суд, но на 70 человек, которые пришли, судья смотрел с изумлением (9 декабря Малышевский получил три года колонии за то, что, по версии следствия, выдавил ногой стекло автозака после задержания на акции 27 июля в Москве. — Прим.ред.).
Это ровно такого типа человек, у которого обычно в зале суда сидит мама, если жива, и адвокат по назначению. Про них не пишут, они пропадают в колониях, и если с ними что-то случится, это будет знать только статистика ФСИН. Сейчас это не так, сейчас эти люди становятся субъектами, а не объектами, видимыми личностями.
Мы не сумели вытащить Никиту Чирцова, он получил год колонии. Меня просили, когда я еще была в СПЧ, о нем побеспокоиться, пермские люди писали, что он из всех фигурантов дела самый несчастный и ему меньше всего внимания. На самом деле всем кажется, что именно их подопечный самый неизвестный. Чирцову 22 года, он студент из Перми, в Москве один. Ему дали год колонии, но будут пересчитывать срок в СИЗО из расчета день за полтора, будет апелляция, скоро возможно уже и УДО. В общем, будем следить. Дела многих из этих людей, кто этого захочет, будут в Страсбурге, их имена в списках политзаключенных. Поверьте, в буквальном смысле никто не забыт, ничто не забыто.
Эти люди действуют в мире бумаги
— Было еще немного забытое дело Ивана Голунова и беспрецедентная поддержка профессионального сообщества. Тогда заговорили о том, что помогают «избранным» и что сколько еще в стране таких голуновых, но до них никому дела нет. Почему вместо радости от услышанного протеста в обществе такая риторика?
— Это очень понятный эффект. Каждому, кто в любой момент делает что бы то ни было, непременно пишут, почему он не сделал что-нибудь другое. Это довольно примитивный риторический прием, но эффектный, потому что он ставит человека в положение оправдывающегося. Вторая разновидность публичного идиотизма состоит в том, что защищающие репрессированных защищают якобы каких-то особо привилегированных людей. Для начала скажем, что если бы это работало, то привилегированные люди не попадали бы в ситуацию, когда их надо защищать. Это говорилось о Голунове, потому что он из «Медузы», это говорилось о Жукове, потому что у него папа — космонавт. Но почему тот факт, что папа — космонавт, не защитил его от ареста, уголовного дела и условного срока в три года с ограничением пользования интернетом? И кстати, я не соглашусь, что дело Голунова забыто. С него много что началось.
— Например?
— Оно показало, насколько велика энергия общественного возмущения. Она готова выплескиваться даже по такому поводу, который сперва не кажется вполне очевидным. Я помню, какая была моя собственная первая реакция, когда я прочитала эту новость: там медийный человек, а медиа-люди и так заступаются друг за друга, значит, об этом можно не беспокоиться. Я абсолютно не могла представить в тот момент, что это разовьется в общенациональную кампанию. И тем не менее, эта кампания не только имела результат для собственно дела Голунова, она будет иметь результат, хотя и более отсроченный, в виде некоторых, не таких, каких бы мы хотели, но некоторых изменений в законодательной базе. Ст. УК 228-я — «народная», по крайней мере вторая ее часть, видимо, будет модифицирована.
Другое направление последствий — кадровое, это волнует тех, кто работает в МВД. Третье направление — это желание реванша и требование компенсаций за то, что вытащили кусок из горла, опозорили на весь свет, еще и уволили кого-то. Иначе что же? Эти обобщенные «они» подумают, что теперь так можно? Это стало одним из факторов летних и осенних событий, но, как я уже попыталась объяснить, полного реванша не вышло. Что-то вышло, но подарка в виде большого политического дела не получилось. Тем не менее, какие-то компенсации по мелочи будут — раз челюсти уже работают, они не могут щелкать совсем вхолостую.
— А как оцените реакцию властей на протесты? Воспринимают ли они серьезно гражданское общество? Вот адвокат Жукова как раз сказал, что неправильное решение судьи может вылиться в презрение нынешних 20-летних ко всей судебной системе.
— Нет никакой «власти» как единого субъекта действия: у каждого участника свое целеполагание. Следователям нужно довести дело, сдать его в суд, получить подтверждение обвинительного приговора. Судье нужно избавиться от дела, чтобы больше никогда его не видеть, чтобы судебное решение не было опрокинуто в суде следующей инстанции. Именно поэтому они никогда не выносят оправдательных приговоров. Администрации президента нужно отчитаться, что общественное настроение хорошее и мирное. Они это делают, хитро подбирая вырезки из своей же прессы и результаты опросов, заказанных ими же. Эти люди действуют в мире бумаги, в реальный мир они не выходят. Второй службе ФСБ (Служба по защите конституционного строя. — Прим.ред.) нужно изобразить свою красивую отчетность, оправдание своей деятельности и основание для расширения штатов и бюджетов: они же борются с важной угрозой конституционному строю. Кроме того, им время от времени надо наглядно демонстрировать, насколько они круче, чем МВД и Следственный комитет. СК тоже нужно как-то отбиться от ФСБ. Вот так они и живут, все эти люди, наносящие своей деятельностью большое количество общественной пользы.
Параметра «уровень презрения 20-летних» в их отчетах нет, и долгосрочного планирования ни у кого из них быть не может, потому что они живут в ситуации войны всех против всех. Собственно, 2019 год, кроме всего прочего, был еще и годом продолжения этой самой войны. Нельзя сказать, что активность боевых действий тут значимо выросла по сравнению с 2018-м, но она и не снизилась. Вообще уровень внутриэлитных репрессий высок: считается, что со времен сталинских чисток это самые крупные репрессии против элиты, совершающиеся силами элиты. Мы этого не очень замечаем, потому что смотрим на политических активистов, медиа и НКО, а не на очередного арестованного мэра или замгубернатора. Но когда читаешь списки, сколько задержано и арестовано людей в руководстве, например, Ростовской области в 2019 году (бывший министр строительства, три вице-губернатора, трое глав районных администраций, глава администрации Новочеркасска, министр здравоохранения области), возникает ощущение, что иначе, как чистками, этот процесс не назовешь.
В Останкино больше не выдают талоны на узнаваемость
— Есть мнение, что в протестах участвуют «пятая колонна», «вредители». И вообще высокий уровень агрессии к протестующим. Почему? Это же, наоборот, про поддержку ближнего, за хорошее дело вроде бы люди выходят на улицы.
— Высокий уровень агрессии не фиксируется, таких данных у нас нет. Если вы под высоким уровнем агрессии понимаете реплики в соцсетях, имейте в виду, что, когда выяснится, какое количество комментариев и постов было написано не людьми, всем станет очень стыдно.
Из этого, конечно, не следует, что все, кто это пишет, — автоматические программы. Это работает следующим образом: начинается некая ветка, выражение позиции, которая исходит из какой-нибудь «фабрики троллей». Дальше она поддерживается такими же троллями, которые лайкают ее, комментируют и делают репосты. Дальше начинается эффект спирали молчания, который очень часто у нас неправильно понимают. Спираль молчания больше не про молчание, а про разговоры. Это явление предполагает, что высказывающийся, особенно по общественно значимой тематике, ориентируется на воображаемое большинство.
Человек думает: «я как все». А как все? Он ориентируется на ближайшее, что услышал. Следующий ориентируется на него.
Спираль молчания раскручивается, и, начав какую-то точку зрения продвигать, тролли и боты обрастают поддакивающими из живых людей.
В 2018 году произошла еще одна роковая вещь: изменение типа медиапотребления. Количество людей, которые хотя бы раз в день заходят в интернет, превысило количество людей, которые хотя бы раз в день включают телевизор (данные для городов с населением от 100 тыс., лица старше 12 лет). Телевидение остается источником информации номер один для россиян, но аудитория сокращается, стареет (более быстрыми темпами, чем стареет наше общество в целом), уровень доверия снижается.
Из этого, среди прочего, следует, что в Останкино больше не выдают талоны на узнаваемость. 2019 год впервые показал, что можно стать известным и помимо телевизора.
— Сейчас многие считают, например, пожертвования в фонды делом совести. Придет такой день, когда участие в протестах и выражение своей гражданской позиции станет таким же делом совести для россиян?
— По данным соцопросов, нормализация протеста была зафиксирована в середине 2017 года. Это переход через роковую черту 50% общего числа респондентов, которые считают, что протестная деятельность сама по себе не является предосудительной. Это, конечно, не значит, что они сами участвовали или будут участвовать в протестах. Это значит, что они вообще считают, что это нормально и государство не должно преследовать протестующих.
Уже в 2019 году на вопрос «Считаете ли вы приговоры по «московскому делу» справедливыми?» 38% ответили, что они несправедливы, 26% — что справедливы. В целом общество продемонстрировало высокий уровень осведомленности о происходящем, что довольно поразительно, так как протесты не были телевизионной темой.
Вообще участие в протестных акциях, выход на улицу, массовой практикой становится редко и ненадолго, и это в общем-то не то, что мы хотели бы увидеть. Гораздо важнее растущий уровень гражданской сознательности. Это то, что Глеб Павловский (историк, журналист, директор Русского института. — Прим.ред.) называет политизацией. Он года с 2017-го начал ставить этот хештег на все свои записи и оказался прав. В 2017 году политизировалась сфера ЖКХ через дело реновации, самоорганизовались и политизировались районные сообщества. Затем к этому добавились протесты из-за мусора, выведшие на новый уровень массовости и длительности протестную активность вокруг городской среды, ее изменения и ее качества. По итогам 2018 года эта тема — стройки, сносы, вырубки, свалки и благоустройство — вышла на первое место среди поводов для протестных акций, сменив прежнего лидера — трудовые протесты. В 2019 году оказались политизированы врачи и пациенты, журналисты и артисты, футбольные болельщики: все объединяются, организуются и научаются защищать свои интересы. Это и есть механизм гражданственности — то участие, которое делает человека политическим существом по Аристотелю.
Мы с вами дожили до перехода количества в качество, до понимания, что такое гражданский, политический интерес, до понимания, что в одиночку ничего не добьешься, а совместно с другими людьми, у которых такой же интерес, добьешься. Не сразу, не всегда, не везде и не в полном объеме, но иначе не добьешься ничего.
Фото: Андрей Золотов / МБХ медиа