Из дневника матушки Юлии Сысоевой

19. 11. 2009

Они пропали. Пропали самым таинственным образом — были, и вот теперь их нет. Вот уже несколько лет они служили мне верой и правдой. Из одной машины перекочевывали в другую. Они вытерлись и растя­нулись, но их таинственное приятное тепло всегда утешало меня. Они всегда были теплыми, такими теплыми, как бы­вает теплой святыня, источающая из себя невидимый свет, который согревает всех приходящих к ней. Видимо, их вя­зали с молитвой и отпустили в мир как еще одно маленькое оружие против вечной ночи. Откуда они взялись, я не знаю, кажется, что они были у меня всегда, но это не так. Раньше у меня были другие четки, которые тоже пропадали внезап­но и при невыясненных обстоятельствах.

Я никогда не покупала четки, они сами находили меня и покидали в тот момент, когда я переставала молиться или когда я сводила свою жизнь к совершеннейшей суете. Все мои четки были одинаковым числом — тридцать, ни больше ни меньше, такие, какие были нужны.

Первые четки были подарены мне в Оптиной, кто точно подарил, не помню.

Оптина, Оптина… Это было время прихода к вере. Я тогда могла стоять на службе несколько часов кряду, не зная усталости и лени. Я могла встать в пять утра, в синих холодных сумерках, когда сводит зубы от холода, а тело бьет крупная дрожь. Искупаться в ледяном источнике, а затем, как на крыльях, пойти в скит на раннюю и стоять там, не чув­ствуя под собой ног, вслушиваясь в каждое слово стройного братского пения. Они, мои первые четки, пропали в тот мо­мент, когда я ехала к духовнику своего будущего мужа за бла­гословением на дружбу с моим женихом. Я собиралась замуж.

Потом были и другие, которые появлялись и исче­зали, даже не вызывая о себе воспоминаний. Но эти, по­следние, были со мной долго. Я теряла их несколько раз, и они всегда возвращались ко мне. Один раз я нашла эти четки в луже возле храма. Я подняла их, такие мокрые и грязные, зажала в кулаке, и мне казалось, что я чуть было не потеряла близкое сердцу существо. В другой раз я нашла их в церковной лавке храма апостола Фомы, они примостились на прилавке, словно потерянная рукавичка, и тихо ждали меня.

— Ой, это же мои четки! — в восторге воскликнула я тогда.

— Ваши? — переспросила свечница. — Их кто-то принес, подобрали возле храма.

Пожалуй, это был единственный раз, когда посторон­ние люди видели мои четки. Никогда и ни при каких об­стоятельствах я не вынимала их на людях.

С этого момента я больше не выносила четки из маши­ны, да и тогда было совершенно непонятно, как они оказались возле храма, потому что всегда висели на ручке переключе­ния передач и ждали того момента, когда в груди начинало ныть в жажде слова к Богу, и тогда рука машинально тяну­лась к ним. И вот однажды я с ужасом увидела, что их нет. То место, где они лежали, было непривычно пусто.

«Может быть, завалились», — думала я, устраивая тотальный обыск, заглядывая под кресла в последней зыбкой надежде. Они исчезли, ушли, покинули меня, за суе­ту, за неверие, за непрощение обид. Я никогда не покупаю четки, я буду ждать, когда Господь вновь даст их мне, бу­дут ли это другие, новые, или мои старые, вытертые, вновь вернутся ко мне, — не знаю.

Днем я нашла четки в машине, на самом видном ме­сте. Знала ли я, что это последний день земной жизни мое­го возлюбленного мужа? Мы оба не знали.

Какие предчувствия были в его сердце, мне сложно сказать. Кое-чем он делился в эти последние пасмурные ноябрьские дни.

Сумрак над нами начал сгущаться примерно за месяц до того рокового вечера, когда отцу Даниилу было сужде­но уйти в вечность. Ему было тяжело.

21. 11. 2009

У него два ранения — слепое, в шею, и сквозное, в затылок, это был контрольный выстрел. Остался его окровавленный священнический крест — он лежит в алтаре. Окровавленную епитрахиль органы обещали отдать. За все время я спала 2,5 часа. Меня по­стоянно допрашивают, то ГУВД, то ФСБ, то еще кто-то. За мной бегают толпы журналистов. Я не выпила никакого успокоительного, так как мне надо иметь трезвую голову и держать себя в руках, взвешивая каждое слово. Все хо­тят что-то выудить и на чем-то подловить. Допросы будут продолжаться еще долго. Я не могу раскисать.

Сегодня утром мы едем забирать тело из морга. Вче­ра это сделать не удалось, так как не могли найти паспорт о. Д. Владыка благословил прощание в храме Апостола Фомы в субботу и воскресенье. В понедельник будет от­певание и погребение.

Заехала на пару часов в опустевшую квартиру. Всю ночь была у гроба и на ранней службе.

Нашла в холодильнике остатки нашего последнего ужина. Я готовила суши-роллы, они почему-то не испортились. Последний раз мы ужинали в среду, поздно, почти в двенадцать. А в четверг он на ужин не приехал. Если бы мне кто-нибудь позвонил из храма сразу после случившегося, я застала бы его в живых. Он жил — и это чудо — почти час с простреленной шеей и насквозь про­стреленной головой. Но мне никто не позвонил!!! Поче­му?

У меня вопросов больше, чем ответов. Правда, на не­которые ответил сам отец Даниил. Эти дни потеряли время — сплошная боль и скорбь. Была и радость, почти пасхальная, когда после облачения в морге мне позволили посмотреть лицо. Чудо в том, что, несмотря на сквозное ранение, Господь ему сохранил лицо неповрежденным, без единого кровоподтека, он был почти как живой. Когда я первый раз увидела его, он мне улыбался. В этот момент мне показалось, что разлука наша закончилась и мы теперь опять будем вместе. Да, я так думала. Я разглядывала каж­дую черточку на его лице, таком наизусть знакомом и род­ном. Даже волосок на усах, который всегда рос неправиль­но, и я всегда обрезала ему этот волосок, чтобы не торчал, когда стригла ему усы. Он улыбался, только было очень странно, почему он такой холодный.

У меня впереди еще одна ночь с ним. Прошу молитв, чтобы Господь дал сил вытерпеть до конца.

А когда мы его привезли в храм и меняли воздух на лице (я хотела, чтобы воздух был мой, который я шила для храма), то он был уже суровым. Я часто думала про эти покровцы, воздухом от которых мы покрыли его лицо. Зна­ла ли я, когда вышивала их, какой воздух я вышиваю! Это были первые покровцы для храма Апостола Фомы. Когда храм только открылся, я сшила комплект покровцов, поч­ти все цвета. У этих, первых, была маленькая особенность: кресты на самих покровцах были неправильно повернуты, на что служившие в храме батюшки обращали внимание с некоторой иронией.

Вечером в субботу привезли девочек. Мы закрылись в храме и показали им его лицо, и он опять улыбался. Очень бледный только. Если бы не отец Даниил и его поддерж­ка, я не знаю, что делала бы. Себя не жалко, детей жалко страшно. Девочки рыдали, а малышка не сразу решилась подойти близко к папе и потрогать его. Но потом она успокоилась, тянула к нему ручки, трогала щеки и говорила: «Папа». Она всегда так умилительно говорит «папа».

Она родилась у него на глазах, и он как дитя бегал по родзалу и говорил: «Она мне улыбнулась, она мне первому улыбнулась!»

Было еще чудо. От облачения, в котором еще лет во­семь назад отец Даниил завещал себя похоронить, уже год как потерялись поручи и пояс. Никто их не мог най­ти, а вчера поручи нашлись в алтаре, а пояс нашли на сле­дующий день в ризнице. Когда приехали в морг облачать батюшку, вспомнили, что пояса так и нет. Стали звонить в храм, просили найти любой другой пояс, но чудом на­шелся тот самый. А крест он купил за день до смерти, вме­сто того, который у нас украли из машины.

В начале ноября мы ходили с батюшкой в кинотеатр на фильм «Царь». Помню, меня растрогала сцена похорон митрополита Филиппа, у меня по щекам текли слезы, и я старалась, чтобы отец Даниил этого не заметил.

Знала ли я, что через две недели буду отпевать своего мужа? Да, это был последний наш поход в кино… После сеанса мы говорили о фильме и подумали, что после Пас­хи нужно посмотреть картину «Поп». И он как-то стран­но и грустно сказал: «Посмотрим». А когда сели в машину, то увидели, что стекло разбито и украдена батюшкина сумка, в которой не было ничего важного, кроме иерей­ского креста, да и тот не представлял никакой ценности, кроме священной. Я тогда стала говорить, что это плохой знак, но отец Даниил мне строго сказал, чтобы я прекрати­ла так думать. Я предложила поискать сумку на окрестных помойках, думая, что воры, не найдя ничего ценного, выкинут ее, тем более что они обычно не берут кресты, это у них что-то вроде дурного знака. И мы до поздней ночи ходили с батюшкой по ближайшим помойкам, но ничего не нашли.

На следующий день отец Даниил улетел в Сер­бию и, радостный, звонил мне из монастыря святой Анге­лины, сказал, что своим Ангелинам, дочке и теще, купил кулончики с иконкой их святой. Дочкин кулончик я бережно храню, это же последний подарок от папы. Подрастет — я ей его вручу.

В среду утром (или в четверг, в последний день его жизни, точно уже не вспомню) я погладила ему чистый подрясник, и он надел новый крест. Подрясник был осо­бенный, темно-синий, таких у отца Даниила никогда не было. Когда я покупала ткань, она показалась мне чер­ной, а дома стала синей, и отец Даниил почему-то всегда смеялся над этим.

Я дала ему выглаженный синий подрясник и сказала, что он теперь очень красивый и что я хочу всегда видеть его таким. Остатки этого подрясника мне потом вернули из следственного отдела. Остатки — потому что он был изрезанный, его порезали в реанимации, когда снимали. А епитрахиль пока еще в следственных органах, кто зна­ет, когда ее отдадут. Обещали отдать после следствия, но я боюсь, что не отдадут или потеряют.

Когда мы искали его паспорт, я видела его вещи, все в крови, а в кармане брюк каждую минуту надрывался его мобильный. Это было ужасное ощущение: в кабинете следователя в черных пластиковых пакетах для мусора лежали его вещи, и оттуда почти непрерывно раздавался виброзвонок телефона. Он отключал звук, когда был в храме и на службе, и телефон так и остался на виброзвонке, потому что Господь призвал его прямо в храме. Это логично. Храм он любил больше всего на земле. Люди звонили ему. Почему они зво­нили, когда уже знали, что случилось, когда все каналы ве­щали главную новость? Наверное, потому что не верили, хотели сами убедиться, хотели услышать, что это ошибка.

Однажды ночью, уже после похорон, я тоже позвонила ему на мобильный, просто так, потому что привыкла с ним со­званиваться. Мне так хотелось услышать его голос.

Потом звонили мне, и мелодия, что была тогда на моем телефоне, отпечаталась в моем мозгу навсегда.

Это было 20-е число. У меня разрывался телефон.

В то хмурое, почти сумеречное ноябрьское утро Москва жила своей обычной жизнью, море машин двигалось в сторону центра. С раннего утра и целый день я ездила и ездила по Москве, одна. Из больницы в морг, из морга в прокуратуру, из прокуратуры в храм, потом опять в про­куратуру. Да, в этот страшный день я была одна, и лишь телефон звонил непрерывно. Сложно сказать, что же я чув­ствовала тогда. Скорее, ничего. Я просто была убита.

Ночью я собралась поспать, хотя бы пару часов. Я не могла находиться дома и лежала в батюшкиной бытовке при храме, на его кровати. Ненадолго заснула, а в четвер­том часу меня разбудили собаки, которые грызлись и лая­ли прямо под полом бытовки. Я оделась, вышла на улицу. Москва спала, в окнах почти не горел свет, город замер, редкие машины проносились по проспекту. Тихий без­молвный храм, еще с утра заваленный цветами, черное небо над головой и, словно осиротевшая, батюшкина ма­шина, в которую он так и не сел тем вечером.

В далеком детстве я видела старика с собакой, они всегда гуляли вместе. Однажды старика сбила машина, его увезли, а собака осталась. Она сидела у обочины дороги, в том месте, где потеряла своего хозяина, грустно озиралась по сторонам и никуда не уходила. Сердобольные прохо­жие пытались ее кормить, но она лишь нюхала еду, а потом опять начинала озираться, печальными глазами загляды­вая в лица людей. В тот момент я смотрела на эту машину и чувствовала себя той самой собакой, сидящей у обочины, которой больше некуда идти. Я была отрезана от жизни и брошена в пучину страдания, которое еще предстояло пережить, чашу которого надо было испить до конца.

24. 11. 2009

Так тяжко. Весь день смотрели по теле­визору разные передачи о нем. Показали какую-то беседу с ним, Ангелина узнала его и начала лепетать: «Папа, папа» — и потом еще что-то, вроде «приди ко мне». Потом схватила его подрясник, прижала его к себе, и снова — «папа». Глядя на это, я боюсь, что сорвусь.

Когда несли гроб, уже на кладбище, я опять в такую скорбь впала, не выразить, и вдруг прямо под ноги — букет фиолетовых ирисов. Я сразу поня­ла, что от него. Именно такие ирисы он подарил мне на первом свидании. А в последние дни ска­зал, что хотел мне цветы подарить, давно не дарил, за всей этой кутерьмой, что у нас была. Да так и не подарил. Вот сейчас подарил. Я этот букет взяла и поняла: надо и ему что-то подарить.

Когда я в 94-м году ездила в Израиль, то на Гробе Господнем просила жениха достойного, я зна­ла, что Господь обязательно даст достойного. Не знала только, какого достоинства он удостоится. В той поездке я купила тоненькое золотое колечко с маленьким брилли­антом и не снимала его все эти годы. Оно давно не снима­лось с пальца, и я подумала, что если смогу снять, то ему отдам. Оно снялось, и я, перед тем как гроб закрыли, вло­жила его в руку отца Даниила.

Сейчас позвонил из Вашингтона отец Виктор, ска­зал много утешительного, и не просто утешительного, а со смыслом, словно мне отец Даниил отвечает на мои во­просы.

В вещах отца Даниила надо разбираться, и хочется, и не могу, ну, потихоньку. Он свой кожаный пояс от под­рясника просил отдать Владимиру, регенту. Когда заберу из прокуратуры его вещи, в которых он умер, не знаю, они ничего не говорят.

27. 11. 2009

Сегодня нашелся его нательный крест с веревочкой. Когда вчера в прокуратуре мне отда­вали подрясник, ремень, четки и носильные вещи, то кре­ста не было и документов на машину не было (я, конечно, напряглась из-за этого, начала нервничать), потом оказа­лось, что они в больнице остались, мы их сегодня и нашли. Как-то все батюшка устраивает. А епитрахиль и рясу не от­дали. Епитрахиль мне вчера дали подержать в руки, я при­ложилась к ней. Запах крови такой сильный. Не отдали, так как там нашли пулевое отверстие. Он, видимо, когда падал, то упал лицом на епитрахиль, она задралась, и пуля прошла, вернее, вышла через нее. Но это мое предположе­ние, больше этим отверстиям неоткуда взяться. Теперь остается молиться, чтобы ее отдали, так как с пулевыми отверстиями в принципе не отдают. Это у них называется «вещдоки». Но я уже уверена, что батюшка опять все устроит.

Он мне приснился первый раз после похорон: сто­ит возле храма спокойный, немного грустный, и смотрит расписание служб; я к нему подошла и увидела шрамы на лбу. Он снится редко, почему-то люди очень часто спра­шивают, снится ли он. Но если снится — всегда вижу шрам на лбу, заживший, с розовой кожей. Думаю, что мученики будут воскресать со следами от своих мучений, потому что такие следы — это их свидетельство. Ведь Христос явился Своим ученикам после Воскресения и показал им Свои раны, а мог явиться и без ран. Значит, это свидетель­ство было нужно. Может быть, поэтому я и видела во сне отца Даниила со шрамами от страданий.

В тот последний вечер я начала ему звонить через ми­нуту после выстрела — он не взял трубку, и я ужасно рас­сердилась. Сказал — скоро приеду. Я подумала, что опять «зацепился» с кем-то языком, опять обманул, а я ужин приготовила, жду его, приятное ему хочу сделать… В тот момент была я на дне земной жизни и понимания. Когда отец Даниил смотрел в вечность и встречался с Ангелами, я, грешная, думала о суете, о котлетах и о своих обидах. Да простит меня Господь — замужняя угождает мужу, по­этому и котлеты. Получается, до последнего мужу угож­дала, ужин-то для него был.

Все годы, что мы жили с ним, я всегда старалась угождать ему, ведь он был как ребенок в бытовом смысле, а следовательно, и заботиться о нем надо было, как о ребенке. Он был далек от житейских забот и проблем, он всецело был поглощен богословием и служе­нием, поэтому все бытовые проблемы всегда были на мне. И лишь сейчас я поняла, какой жребий мне выпал. Я ча­сто роптала, смотрела на других батюшек, которые гвозди дома забивали, а оказывается, Господь дал возможность послужить и поугождать такому великому человеку.

Может быть, так было надо, чтобы только через час после случившегося мне сказали, что в него стреляли и что он ранен. Я, как полупьяная, как в бреду, села в машину и поехала в храм. «Поехала» — мягко сказано, я по­гнала, и по дороге думала: «Если он останется жив, вдруг станет инвалидом». Я не знала, что он уже скончался. Еха­ла и думала: «Свершилось, вот они, мои предчувствия…». А потом — как в кино, оцепление вокруг храма, телевиде­ние, нервно курящие милиционеры, и я бегу, прорываюсь через это оцепление и сразу попадаю на допрос.

Потом зачем-то еду к больнице, где у закрытых ворот растерян­но топчутся его прихожане и кто-то из батюшек. Потом опять еду в храм, иду к нему в бытовку, там стоит ноутбук, открытый на его странице в ЖЖ, где он сделал послед­нюю в своей жизни запись, и недопитая кружка с чаем, желтая такая, с улыбающейся мордочкой; я смотрю на эту кружку — то ли это бред, то ли реальность. Мордочка про­должала улыбаться и смотреть на меня своими глупыми глазами.

Я уже слышала, что в храме изъяли компьютер, и начинаю понимать, что ноутбук тоже должны были изъ­ять, но забыли или не заметили. Я хватаю его, судорож­но запихиваю в сумку, чтобы никто не видел, и выхожу в ночную прохладу, где под черным небом священники и люди собираются служить литию. Это небо напомни­ло мне Пасху, когда мы в безмолвии стояли со свечами перед этими же храмовыми дверями, нам мерцали звезды, и в полной тишине мы начинали петь «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех». Ко мне бросилась рыдающая старшая дочь, которую привезли мои родите­ли (младшие в тот момент спали), и мне еще предстояло утром сказать средней — Дорофее, что папу убили. Мы пели литию, растерянные и шокированные, не веря в реальность происходившего с нами.

А потом, возле его гроба, я сокрушалась о своем ма­лодушии, корила себя, просила у него прощения за все. Думаю, что, когда в него выстрелили, он больше всего ис­пугался за меня и детей, поэтому и было сделано все, что­бы меня подольше удержать дома и помягче сказать. Вот почему мне никто не звонил, а когда позвонили, то сказа­ли, что он ранен, так лучше было — поэтапно. Он не хотел, чтобы я его увидела в луже крови, не хотел.

Самое мучительное — коротать ве­чера, ставшие длинными и никчемными. Вечера, которые проходят в привычном ожидании его прихода. Сегодня была у владыки, потом решила пройтись пешком. Отец Даниил любил Остоженку, храм Ильи Обыденного, пере­улки Пречистенки. Прошлась — серое небо, тепло и сыро, вспоминала разные эпизоды, связанные с этими местами и с батюшкой. И все думала о том, насколько сильно в од­ночасье перевернулась моя жизнь и насколько я не могу еще этого осознать и воспринять умом. Одно только я по­няла: теперь на земле меня держат только мои дети. Душа моя стремится туда, где он. А он туда стремился всегда, когда я копалась в земле как червяк.

Отец Даниил всегда жаждал святости и всегда гово­рил об этом. Ему мало было просто спасения. Он говорил, что неверно рассуждать, что «в раюшку хоть с краюшку». Ему было мало «с краюшку», он хотел высшей славы и выс­шей награды на небе. Иногда он буквально шокировал лю­дей, которые приходили креститься или крестить детей, спрашивая: «Вы обещаете, что станете святыми, вы обещаете, что ребенка воспитаете святым?» Он часто в своих проповедях говорил о добрых делах, которыми мы «зара­батываем капитал» на небе, строим там себе дома и даже дворцы. Недаром и временный храм был назван именем апостола Фомы, который построил небесный дворец царю Гундафору.

17. 03. 2010

Прошло четыре месяца, даже удивительно: всего четыре, а мне казалось, что прошло лет пять, не меньше, только эти пять лет — сплошная и бесконечная зима. И ныне — середина марта, а холодно. Батюшка говорил мне, чтобы я приезжала к нему на могилу, когда будет особенно тяж­ко, вот и езжу. Привожу ему пятнадцать фиолетовых ири­сов, теперь это наш с ним обычай. Пятнадцать — по числу прожитых вместе лет. Иногда мне кажется, что это сон, иногда думаю, что все, что у меня осталось, — это могила с цветами.

У него всегда много цветов. Вот они стоят, за­мерзшие и побитые морозом, понурив свои разноцветные головы, засыпанные снегом. Кто-то поставил фотографию батюшки, горят фонарики. Удивительно то, что могилу его я точно, до мелочей, описала еще при жизни батюшки в своем романе «Бог не проходит мимо», который он благо­словил и всячески меня поддерживал. В романе я описыва­ла могилу почившего старца. Вот это описание:

«Могила старца была увенчана простым деревянным крестом с крышей домиком, под крестом в красном фона­рике теплилась неугасимая лампада, могильный холмик был весь сплошь завален букетами с цветами, припоро­шенными, словно пыльцой, белым пушистым снегом. Пер­вый снег тонким полупрозрачным ковром застилал землю, в воздухе неспешно кружилось множество молчаливых снежинок. Старая яблоня с побитыми морозом побурев­шими яблоками склонялась над крестом».

Кто знает, что чувствует человек, которому стреля­ют в затылок? Именно это я описываю в романе — казнь мученика, не отрекшегося от веры, от Христа, мученика, убитого исламистами именно таким способом — выстре­лом в затылок. Почему именно это было описано за два года до кончины батюшки — это тайна, как тайна и многое другое, происходившее в нашей жизни. О предзнании мы часто говорили с отцом Даниилом, впервые — когда шли пешком в Гефсиманский скит по кривым улочкам старого Сергиева Посада.

Именно в этот день я поняла сердцем, что мне суждено быть с ним. Я поняла это не как влюблен­ность, а как волю Божию, которую понимают и боятся при­нять. Тогда смеркалось, на небе задрожали первые звезды. Он спросил, знаю ли я, что такое предзнание. Я ответила, что знаю, потому что в тот момент со мной происходило именно это. Тайны Божии открывались мне в этот спо­койный, тихий осенний вечер. Мне было страшно, потому что я чувствовала повеление Божие.