Из истории Карфагенской Церкви. Тертуллиан

Мало кому мы обязаны таким неоплатным долгом за сохранение живых и рельефных картин из древнехристианской жизни, как Тертуллиану, и ему же более всего обязаны мы долгом благодарности за смелую защиту христианства против его врагов, а также за те меткие и правильные пламенные слова, которыми и до сих пор пользуется христианство в борьбе с врагами истины.

“Душа человека — по природе христианка”,

“Господь наш есть истина, а не привычка”,

“Кровь мучеников — семя христианства”,

“Покаяние — это второе крещение”,

“Христианами делаются, а не рождаются”,

“Противно религии принуждать к религии”.

Все эти, а также и многие другие, такие же огненные, сильные, открывающие горизонты слова принадлежат Тертуллиану.

Св. Викентий Леринский, Отец и учитель Церкви V в., так пишет о Тертуллиане: “Тертуллиан среди латинян без всякого сомнения является главнейшим из церковных писателей. Кто более образован, чем он? Кто более сведущ и в Божественных, и в человеческих предметах? Благодаря удивительной способности ума, он схватывал и понимал всю философию, все ее подразделения, всех основателей и распространителей философии, все системы, все роды и истории наук. И разве не был он, благодаря своему остроумию, таким ярким, таким сильным, таким мощным, что легко ниспровергал их позиции, быстро разрушал их доводы и силою разума сокрушал их? И далее, кто может выразить достойную похвалу стилю его речи, которая была снабжена таким богатством разума, как я не знаю ни у кого? В его речи сколько слов, столько и мыслей, а сколько мыслей, столько и побед. Это хорошо знали и Маркион, и Апеллес, и Праксий, и Гермоген, и иудеи, и язычники, и гностики, которых кощунственные лжеучения он ниспроверг своими многочисленными писаниями, подобными ударам грома. И увы, этот Тертуллиан не остался до конца верен кафолическому учению, но замарал свои творения позднейшими ошибками”.

Мало кого, может быть еще Оригена на Востоке, так оплакивала Церковь, как Тертуллиана. И мы, ощущая искреннее чувство благодарности к нему за его великие ярчайшие творения, будем помнить, что он, как никто иной из древних церковных писателей, обычно обладателей венца святости, нуждается в нашей благодарности и с благодарностью вдохновляемой молитвенной памяти.

Как бы предчувствуя эту свою нужду в молитве о нем, он — первый из христианских писателей, в конце одного из своих творений обращается к читателям с той трогательной смиренной припиской, которая потом будет повторяться в тысячах и тысячах русских летописей и у современных церковных писателей. В конце своего трактата “О крещении” Тертуллиан пишет, говоря новокрещаемому: “Просите, сказал Господь, и дастся вам. Ты просил и получил, ты стучал и отверзлось тебе. И я молю тебя об одном: когда будешь просить, помяни и грешного Тертуллиана”.

Квинтус Септимиус Флоренс Тертуллиан — таково его полное имя, — родился между 145 и 160 гг. в Карфагене и был сыном сотника, состоявшего на службе Тиверия, проконсула Африки. Тертуллиан получил хорошее образование. Он стал выдающимся юристом. Наряду со своим родным латинским языком, он в совершенстве знал и греческий, что доказывается тем, что впоследствии он написал на этом языке несколько творений. Был он, по-видимому, знаком и с древнееврейским языком.

Биографические сведения о нем скудны. Наибольшие дает бл. Иероним в своем “Каталоге”:

“Тертуллиан пресвитер, первый латинский писатель после Виктора и Аполлония, был уроженцем провинции Африки, города Карфагена, сыном проконсульского центуриона. Он был острого и бурного темперамента. Жил во времена Севира и Каракаллы. Написал множество трудов, которые, как общеизвестные, нет надобности перечислять. В городе Конкордии, в Италии, я видел глубокого старца, по имени Павла. Он рассказывал, что, когда он был молод, то знал в Риме одного переписчика, работавшего в молодые годы при благословенном Киприане, и тот рассказывал, что Киприан никогда не проводил дня без чтения какого-либо отрывка из Тертуллиана и часто говаривал: «подай мне моего учителя» (Da magistrum), подразумевая под этим Тертуллиана. После того, как он был некоторое время пресвитером в Церкви, перейдя за средний возраст, Тертуллиан из-за нескольких притеснений по зависти со стороны римского духовенства склонился к заблуждениям Монтана, которые он несколько раз упоминает в своих творениях под наименованием «нового пророчества». Он дожил, говорят, до глубокой старости и написал много трудов, до нас дошедших” (Bishop Kaye. Accounts of the Writings of Tertullian, pp. 5–8).

По-видимому Тертуллиан много путешествовал. Из приведенных слов бл. Иеронима видно, что он был в Греции и там написал несколько творений по-гречески. Впрочем, эти творения до нашего времени не сохранились. Но основным местом постоянного пребывания Тертуллиана, местом, с которым он был связан самыми крепкими душевными узами, был Карфаген. Здесь он родился, здесь вырос, под влиянием этого города сложился его бурный дух, всеми фибрами своей души впитал он палящий зной родного города и прославил его и весь свой край, как мало кто другой во всем христианском мире до наших времен.

Тертуллиан был женат. До нашего времени сохранилось два его трактата, обращенные к жене. В одном он рисует светлую картину христианского брака, которую впоследствии заимствовали от него многие древнехристианские писатели. Эту картину полезно и в наше время рисовать перед нашими православными юношами и девушками, побуждая их вступать в брак лишь с единоверцами.

“Как мог я, — пишет Тертуллиан, — передать вполне счастье того брака, который заключается Церковью, скрепляется святой Литургией, запечатлевается благословением, провозглашается ангелами и признается Отцем Небесным? Как прекрасны узы двух верных — с одной надеждой, с одним учением, с одним и тем же служением! Оба они собратия, оба сослужителя и составляют одно в плоти и духе. Нет у них различия в духе, нет различия и в теле. Воистину — два в плоть едину. Здесь и плоть и дух един.

Вместе они молятся, вместе творят поклоны, вместе постятся со взаимным назиданием, взаимным увещанием, взаимной поддержкой <…> Равно вместе они бывают в Церкви Божией, вместе на вечери Господней, вместе равно в испытаниях, в гонениях, в упокоении.

Никто из них ничего не утаивает друг от друга. Никто не избегает друг друга. Никто не в тягость другому. Больные охотно посещаются ими вместе, нуждающиеся вместе ими поддерживаются. И благодаря тому милостыня их без досады, жертва без промедления, святое Причастие без всякого препятствия.

Им нет надобности знаменовать себя крестным знаменем воровски, украдкой, или желать друг другу радости от Бога со страхом — примет ли, или благословлять друг друга крадучись, без слов. Они вместе поют гимны и псалмы и соперничают друг с другом, кто будет лучше славить Бога.

Видя и слыша все это, Христос радуется. Он посылает им мир Свой, ибо, где двое, там и Он, а где Он, там нет лукавого” (“Ad uxorem”, II, VIII).

Тот факт, что Тертуллиан был пресвитером, многими нынешними историками оспаривается на том основании, что он нигде в своих творениях не говорит об этом. Но Тертуллиан вообще мало говорит о себе в своих творениях, а почти все древние писатели, упоминающие о нем, называют его пресвитером, расходясь только во мнении о том, где он вступил в клир: в Риме или Карфагене. Из приведенных ранее слов бл. Иеронима можно подумать, что Тертуллиан был клириком римским, но Оптат и Предестинат положительно утверждают, что он был Карфагенским пресвитером. (Optatus в Adv. Parme­nianum I, Praedestinatus в “De Haeresibus”).

Богатство творений Тертуллиана так велико, область его вдохновения так огромна, и так ярки, так драгоценны все его творения, что трудно выбирать из них что-либо отдельное в кратком обзоре. Укажем прежде всего, что Тертуллиан — один из вдохновеннейших христианских апологетов, то есть защитников христианства против современного ему язычества, безбожия и обожествления государства. В то время как другие апологеты обычно опровергали обвинения язычников против христиан и доказывали правоту христианства, Тертуллиан в своих апологиях прибегает к другим методам: он доводит до абсурда обвинения язычников, и тем самым делает их клеветы смешными и невероятными в их собственных глазах.

В этом отношении быть может наиболее ярка и пламенна 11-я глава его знаменитой “Апологии”, где он, отвечая на обвинения христиан в людоедстве и кровосмешении, говорит:

“Я христианин, говорит человек, исповедующий нашу веру. Вы схватываете его и муками заставляете отказаться от этого, то есть сказать неправду, что он — не христианин. При этом вы не спрашиваете его о тех преступлениях, в которых вы обычно обвиняете нас: сколько младенцев такой-то человек съел, как много кровосмешений он совершил, кто был поваром при этом, кто был рабочим или свидетелем <…> Между тем, какой триумф был бы для правителя, если бы он захватил человека, съевшего сотню младенцев <…> Представьте на минуту, что эти обвинения были справедливыми. Я только предложу вам представить, что вы должны сделать эти вещи, чтобы приобрести этим вечную жизнь, как вы говорите про нас. Итак: воткните ваш нож в маленького невинного младенца, который никому в жизни не сделал вреда. Но может быть, у христиан это делает кто-нибудь другой? Хорошо: стойте тогда рядом с этим, наблюдайте, как смерть войдет в это существо почти раньше чем оно начало жить, смотрите на пузырящуюся кровь, выходящую из него, обмакните в эту кровь хлеб и проглотите его с удовольствием. Можете ли вы это сделать?

Потом ложитесь с вашей матерью или с вашей сестрой. Внимательно посмотрите, где они лежат, чтобы когда наступит мрак, вы не ошиблись бы. Ведь было бы преступлением не совершить кровосмешения.

Такими таинствами, вы говорите, мы добиваемся вечной жизни?

Теперь я вас спрошу: стоит ли вечность этого?

Если даже вы скажете, что стоит, то я откажусь поверить, что вы захотите ее на этих условиях. Если вы даже захотите ее так добиваться, то я откажусь поверить, что вы сможете заставить себя это сделать.

Но если вы не можете, то почему другие могут? Разве мы — другой природы, чем вы? Разве мы — киноцефалы или скиаподы? Разве у нас другие зубы, другие чувства, другие вожделения? Ты сам человек, как человек и христианин. Если ты не можешь заставить себя сделать такую вещь, то не верь, что это может сделать и кто-либо другой” (“Apologeticus”, II, VIII).

Разве приведенные слова Тертуллиана не может повторить и современный христианин в ответ на современные клеветы, хотящие убедить людей, что весь наш мир молитвы, благочестия, любви и подвига христианских был создан и проповедан лишь для того, чтобы добиться тех или иных материальных выгод, того или иного преимущества для того или иного общественного класса?

Не менее силен и убедителен и другой прием апологетического труда Тертуллиана в его “Свидетельстве души”. Он обращается тут к языческой человеческой душе и непосредственно от нее, так как “душа по природе христианка”, требует свидетельства в пользу христианства:

“Стань пред нами, душа, все равно, являешься ли ты божественной и вечной, как думают многие философы, или ты являешься, наоборот, смертной вещью, как думает Эпикур, в обоих случаях тебе нет причины лгать, явилась ли ты с небес или возникла от земли, создалась ли ты из атомов, родилась ли ты вместе с телом или была придана ему. Откуда бы ты ни явилась — это ты делаешь человека разумным существом, способным к высокому чувству и к высшему знанию. Итак, стань и свидетельствуй.

Но я вызываю тебя не такой, какой ты становишься, образовавшись в школах, воспитанная в библиотеках, напитанная в аттических академиях и лицеях. Я обращаюсь к тебе не как к изрыгающей премудрости, но как к грубой и необразованной, к неученой, к такой, какой обладает тот, кто не имеет ничего кроме тебя, к душе обнаженной, к такой, какой ты бываешь на улице или в мастерской ткача. Мне нужна твоя неиспытанность, неопытность, так как у меня нет доверия к твоему жалкому опыту.

Я требую только того, что ты приносишь с собой в человека, что ты научаешься чувствовать или от себя самой, или от твоего творца, кто бы он ни был. Ты, насколько я знаю — не христианская душа, ибо христианской становятся, а не рождаются таковой. Тем не менее христиане требуют от тебя свидетельства против тех, кто такие же нехристиане, как и ты, чтобы они покраснели перед тобой, так как они ненавидят нас и издеваются над нами вследствие тех самых истин, которыми они пользуются, как и мы, обладая тобой…

…Эти свидетельства души столь же истинны, как и просты, столь же просты, как и обычны, столь же обычны, как и всеобщи, столь же всеобщи, как естественны, столь же естественны, как и божественны <…> Они проявляются в обыденном языке и язычников, которые говорят: «дай Бог», или: «если Богу угодно», хотя и поклоняются многим богам; язычники называют демонов лютыми, приписывают всякое зло злым духам, совершая таким образом отрицание сатаны своими устами, хотя и творят дела его; об умершем друге язычники говорят: «он отошел», исповедуя таким образом необходимость его возвращения. Природа человеческая всеобща. Бог везде, и благость Божия везде. Демон везде, и проклятие демона везде, призывание Божиего суда везде. Смерть везде, и сознание смерти везде, везде также и свидетельство души об этих предметах. Поэтому всякая душа является и судейской трибуной, и свидетельницей на ней. И в той мере, в какой она могла свидетельствовать правду, в такой мере она виновата во лжи. Поэтому в час суда она станет пред Богом безмолвной. Ты провозглашала Бога, о душа, и не искала Его. Ты ненавидела демонов и служила им. Ты призывала суд Божий и не верила в его существование. Ты предвидела наказания ада и не избегала их. Ты вкушала христианство и гнала христиан” (“De testimonio”, I, V и VI).

Но не менее силен Тертуллиан и тогда, когда, подобно прочим апологетам, просто говорит о непобедимости христианства. Обращаясь к жесточайшему гонителю христиан в Карфагене, к правителю Скапуле, Тертуллиан говорит ему:

“Твоя жестокость есть наша слава. В Азии, когда проконсул Арий Антонин начал свое гонительство, христиане целой области явились к нему и заявили о своей принадлежности к христианству, вызвав у него восклицание: «несчастные, если вы все хотите умереть, то разве у вас нет для того стремнин или петлей?». А как ты будешь обращаться с таким множеством? Можешь ли ты подвергнуть децимации¹ весь Карфаген и избить среди этих жертв множество из твоих собственных друзей и родственников? Пощади самого себя, если уж не нас. Пощади Карфаген, если уж не себя. Пощади провинцию, которая со времени твоего назначения подверглась смятению и бедствию. Твои владыки — лишь люди, которые должны умереть, и мы имеем лишь одного Владыку — Бога. Он перед тобой. Он не может быть скрыт, но ты не можешь нанести Ему вреда. И ты не можешь подавить нашей веры. Она только увеличивается от кажущегося истребления, потому что каждый, кто видит столь много выносливости, как у наших мучеников, не может избежать впечатления, производимого этим на душу, у него пробуждается стремление исследовать сущность этого дела, и он становится сам обращенным” (“Ad Scapulam”, V).

Тертуллиан, могучий и пламенный апологет, был одновременно и ярчайшим проповедником покаяния. Те мысли, те чувства и слова, которые потом христиане услышали от свт. Иоанна Златоуста, от преп. Ефрема Сирина и многих иных нарочитых провозвестников покаяния, они впервые услышали из уст Тертуллиана. “Покаяние, — говорил он, — есть жизнь, так как оно дороже смерти. Стремясь к нему, хватайся за него, как потерпевший кораблекрушение человек хватается за всякую доску, о подобный мне грешник, даже менее грешный чем я, ибо я признаю мою преимущественность в прегрешениях…”.

Покаяние и покаянное исповедание своих грехов он называет двумя фаросскими маяками человеческого спасения и говорит: “так как я грешник из всех грешников и рожден не для чего иного, как для покаяния, то и не могу молчать относительно того, о чем не молчал Адам — основатель как человеческого рода, так и человеческого прегрешения, возвращенный покаянием в рай <…> Мы исповедуем громко наши грехи перед Богом не потому, что Он не знает их, но потому, что таким исповеданием достигается примирение. От исповедания рождается покаяние, а покаянием примиряется Бог <…> Бог наш есть истинный Отец. Нет никого, кто был бы столь богат отеческой любовью. Он принимает возвращающегося к Нему Его сына, даже если тот расточил и разграбил все, что получил от Него; даже если тот возвращается совсем нагим, принимает его только потому, что он возвращается, и бесконечно радуется его возвращению” (“De Poenitentia”, VIII, IX).

Степень смирения и покаянности Тертуллиана мы видим из его строк о терпении, добродетели, которая, как он сам признается, была мало свойственна ему: “Крайне несчастен я, ибо болен горячечным жаром нетерпения и обнаруживаю дерзость, даже бесстыдство, осмеливаюсь писать о терпении, в котором сам совершенно не способен подавать примера <…> Оно — питомец Божий и восседает на троне Того спокойнейшего и кротчайшего Духа, Который не выступает в бурном вихре и не блистает в грозе и тучах, а выявляется в нежной кротости. Открытым и простым видел его Илия в своем третьем видении” (“De Patientia”, XV).

Но главнейшим делом жизни Тертуллиана, главнейшей его заслугой перед Церковью была его победоносная борьба против гностицизма.

Гностицизм — это христианство, частично принятое и частично непринятое. Это — христианство наполовину.

Принимая веру Христову, язычник должен был отказаться от своего многобожия, то есть от представления, что все стороны его жизни связаны с тем или иным божеством, и каждое его желание, каждая его страсть, его грех или его добродетель имеет особого божественного участника, покровителя и помощника. Эта сторона язычества давала глубокую и важную пищу человеческой самости и самоутверждению. Другой стороной язычества, питавшей горделивое самоутверждение наиболее одаренных натур, было то, что язычник фактически сам создавал себе своих богов. Фантазии и поэтические описания богов и их похождений в греко-римском язычестве ничем фактически не ограничивались. Все это люди, принимавшие христианство не полным и чистым сердцем, пытались перенести и в новую ими принимаемую религию, которую они рассматривали как одну из прочих религий. Такое смешение язычества с христианством в самых различных дозах получило в первые века церковной истории наименование гностицизма.

Церковный историк Ф. В. Фаррар так говорит об этом явлении: “Гнозис — знание — всегда занимал в христианской системе заслуженно высокое место. Всегда все партии любят себе присваивать право на какие-либо особо похвальные титулы. Так, создатели того смешанного христианства, которое проповедывало иного Христа и иное Евангелие, присвоили себе звание гностиков — носителей знания. Гностики были и иудейские, подобно евионитам и ученикам Керинфа (которого св. ап. Иоанн Богослов назвал “врагом истины”); были и языческие гностики, подобно Василиду, и распутные гностики, подобно николаитам (Откр 2:6,15) и карпократианам.

Были такие гностики, которые учили и верили в неразумные бессмыслицы, подобно каинитам и офитам, и были гностики обширного образования и пылкого развитого воображения, подобно Валентину. Были и такие гностики, христианство которых было простой прививкой к иудейству, подобно назорянам, и были гностики, которые, подобно Маркиону, с отвращением отвергали Ветхий Завет и видели в Ветхозаветном Боге злобного Демиурга. Но все эти секты заявляли претензию на особое, лишь им присущее знание, и потому все они объединяются общим наименованием гностиков” (Farrar F. W. Lives of the Fathers, p. 196).

Когда вера Христова вошла в мир и с нею пришла Божественная жизнь Церкви, привлекая человеческие души к богообщению и освобождая их от рабства диаволу, делая их способными к сожитию с Богом, тогда злая сатанинская сила восстала против правды Христовой и против богообщения в Церкви разными путями. Один путь был прямое нападение на Церковь руками язычников, гонение на христианство в стремлении физически уничтожить Христову Церковь в этом мире и тем сделать его опять непричастным Божественной жизни. Другой путь был связан с попыткой ввести в самое христианство нечто чуждое ему, нечто от побеждаемого язычества, чтобы сделать христианство не цельной непогрешимой Божественной правдой, но смесью Божественной правды с человеческой полуправдой, к которой неизбежно примешивается диавольская ложь.

Когда человек, обращаясь к Богу, утаивает что-то свое, хочет сберечь в себе что-то от своего прежнего, удаленного от Бога существования, то он неизбежно впадает в то полухристианство, которое может оказаться в очах Божиих омерзительнее самого язычества: “о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих” (Откр 3:15–16).

Это не значит, что Господь и Его святая Церковь не приемлют ничего из внешнего безблагодатного мира. Все приемлют, что не греховно. Многое принесли из языческой философии, из риторики, из писательского и проповеднического греко-римского искусства в Церковь святые Отцы, еще раньше их св. ап. Павел. Но они принесли все это смиренно, подчиняя все это Божией правде как ценности наивысшей, ее единую ища, и всем внешним знанием лишь служа ей, готовые от всего отречься, если в чем-либо самомалейшем языческое наследие придет в столкновение с Божией правдой, заключенной в Церкви. И тогда Господь принял от них эти внешние знания их, это внешнее искусство, и возвратил его Своим рабам умноженным, облагодатствованным, освященным.

Но если приходившие в Церковь приносили с собой из внешнего мира что-то свое, ими особо ценимое, и не хотели от него отказаться даже ради Божественной правды, то есть возлюбляли что-то паче Бога, то это извне приносимое становилось для них кумиром — неодолимым препятствием, преградой между ними и Евангелием, между ними и Богом. В этом случае они никак не могли сделаться полностью и по-настоящему христианами. Здесь с наибольшей ясностью сказывается правда слов Господних, повторенных всеми без исключения евангелистами: “кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее” (Мк 8:35; см. Мф 10:39; Лк 9:24; Ин 12:25).

В более широком смысле гностицизм присущ всем временам. Мы знаем примеры проявления гностицизма среди язычников и материалистов новейших времен, пытавшихся стать христианами и иногда даже христианскими священнослужителями без полного и всецелого отречения от своих прежних внехристианских воззрений. Такова в основных чертах трагедия Л. Толстого, С. Булгакова и многих других. Еще более распространены элементы психологии гностицизма в каждом отдельном человеке, если он после отхода от Бога или после глубокого нравственного падения не приходит всецело и безоговорочно к Богу, но, возвращаясь к Нему, стремится принести что-либо из приобретенного им вне Бога. В этом смысле гностицизм является вечным, всем временам присущим явлением.

Но наиболее явственным, классическим и наиболее опасным он был в начале христианской истории, когда христианство еще мало имело своего внешнего знания, а для миссионерских целей очень нуждалось в нем. Были моменты, когда казалось, что обманчивые пенистые волны гностицизма захлестнут корабль Христов, и к Божией правде будет неотделимо примешан смертоносный яд лжи. Это значило бы, что дело Христово погибло. Ведь смешение добра и зла — любимый прием сатаны, которым он человека, сотворенного Богом с природным отвращением от зла, приучает ко злу и лжи, постепенно увеличивая дозу их в своих смешениях добра и зла.

От страшной опасности соблазна гностицизмом спас Господь Свою Церковь в начале ее исторического пути по преимуществу подвигом двух Своих верных рабов: сщмч. Иринея, епископа Лионского, и Тертуллиана.

Своим огненным словом Тертуллиан сжег первые и потому самые важные, самые опасные ростки гностицизма. “Долой все попытки произвести пестрое христианство из стоицизма, платонизма и диалектических композиций, — восклицает он. — Наше научение начинается в притворе Соломоновом (Деян 5:12), который учит: «В простоте сердца ищите Господа»” (см. Прем 1:1).

“О несчастный Аристотель, — говорит несколько ранее Тертуллиан, — научающий логике как искусству одновременно созидать и разрушать, смелый в своих предположениях, трусливый в заключениях, производительный в своих доводах, рассуждающий обо всем и никогда ничего не могущий решить” (“De Praescriptione haereticorum”, VII).

Наиболее важным трудом Тертуллиана против гностицизма является его многотомное творение “Против Маркиона”.

Маркион был одним из главных гностиков II века, одним из проповедников так наз. докетизма, то есть учения о том, что Христос Спаситель принял на Себя только “видимость плоти” и на Голгофе принял только видимость страдания. Писатель Д. С. Мережковский справедливо определяет докетизм как попытку диавола украсть у Бога спасенный Им мир. Тертуллиан дает глубоко верное определение трагедии Маркиона. Он говорит: “Киник Диоген ходил с фонарем в руках среди дня, чтобы найти человека, а Маркион, потушив свет веры, потерял Бога, Которого уже было нашел” (“Adv. Marcionem”, I, 1).

Маркион был сыном Синопского епископа. Тертуллиан говорит, что он своим собственным отцом был отлучен от Церкви за еретичество и упрямую непокорность. Около половины II в., когда он был в Риме, сщмч. Поликарп, в ответ на вопрос Маркиона: узнает ли он его? ответил: “Узнаю в тебе первородного сына сатаны”. Римская Церковь отказала Маркиону в Причастии, и деньги, которые он хотел пожертвовать на церковные нужды, были ему возвращены. Он совершенно отрицал Ветхий Завет и из всех Евангелий признавал только Евангелие от Луки, которое начинал словами: “В 15-й год Тиверия кесаря Бог пришел в Капернаум…”. Из всего остального Нового Завета он принимал лишь 10 посланий ап. Павла. Вместе с тем он проповедовал самый крайний дуализм, занятый им из персидского зороастризма, то есть учил о равной предвечности и равномощности Бога и диавола, прокладывая тем дорогу будущему сатанизму богомилов и альбигойцев, а через них всякому сатанизму во все времена, до наших включительно.

Диаволу-демиургу приписывал Маркион и создание всего телесного мира. Об этом лжеучении Тертуллиан писал так: “Стиснув ноздри, бесстыдные маркиониты обращаются к разрушению дела Творца <…> Но мир не недостоин Бога, Бог не сделал ничего недостойного Себя, хотя Он и сотворил мир не для Себя, а для человека и хотя все сотворенное бесконечно ниже Того, Кто сотворил его. Я снизойду к низким вещам: один простой цветок из-под забора, уж не говорю с лугов или из садов, простая тоненькая раковинка из любого моря, я уж не говорю из Красного моря, простое узенькое перо какого-нибудь тетерева, я уж не говорю — павлина, — все докажет вам, что Творец не плохой Художник. И когда вы подсмеиваетесь над мелкими тварями, которые Творец намеренно одарил разумом и силой, поучая нас таким образом, что величие проявляется и в малом, подобно тому, как и апостол учит нас этому, — попробуйте подражать, если можете, шестиугольникам пчелы, холмам муравьев, тканям паука, нитям шелковичного червя. Сносите, если можете, ничтожных тварей вашей постели и вашей кровли: яд кантариды, уколы комара, надоедливость мухи, жало осы. Вы не можете даже в малых вещах презирать Творца.

Оглянитесь вокруг себя, осмотрите человека совне и совнутри. Это творение нашего Бога понравится вам, потому что и Господь возлюбил его столь много, что ради него потрудился сойти с небес и облечься в эту вещественность. Ради него в этой малой храмине Он был распят. Он не презрел воды, которою Он омывает Свой народ, ни елея, которым Он помазывает его, ни хлеба, под которым Он изображает Свое собственное Тело. Неужели для Своего таинства Он нуждается в «ничтожных элементах» демиурга?

Ты, однако, являешься учеником, который выше учителя, рабом выше своего господина, обладаешь мудростью, большей чем Творец, разрушая и понося то, в чем Он нуждается. Но я хочу исследовать твою искренность и посмотреть: не жаждешь ли ты тех вещей, которые поносишь? Враг небу, ты, однако же, любишь ясность неба в твоих жилищах. Ты презираешь землю, и, однако же, тук ее извлекаешь для своей пищи. Ты унижаешь море, но пользуешься его изобилием. Лицемер, ты поносишь те самые вещи, в которых ты живешь и умираешь” (Там же, I, 13 и 14).

После ударов, нанесенных маркионитству Тертуллианом, эта секта, охватившая было почти все страны, где было тогда распространено христианство, почти совершенно исчезла, и лишь остатки ее сохранились на крайнем востоке Империи еще в течение двух веков, чтобы потом слиться с новыми волнами антихристианских ересей.

Кроме маркионитов, Тертуллиан боролся и с гностиками-валентинианами, но в этой борьбе он пользовался преимущественно аргументами сщмч. Иринея Лионского, значительную часть противо-валентинианских доводов которого он перевел с греческого языка на латинский.

Выступал Тертуллиан и против лжеучителя Праксея, в опровержение которого им написан трактат “Против Праксея”.

Праксей был малоазиец. Первоначально он приобрел себе почитание в Церкви исповедническим подвигом. Но впоследствии он впал в заблуждение патрипассианства. Это заблуждение родилось из философского представления о Боге как о неделимой монаде. Праксей был уже опровергнут в Риме, когда в поисках нового поприща он явился в Карфаген и стал проповедовать тут свое заблуждение, основываясь, как это обычно бывает с еретиками, на отдельно взятых вне связи с прочим Писанием текстах. Его ересь походила на лжеучение Ноета и Савеллия. Три лица Пресвятой Троицы он истолковывал как три образа действия.

Обширным (в 33 главы) трактатом Тертуллиана ересь Праксея была ниспровергнута. Трактат этот яркий и сильный. Заканчивая его, Тертуллиан говорит: “Долой этих антихристов, которые, отвергая Отца, отвергают и Сына. Они отвергают Отца, когда говорят, что Он одно и то же с Сыном, они отвергают Сына, когда говорят, что Он одно и то же, что и Отец, приписывая Им то, что Им несвойственно, и отнимая у Них то, что Им свойственно. Но только в том, кто исповедует, что Иисус Христос есть Сын Божий, а не Отец, в том будет обитать Бог, и он в Боге (см. 1 Ин 4:15). Мы веруем во свидетельство Божие, которым Он свидетельствовал о Сыне: «Не имеющий Сына Божия не имеет жизни» (1 Ин 5:12). А не имеет Сына Божия тот, кто верит, что Он — не Сын” (“Adv. Praxe­an”, XXXI).

За свою горячую и победоносную борьбу против врагов Церкви и Божией правды Тертуллиан всегда и доныне ненавидим всеми многовидными врагами правды. Обычно антихристианские и антицерковные историки бережно отмечают в истории Церкви всех тех, кто хотя бы в чем-нибудь восставал против Церкви, и к ним относятся с симпатией. Но Тертуллиан является исключением. Несмотря на то, что он поскользнулся в соблазн монтанизма, антицерковные историки отзываются о нем с враждебностью, так как не могут простить ему его яркого неподкупного ратоборства за Церковь. Тем больше прав на церковное сочувствие имеет он, несмотря на свое последующее заблуждение.

* * *

Тертуллиан уклонился в монтанизм. Монтанизм был крайней (и неправой) реакцией против гностицизма. В то время как гностицизм пытался внести в христианство языческие философские представления, монтанизм презрительно отвергал философию и все с ней связанное. Безумные экзальтированные выступления Монтана, Максимиллы и Прискиллы почитались в монтанизме по авторитету равными Священному Писанию.

До своего обращения в христианство Монтан был оскопленным жрецом Фригийской богини Кибелы, и, видимо, стремился внести в христианство хорошо ему знакомый по оставленному языческому культу религиозный опьяняющий экстаз. Против этого соблазна уже в самый ранний исторический период высказывались христианские учители. Климент Александрийский говорит, что проповедь в экстазе есть проповедь “слуг вероотступничества” (Строматы, кн. I, гл. 17). Апологет Мильтиад написал книгу о том, что “пророк не должен говорить в исступлении”.

Но бурно-пламенный, увлекающийся Тертуллиан не узнал в новом виде того самого духа лжи и смешения добра и зла, против которого он так свято боролся в своих антигностических выступлениях, и на этот раз сам впал в исступленную секту монтанизма. Уже в его прекрасном трактате против докетизма “О плоти Христовой” можно найти утверждения, монтанистические по существу, вроде знаменитых фраз: “Верю в это, потому что это нелепо” или: “это безусловно вероятно, потому что это невозможно”. Этими утверждениями Тертуллиан, подобно Монтану, хочет отнять у человеческого разума возможность участия в акте веры, в то время как православное сознание высоко почитает разум, не допуская его лишь до самоутверждения и горделивого превозношения.

Господь милостиво не оставил до конца Тертуллиана. В последних своих творениях Тертуллиан возвращается к правомыслию и воздерживается как от крайних заявлений монтанистского духа, так и от тех дерзких хулений против православных, которыми преисполнены его сочинения в период тотчас после впадения в монтанизм. Мы не знаем, покаялся ли Тертуллиан до конца и вернулся ли вполне к Православию. Увы, скорее надо предположить противоположное. Но милость Божия проявилась к нему еще и иначе: в то время как все его православные творения сохранились до нашего времени в целости, все его еретические сочинения за немногими исключениями исчезли. Небольшая группа тертуллианистов, существовавшая в III веке в Карфагене, в IV веке, по свидетельству бл. Августина, вернулась в Церковь.

Православные же мысли и творения Тертуллиана во все века много и разнообразно служили Церкви в ее деле спасения человеческих душ. Их можно и нужно с душевной пользой читать и теперь. Читатель найдет в них много ярких ответов на многочисленные вопросы, и в настоящее время встающие перед человеческим сознанием. И читая эти творения, будем выполнять мольбу их автора — самого страстного, бурного, пламенного, талантливого, горящего писателя, поминая “грешного Тертуллиана”. И в этой молитве мы будем иметь корифеем великого Божиего святителя, мученика и отца Церкви, святого Киприана, не возгнушавшегося почитать Тертуллиана своим учителем.