Изошник

Мы уже, кажется, знали тогда, что к нам придет новый учитель рисования. Вернее, рисованием этот предмет назывался у мам, пап и дедушек. У нас он уже назывался «изо». И это порой приятно шокировало наших мам, бабушек и пап.

Итак, на дворе была примерно середка 80-х, и мы – в каком-нибудь четвертом или пятом классе. Старую учительницу изо я уже совсем не помню – вероятно, просто за отсутствием чего-либо примечательного. Ну, рисовали. «Срисовывали с бюстов» – как в бессмертном «Обрыве», в весьма стёбной его главе.

Подозреваю, что изошница была пофигисткой, да и администрация школы не очень уделяла внимание кабинету, в котором у нас проходило изо (рисование). Этот кабинетик находился на пятом этаже, между черным ходом актового зала, обычно забитым фанерным щитом, и – такой же вечно запертой дверью школьного радиоузла. Который тоже, наверное, включался эдак раз в пять лет.

Короче, это было самое верхнее и тесное крыло школы, такой по сути местный медвежий угол, с низким плиточным потолком, выше которого – чердак и ветер свищет. А не менее тесноватый кабинет вообще был сарай. Все остальные кабинеты на всех этажах смотрелись как нормальные классы, а этот… В нижних «этажах» шкафов валялись картонные колпаки, оставшиеся от новогодних маскарадов, какие-то облезлые доски. Вверху, за стеклом, вид напоминал знаменитую считалку-балладу про рассеянного Юрдана, не обнаружившего себя на собственном диване. Того самого, у которого – на книжной полке лежали «щетка и вчерашняя селедка», а в буфете – «хлеба белого кусок, блюдце, веник и носок». Там стояли кубики, пирамидки, шары, катушки, запылившиеся подрамники… Невооруженный глаз улавливал сразу: во всё это хозяйство рука человека не запускалась лет несколько.

Только диковато и невольно стёбно среди всей этой ненужной рухляди, очевидно, некогда предназначенной для срисовывания «с бюстов» (ну, с геометрических фигур), стояла… фигурка Мурзилки. Но не такого – желтого, как цыпленок, из одноименного журнала, а – мультяшного, из премилых, как сейчас сказали бы, аниме с огромной бородой. Мурзилка был слеплен из папье-маше или специальной цветной резины. На животе он держал фотоаппарат, который издали выглядел вполне компактной «Сменой», однако вблизи оказывалось, что это, скорее, вообще допотопная громоздкая «камера для дагерротипов». Мурзилка улыбался, но его улыбка невольно казалось жалкой. Ростом он был чуть выше современной музколонки для компьютера. А мы еще спорили – натуральная ли это величина? – ну, вспоминая мультик. И пришли к выводу, что масштаб увеличен. Ибо если отталкиваться от мультяшного кадра, где Мурзилку-спецкора бьет по ягодицам пятнадцатикопеечная монета, на которую он наступает и которую затем несет в обеих руках, как крышку от колодца рабочий-колодцелаз, «натуральная величина Мурзилки», как с видом знатока объявил Максим Каюра, равнялась бы приблизительно высоте чуть надкуренной сигареты…

Итак, под изо нам дали «дыру» и свалку. И там мы, как юный Райский у Гончарова, срисовывали с бюстов. Впрочем, даже не срисовывали, а набрасывали нечто на тему. «Весна», там, «зима»… Или – «человек у окна». Или это – уже позже и в другом классе? Повторяю – не особо помню; и это, наверное, характерно…

Но вот началось новое полугодие. Мы притопали в наш «овин», с альбомами, акварелями и кисточками. И увидели нового учителя.

Вроде ничего особенного. Аккуратный, бритый, рыжеватый дяденька лет сорока, в костюмчике. Немного застенчивый. Ну, впрочем, он ведь тоже видел нас впервые.

Он дал нам, как положено, задание. Что-нибудь на тему сказок Андерсена. Чем опять же не сильно удивил. Удивил больше тем (но, опять же, не слишком), что сказал: рисуйте кто как хочет – можно красками, можно – карандашами.

И мы принялись… выдумывать. И в основном карябали карандашом: краски мы все не очень любили. Потому что когда ты еще не настоящий художник, то ими как пить дать можно всё дело испортить.

Мы сидели друг против друга рядами, за партами, сдвинутыми эдаким составным бесконечным столом. Парты были шершавые, со стершимся за много годков лаком.

Помню, у меня кто-то попросил ластик, но его не оказалось; зато имелась резинка, которой крепилась крышка к ученическому набору красок. Но ничего – не стушевавшись, взяли эту резинку; она пошла по рукам, и ей ловко стирали, все равно как настоящим ластиком.

Затем наступила очередь приколов. Все близсидящие глазели на Костю Дона – самого здорового верзилу в классе. Он чрезмерно фантазировал на тему северных земель Лапландии… Набросал летящую дымку… Затем – снежные заносы потянулись во все стороны… Костик вошел в раж, а мы хихикали. Коська покрыл уже пол-листа сплошными завитками и загогулинами, напоминающими то ли дым, то ли воду, то ли вихри, и, кажется, собирался махнуть еще дальше вширь…

Иван Иванович подошел и поинтересовался.

Кто-то, хохоча, заявил, чтобы показаться хватом, что это, мол, Снежная королева канализацию прорвала. Что ж, мы были современные дети…

Иван Иванович не расточал особо улыбки, но и ни на кого не кричал. Он направлялся по рядам дальше и смотрел наши мазни.

Однако вскоре шокированные ребята стали шушукаться. Выяснилось, что Иван Иванович, когда обращается к нам поодиночке, называет всех на «вы».

Такого мы еще не видали. Разве что в шутку… А всерьез… Наверное, это и могло прозвучать в кабинетах у старшеклассников – «дядек и теток», но в четвертом…

К концу учебного дня классная поинтересовалась, как нам новый. Впечатления явно скопились. В основном – вокруг того, что он, Валерия Михайловна, на «вы» нас называет, во как!

– Нет, а ко мне подошел и сказал: «О юноша, у вас хорошо получается!»

Класс грохнул. Это прозвучало признание Севика Пахомова по прозвищу «Главбух». Такое прозвище ему дали за то, что он смотрелся ужасно смешным с круглой мордахой, эдакой начальнической стрижкой под полубокс и пиджачком «маленького джентльмена». А может, он «заработал» эту кликуху потому, что занимался прыжками с вышки.

Еще многим запомнилось, что Иван Иванович сразу продиктовал список, что следует купить для работы на его уроках. И в частности включил в него… рисовальные угли. А в ответ на тут же возникшие вопросы пояснил: коробочку оных можно приобрести в магазине «Худсалон». Это тоже заинтриговало: неужели мы будем рисовать углями? Прямо как настоящие художники вроде, да-а…

Вскорости мы дежурили по школе в паре с Максиком Каюрой. По этому самому классу изо.

Неожиданно забежали две «тетки» из десятого. Тогда было время акселерации, и старшеклассники смотрелись зрелыми мужланами и барышнями. Впрочем, может, только для нас, которым еще и двенадцати не стукнуло? Однако, говорят, акселерация действительно объективно идет «по синусоиде» – через поколение…

Две девки в синих (еще форменных…) юбках шумели, галдели, чуть не дрались в полушутку. Одна забралась на стремянку и снимала старый экран для показа слайдов, зацепив его ножкой от старой парты. И вульгарно базарно хохотала, пухлая и растрепанная…

А потом появился Иван Иванович. Такой же, как на первом занятии. В пиджаке, скромный, без «телевизионной» улыбки.

Он сам полез на стремянку. И укрепил новый экран. Так хорошенько, что мы тотчас поняли: он планирует показать нечто новое.

Нас с Максом он мирно попросил подержать лестницу, а сам стоял наверху, высоко-высоко. И поблагодарил, сказав, что шатучая стремянка явно требовала поддержки – иначе мы могли бы экран не повесить, если бы она обвалилась… «Потому что некому уже было бы его вешать», – добавил он. Так же тихонько, простенько, чуть ухмыльнувшись углом рта этой своей, столь милой, шутке…

Проходя мимо кабинета изо, мы уже не уставали удивляться: Иван Иванович проводил теперь там все перемены. Словно переселился на постоянное жительство. Он выносил мусор из шкафов, снова карабкался на стремянку и отмыкал верхние полки. Передвигал и протирал занесенные вековой пылягой конусы и додекаэдры из пластика… Только Мурзилка по-прежнему стоял внизу, одиноко.

Короче, Иван Иванович, такой же немногословный, решил вплотную заняться кабинетом-сараем, поднимая местную «целину». Он трудился практически один – как плотник, рационализатор, дизайнер, уборщик…

На следующем занятии он задвинул затемнение, опустил тот самый новый экран и повернулся к нам:

– Мы отправляемся в путешествие на машине времени. Как видите, люки задраены; переборки, отделяющие столетия друг от друга, тоже уже опущены. Мне остается только завести главный фотонный двигатель (он указал на волшебный фонарь для слайдов) и включить центральный временной монитор (и он кивнул на девственно белый экран).

Затем Иван Иваныч объявил, что кораблю требуется охранный патруль. В случае нарушения дисциплины он катапультирует виновника обратно в двадцатый век на Землю – и Иван Иванович легонько показал на дверь в коридор.

Всё это он произнес почти без улыбки, сосредоточенно, торжественно, но одновременно – спокойно и деловито.

Конечно, верзила Костя Дон и местный («классный») чемпион по кулачному бою Котковский стали дежурным патрулем. Иван Иванович щелкнул тумблером волшебного фонаря…

Кругом простерся таинственный, захватывающий полумрак. Небольшой класс словно стал обширнее. Казалось, будто и в самом деле в уютной шторной темноте шумят двигатели корабля, пронзающего время.

Весь урок мы смотрели слайды – ведь мы попали в эпоху, когда жил и творил Рембрандт.

– А сейчас я покажу вам портреты его кисти.

Тут с волшебным фонарем произошла заминка, но затем сфокусировалось нечто.

– Вот, – объявил Иван Иванович. – Это – портрет Рембрандта.

Я немного удивился. И по темноте вокруг тоже покатились хихишки. Эдакие удивленно-вопросительные. Неужели Рембрандт был такой женоподобный и носил красный капор?! – читалось в наших изумленных смешках без слов.

Иван Иванович тоже понял причину случившегося и осознал, что не очень удачно выразился, вот и поняли ребятушки кувырком.

– Нет-нет! – пояснил он. – Это не автопортрет!

Смешки затихли. А Иван Иванович сказал, что перед нами – портрет старушки. Просто старушки… Кисти Рембрандта.

Когда наша ракета вернулась в точку отправления, переборки отодвинулись и зажегся земной свет, то Иван Иванович рассказал, что если мы будем вести себя хорошо, – как сегодня, – в следующий раз опять состоится путешествие. Вы не против?

Ясно-понятно, ни противников, ни даже воздержавшихся не нашлось.

Потом я болел и долго не ходил в школу. И узнал, что без меня по творчеству Рембрандта Иван Иванович дал контрольную. Судя по всему, рассказав еще нечто по биографии великого мастера.

Когда я уже был в форме (в обоих смыслах слова – форму тогда носили школьную советскую: с солнышком на шевроне у младшеклашек и мирным атомом – у старших) и сидел на его занятии вновь, Иван Иваныч как раз докладывал о результатах «контроши». Общий смысл был, что он доволен: все в основном неплохо запомнили картины, да только вот…

– Бедный Рембрандт! – обронил Иван Иванович прежним голосом: тихим, жалостным, вроде бы совершенно серьезным, выразительным в своей деловитости и – тем и ошеломляющим. – Как только вы ни коверкали его доброе имя! В одних работах его назвали «Ребрандом», в других – «Рембратом»… А жена его – так вообще стала женой РебУрда! (Иван Иваныч поставил ударение именно на «у».)

Затем мы узнали новую информацию. В самом конце года – не раньше, но – готовьтесь! – у нас состоится урок УГАДАЙКА.

Пока он рассказывал, в чем будет суть этого грядущего, интригующего и немного пугающего мероприятия, я раздумывал, как вообще понимать сию урочную «кликуху». Что – урок носит название-слоган: «Угадай-ка!» – как вроде в КВН или лотерее? Или же тут лучше поставить тире: «урок-угадайка», как бывают, там, всякие «хваталки», «пихалки», «запевайки»; а где угадывают, то, значит, – «угадайки»?..

Но додумать я не успел… Оказалось, нам, зеленым юнцам, и дальше предстоит увидать уйму слайдов самых разных эпох и стран. И все эти сотни картин надо запомнить. И тогда – тогда Иван Иванович заключительно пропустит перед нами всю полную «галерею», а мы – должны будем правильно написать название каждой картины и ее автора…

Вот, оказывается, какая работа столь небрежно и нарочито немного цинически, специально для нас, поросят, несла название урока-угадайки…

Но пока до угадайки было еще далеко. И мы отправились в новый полет. Помню, трусливо-нахальный Вова Раканов делал доклад о полотнах нашего старого приятеля Рембрандта… Шептал про все тот же портрет старушки, что, вот, в лице персонажа художник запечатлел целую жизнь. Долгую и очень непростую… И на предложение о другом докладе откликнулся Тоша Носорогов – странноватый белобрысый мальчик с непростыми отношениями в семье. Он тоже пролепетал примерно так же, припоминая объяснения Иван Иваныча о переходе от Средневековья – к Возрождению.

– Вы говорите, «средневековые художники рисовали плохо»? – вскинул чуть брови Иваныч. – Нет-нет, нельзя сказать, что они рисовали прямо-таки плохо!.. – заверил он.

– «Плоско»! – повторил громче сипло лепечущий застенчивый Носорогов. – Я сказал не «рисовали плохо», а – «рисовали плоско».

– А-а, тогда извините, – кивнул наш рыжеватый машинист времени и одобрительно слушал дальше…

Вскоре к нам выступила сама Весна Боттичелли. Иван Иванович рассказал нам, где какой персонаж, чтобы мы не путали здесь фигуру Весны с фигурой богини Флоры.

Потом встретились с нашими, русскими художниками. Пролетели над вечным покоем вместе с Левитаном… И долго смотрели на полотно, запечатлевшее момент в природе, когда с минуты на минуту грянет гроза, и вокруг – тревожно и ни души.

Тут Иван Иванович, по-прежнему называющий каждого из нас на «вы», вдруг произнес совсем новую речь. Голос его местами дрожал, хотя и нигде не сорвался в наигранную театральность. Вот чем Иваныч подкупал давно: он столь легко вещал в такой манере и о таких вещах, как никто вокруг в быту не выражался, и – словно никогда не стеснялся перед самим собой в этих маленьких спичах…

– Художники спорят, – заговорил он, – можно ли изобразить такой пейзаж – где черные тучи нависают над горизонтом, а молния вот-вот сверкнет, – на веранде, сидя под теплым удобным навесом? Или – из окна проезжающей машины? Или – по-настоящему правильно написать подобное можно только под открытым небом? Когда шквальный предгрозовой ветер может опрокинуть мольберт, раскидать краски!!..

И что-то еще он добавил по этому поводу. А мы молчали…

Космическому патрулю в виде Котковского и Костяна приходилось иногда отправлять правонарушителей через шлюз.

Что греха таить, вскоре и я оказался в их числе. Просто – захотелось испытать и этот опыт – быть «катапультированным»…

Родя Нехлюдов как раз в темноте стащил от доски тряпку и кинул ее по классу. И я тоже ее швырнул, причем весьма по-хамски. Нас выставили.

Но мы с Родькой и еще одним пацаном-возмутителем спокойствия не очень-то дрейфили. И даже начали шутковать, что вот – теперь мы болтаемся в открытом космосе…

Открытым космосом оказалась гулкая школа, где везде шли уроки.

Мы заскучали в пустом коридоре и стали бегать по лестницам, пока снизу не донеслись приближающиеся грозные шаги. Стало ясно, что сейчас нас поймает какой-то другой учитель, услышавший шум и решивший наводить порядок. За две секунды мы импровизованно сговорились: сделаем вид, что ревем.

Через минуту он и в самом деле словил нас троих и сурово призвал к ответу, в чем дело?!

Мы ответствовали, что нас выгнали с урока Иван Иваныча. Затем, как договорились, все трое заревели. Как быки. Особенно постарался я – я был неплохим актером. Мы сочно гундели в три баса, изо всех сил корчились и растирали кулаками по нарочито перекошенным лицам артистические слезы. Честно говоря, бедного чужого учителя мы прилично этим неожиданным тройным ревом перепугали, – так что он на время лишился дара речи и прилип ботинками к ступенькам. И остекленело взирал, как три пацана ничтоже сумняшеся нечленораздельно, отпустив все тормоза, воют, никого, включая себя, не стесняясь… Кажется, он даже стал нас успокаивать – типа: ну да ладно вам, хватит, нельзя уж так… И вроде попытался утешить тем, что сейчас подключит нас к работе.

И подключил. Послал в полуподвал перетаскивать стенды. Мы принялись за дело, и, как только он скрылся, смеялись и обменивались жестами, как, ишь ты поди ж ты, здорово разыграли дружный ревище.

На следующих занятиях по рисованию мы снова ничего не рисовали, а смотрели. Однако теперь – архитектуру.

Иван Иванович поведал, что многие из этих слайдов он снял сам, – когда странствовал по русскому северу. Да-да, Кижи, Соловки, остров Валаам…

Мы глазели на старые храмы, ободранные фрески.

– Сейчас я покажу вам ансамбль трех церквей, – потянулся Иван Иванович за новым кадром.

Снова зашелестели легкие хихики. А мой сосед по парте Андрюха Колёсин куражно произнес: «Ансамбль!» – после чего куражно изобразил игру музыкальной группы – с помощью надутых щек, бубукающего рта и кулаков, которыми вместо колотушек ритмично отстукал по барабанам собственных колен. Так мы осмысляли впервые узнанное совершенно новое значение вроде бы старого и знакомого слова, которое сегодня прозвучало чрезвычайно неожиданно.

А Иван Иванович тем временем снова толкнул спич, – который опять заставил забыть о смешках. Переливался тихий, но четкий голос только его, этого рыжеватого человека, и – аж мурашки по спинам…

– Когда люди не живут в доме и он стоит пустым – он всегда разрушается. Постепенно, но разрушается. И это зачастую ужасно видеть – медленное, но верное, ежедневное умирание здания. Таковы сейчас северные церкви, которые ведь, если вдуматься, – уникальные памятники нашей древности. Я сам был свидетелем – у одной из них – страшное дело – отвалился купол!..

Вернувшись на нашу грешную землю и привыкая к включенному свету, я потом долго размышлял, как следовало понимать последнюю фразу. Что – Иваныч видел эту церковь уже без главы и ему рассказали историю про ее потерю? Или – неужели? – купол оторвался и упал с крыши храма как раз когда он, наш учитель, стоял рядом??!

Однако я опять не успел додумать – четверть кончилась, начинались каникулы, и… наконец наступила пора аттестации – за четверть. По всем наукам, включая изо.

Один-другой раз в минувшей четверти мы все-таки рисовали сами. Правда, Иван Иванович великодушно разрешил нам доработать рисунки дома. Что все охотно и сделали. А тема была – Великая отечественная война.

Я притащил свою детскую гуашь. Солдат, которого я пытался запечатлеть, невольно получился юным «сыном полка». Подросток в зеленой гимнастерке, с гранатой, готовой к броску, бежал по полю, изрытому черными корявыми кругами воронок.

Мужлан и циник Серега Ахманов тут же, бесцеремонно посмотрев, нарочито, как обычно, принялся ржать: ну блин ты ему и касочку надел – это не каска, а панамка какая-то…

Но когда я дал рисунок Ивану Ивановичу, он лаконично сказал:

– Я ставлю вам «пять»!

Ахмановские смешки затихли… И я вспомнил изумленного на самом первом занятии Главбуха Севика Пахомова, услышавшего почти небрежно брошенную фразу: «О юноша, у вас хорошо получается!»

Еще на одном уроке Иваныч снова разрешил нам рисовать чем хотим. И тогда-то многие вскрыли коробочки с углями, некогда приобретенные по его же велению. И – заинтригованно смотрели туда, протягивая руки к содержимому… Как сим рисовать?! На поверку угли оказались набором длинных и тонких, вроде кубинских сигарет, черных ломких палочек. Вот чем, оказывается, пользуются настоящие художники, ух ты…

А слухи о новом изошнике ползли и шумели. Представляете, говорили мы еще некоторым своим новым учителям, уроки изо – а мы практически не рисуем вообще!

Да, такого еще не случалось в наших жизнях с привычным укладом, – когда нам всем натикало целых десять, а то и одиннадцать годков…

Но особенно поражались мы теперь, входя в кабинет изо. Мы не узнавали его. Это теперь стало нечто вроде маленького музея. Всё было чисто убрано, полки блестели, с них смотрели уже настоящие гипсовые бюсты, фотографии, тканевые картины. Да, Иван Иванович, вкалывающий как энтузиаст до смены школьных сторожей, собственными руками обустроил свой кабинет (и наш тоже…).

Когда же он добился у завуча разрешения открыть и складик возле радиоузла и перенес туда еще гипсовые фигурки, то мы уже окончательно поняли, что теперь интереснее нашего класса нет во всей школе. Из сарая возродился маленький дворец с сияющими окнами. Единственно только – на маленьком складе, принадлежавшем теперь изошной «территории», плохо проветривалось и было влажно, а потому пахло там довольно затхло.

Итак, нас аттестовали за четверть. У меня по изо красовалось «пять». У Андрюшки Колёсина, моего соседа – тоже. И у Коськи Дона… Вскоре выяснилось, что пятерки заработали и Главбух, и Котковский… И Егор Ефимов… И даже Наташа Оловая, застенчиво тупящаяся в дальнем углу… Таня Лужникова – тоже…

В общем, через день стало ясно: пять баллов получил весь класс. А ведь четверть прошла почти исключительно в нашем завороженном (и не очень…) просмотре слайдов. Нет, не слайдов, а в открытии окна в другие времена и пространства… Так что побывали мы от русского Севера до родины Возрождения – Италии…

После каникул Иван Иванович выступил немного новый. Он отпустил бороду. Шелковистую эспаньолку клинышком. А во всем остальном он не изменился. Даже когда катапультировал нас за нарушение дисциплины, он только бледнел и голос его дрожал и гремел, но не повышался даже тогда… И оттого нам, поросятам, становилось особенно неудобно именно перед ним…

Он бросил пару слов о том, что вот уже и четверть наша с вами миновала… И тут неожиданно, робко так, прокатились вопросы об оценках…

Иван Иванович понял. И объяснил. Будто речь шла о простом, как апельсин, и обыкновенном.

– Да, пятерки у меня получили все. Потому что вы смотрели картины, слушали урок, работали и так или иначе хотели узнать новое. За одно это – все достойны пятерки.

Затем Иван Иванович еще раз напомнил об угадайке. Пояснил, что кто «отгадает» на ней, вот в конце новой четверти, из продемонстрированных нескольких сот знакомых диапозитивов от семидесяти пяти до ста процентов – получит пятерку. Кто – от пятидесяти до семидесяти пяти процентов – «четыре». От двадцати пяти до половины – тройку… А меньше четвертьсотни – уж сами понимаете, что…

– Но можете делать шпаргалки, – продолжил он. – Шпаргалки, – не менее деловито принялся объяснять Иваныч, – пишутся на маленьких листках и кладутся в рукав – вот сюда. Можно также писать на руке – тут, на ладони, – вовсю обучал он этому виду искусства. – Однако учтите: если я увижу вашу шпаргалку – я ее отберу, – предупредил он, закончив этим монолог о «шпорах».

Когда мы наконец «отвисли», снова потухли люминесцентные лампы и завращал волшебный фонарь. Но что-то снова засбоило, и вместо слайдов на экран один за другим принялись, щелкая, вылезать чередой пустые белые квадраты. Белые квадраты…

– Какие красивые картины! – раздался фальцетом прикол с задних рядов…

Про дальнейшее трудно было сказать, ошарашивало ли оно… Потому что Иван Иванович в который раз не менялся – словно ничего слишком удивительного не заключалось в том, что он рассказывал теперь… Ничего особенного…

«Рождество Марии» – вот эта репродукция стояла перед глазами. А Иван Иваныч как все равно сказку говорил, нигде не ссылаясь на ее источники. О том, что жила-поживала супружеская чета. Детей у них уже появиться не могло, но очень хотелось ребенка. И сбылась их молитва – у них родилась девочка. Та самая Мария, которой суждено было родить Иисуса Христа.

На дворе стояла середина 80-х годов. Советская власть. И официальная идеология воинствующего атеизма.

Трудно было заглянуть в душу сверстникам – что они чувствовали?.. Но я, кажется, на этот раз даже не успел изумиться… Только понимал одно, теперь уже окончательно: такого учителя точно еще не встречалось мне – нигде и никогда… Было лишь чрезвычайно интересно.

…Мария вошла во храм подростком.

А вот – «Рождество» – когда уже родился Христос.

Иван Иванович рассказал историю, как писец посчитал ошибкой фразу «дева родит сына» и задавался вопросом, что, мол, наверное, следует написать «женщина родит…»? Но нет, всё было верно.

– Народ израильский ждал Мессию. То есть – Того, Кто спасет людей. Видите, – протянул Иваныч руку к картине Иванова, – этот человек в шкуре и с посохом объявляет: вот он, Мессия. Человек в шкуре – Иоанн Предтеча.

Это-то полотно я видел и раньше… Но вот только значение слова «спасти» в таком экскурсе в историю погрузило меня, простодушного пионера, в глубочайшую туманную загадочность, аналогичную которой я вспомнить тоже не мог… Да один ли я?.. Спасти народ… От чего же – спасти??!

Волшебный фонарь переключался дальше – земной путь Христа и апостолов в репродукциях известных художников…

Когда показался заключительный кадр этой галереи, подобранной Иваном Ивановичем – распятие – то озорники с задних рядов открыли, что в углу экрана можно играть в «театр теней», и, хихикая, принялись тотчас это делать, засовывая туда руки и какие-то щепочки… Кажется, Иван Иваныч ничего им не сказал. Он рассказывал – так же просто и жалостно, но словно печаль была той самой – светлой… Вот – так распяли на кресте Иисуса Христа.

До воскресения Христова Иваныч не добрался, но – поведал о Туринской плащанице. Эта ткань, объяснил он не менее просто, хранится и по сей день в Италии. А когда ее пытались заснять – произошла сенсация!

(Честно признаюсь, до этого момента я, искренний советский пионер, и не подозревал, что такой-то артефакт может существовать на нашей Земле совершенно реально…)

Фотограф, проявляя пленку, посмотрел на нее и едва не лишился навсегда дара речи, – продолжал Иван Иванович, заставляя сильно вздрогнуть. По спине бежали муравьи. – Что он увидел там? Сфотографированного Христа – Его лик и тело, да-да! Как такое могло произойти?.. Ученые искали ответ… И пришли к выводу, что подобное уникальнейшее явление на пленке могло случиться только если тело, завернутое в плащаницу, излучало некую неимоверную энергию, сравнимую только, пожалуй, с атомной; более того – энергия эта поступала несколько секунд и – точно так же быстро поток ее прервался. Но – откуда?!..

На дворе, повторяю, были 80-е. СССР – эра безбожия, марксизма и – материализма.

Но ведь – вот парадокс – именно потому и Иван Иванович стал живой сенсацией в эту эпоху. Как будто опять же сказку говорил… Очерк… Жизнеописание… За один урок… В картинках… Ничего больше не добавляя и – даже не комментируя… От рождества – до распятия… Как будто всё так и надо рассказать… В советской школе.

В следующей четверти мы уже не все получили пятерки… Не-а, не все. И довольно прозрачно стало понятно, что не без разговора со стороны администрации Ивану Ивановичу все-таки пришлось отступить от собственной стратегии, дать шаг назад… Но никто ничего вслух не сказал.

Потом состоялась и «Угадайка». И тут, в общем-то, «черт» оказался не таким страшным, как его «малевал» сам Иван Иванович. Мы сидели снова в полумраке и карябали ручками. И – смотрели на слайды полотен Рембрандта. На «Рождество Марии» – тоже… А Иваныч, курсирующий между рядов, вздохнув, обнаружил уже одного «кандидата на двойку», – который не «угадал» почти ни одной картины… Им оказался наш несчастненький блаженный дурачок Тоша Носорогов. Впрочем, мы активно шушукались, и тут особо Иван Иваныч нам сделать ничего не смог. Мы подсказывали друг другу картины, и миновали этот Рубикон с «Угадайкой» нормально.

И еще один раз даже порисовали. Теперь – на тему фантастики.

Вначале Иван Иванович произнес, как подобает, маленькую речь, уже в совсем-совсем знакомой манере. Об удивительном и необъяснимом до конца наукой вокруг нас. О том, что некогда запечатлялось в легендах, а теперь – то же самое, значит, – зовется сенсациями. И предложил привести примеры сенсаций, которые мы, дети конца двадцатого века, знаем.

Рук поднялось немало. Кто-то привел в пример зафиксированный случай абсолютного само-возгорания.

Поднял руку и я. Я толком, конечно, прессу тогда еще не читал, но уж такая заметка в дедушкиной газете, валяющейся на журнальном столике, привлекла мое внимание. Только ее я в ней и прочел.

И – поведал классу и Ивану Ивановичу, что на памирском снегу обнаружили человеческие следы около полуметра в длину.

– Где обнаружили? – резко переспросил Егор Ефимов.

– В горах, – громче повторил я.

– Ах, в горах! Так я и думал, – деловито-небрежно отозвался как бы себе под нос Егорка Ефимов – жутко любящий умничать и блистать эрудицией.

Иван Иванович спокойно и знающе кивнул в ответ и на мой рассказ, и прокомментировал, обращаясь уже ко всем:

– Да. Это – легенда о снежном человеке.

Затем руки заинтригованно потянулись к рисовальным орудиям – все мы, как нормальные школьники, конечно же, фантастику любили. Тогда мы знали больше научную фантастику, ибо она в те годы господствовала, – в отличие от нынешнего дня, когда абсолютно доминирует как раз наоборот – фэнтези, а научную – приходится искать днем с фонариками.

И на этом уроке нам не возбранялось… даже сочинить какую-нибудь свою миниатюру и сдать ее – в письменном виде. Так что рисование прошло в двух формах – еще и словом. Я насочинял про военные действия в океане вроде как в фильме «Сфера», и в качестве оружия, обращающего в бегство врага, у меня там работал инфразвук. О его влиянии на мозг я знал опять же от деда, видного деятеля русской советской науки. А на бумаге – я набросал иллюстрацию к рассказу Днепрова «Крабы идут по острову». В этой новелле работающий на войну инженер Куклинг был пожран собственным же изобретением – техногенными «крабами». Подошли и рассматривали рисунок флегматичный Саня Ярославов и нервный блаженненький Митя Рыбников. Первый, показывая на Куклинга, в панике улепетывающего от механического гигантского краба, деловито удивленно спросил – тоном знатока «канонов» фантастики:

– А почему же у него нет лазерного бластера?

Не менее начитанный Митя Рыбников же отозвался, что знает и помнит этот рассказец про справедливо (как читалось между строк…) наказанного инженера-милитариста.

Когда я сдавал работку, Иван Иванович снова вынес вердикт – «пять»…

Помню, он еще дал нам особую контрольную. Где, в частности, значился такой вопрос – «Как вы понимаете, что такое – духовная красота?»

И если опять предельно честно – я тогда еще вообще никак этого не понимал. Нечто накарябал, бред какой-то, наверное… Впрочем, кажется, и сам Иван Иванович позже поразмышлял вслух, что, конечно, немножко рано задавать вам подобные вопросы… В четвертом-то классе… Но все-таки…

Через некоторое время я перешел в другую школу.

Я вообще сменил в жизни три школы, уж так меня бросала судьба туда-сюда, но это уже отдельная и – совсем другая история.

А про Ивана Ивановича я узнал, что вскоре, – может, даже на следующий год, – он не работал в этой школе – в которой прошли мои младшие классы. Он только оставил после себя новый, отреставрированный кабинет.

Где он сейчас, тот человек с рыжеватой бородкой? Этот класс, мой первый коллектив, оказался сборищем людей с наиболее сложными дальнейшими судьбами. Потому встреч именно с этим классом почти не происходит. Я ведь, как уже говорил, потом перекочевал в другую школу, а окончил вообще третью… С теми бывшими одноклассниками мы дружим и встречаемся, но вот тот, первый…

Иван Иванович – самое удивительное воспоминание оттуда. И еще, как говорится, «в квадрате» удивительным представало оно тогда, – в середине 80-х годов. Когда везде висел портрет Ленина и не открылась еще даже первая воскресная школа в России после 1917-го…

Я сильно подозреваю, что Ивана Ивановича тогда «ушли», и думаю, вы понимаете, почему… И хотя урок его проходил за закрытыми дверями и даже при свете погашенном – кроме белого луча волшебного фонаря, но слухи не удержишь…

Где он теперь, Иван Иванович, когда вокруг – начало двадцать первого века, а юные пацанята и девочки поют в церковных хорах совершенно свободно? Тогда я был еще слишком мал, чтобы задаваться вопросами вроде: где работал наш командир машины времени раньше и – куда он прибился потом, после увольнения… Однако это только бессознательно закрепило ощущение, будто пришел он из неоткуда и – отбыл в никуда. Из загадочного – загадочный Иван Иванович с необычным для тривиального школьного педагога голосом и всеми манерами. Был ли он женат? Есть ли у него дети? Тоже не знаю…

Каюсь, я даже не помню, как его зовут. «Иван Иванович» – это условно данное имя.

Самое интересное – что происходило с ним за эти годы, когда столько «всяко-разно» пережили и мы все, и вся наша родина? С ним, который так неподражаемо, изумляюще показал нам, советским пионерам, почти то же самое, что – некогда показали язычнику Владимиру Красное Солнышко «греки» – и в точно таких же простеньких картинках…

На улице я бы его не узнал – слишком много лет прошло. Ну, не то что слишком, но всё равно – два десятка.

О чем бы мы говорили сейчас? Но уверен, что молчать бы точно не смогли.

А вдруг я где-нибудь встречу его?

Всё может быть…

Всё – может – быть.