«В пятницу у Илюши поднялась температура. Накануне я уложила его спать, — рассказывает Анна Карасёва. — В 10 часов вечера он проснулся — обычно кормила его грудью в это время, но в тот раз он отказался, покапризничал немного и снова заснул. В три часа ночи температура подскочила до 39. Я дала жаропонижающее, сбила ее сначала до 38,3, потом свечкой до 37,8.
В 11 часов пришла участковый врач. Ребёнок уже с трудом глотал. Она на него посмотрела и сказала, что ничего не видит. Возможно, у мальчика начинается стоматит. Спрашиваю: «Почему он так тяжело дышит». «Ну бывает», — ответила.
В полдень Илье стало хуже, я вызвала «Скорую». Они ехали целый час. Звоню и звоню: «Что мне делать? Никогда прежде с таким не сталкивалась. Помогите». Обрывают: «К вам еще не выехали. Ждите. Вызовов много».
«У меня ребёнок белый. Губы белые. Что делать?»
«А что вы будете делать? Ждите. Мы вам «ускорение» напишем».
Приехали в час. Бригада взрослых специалистов, не педиатры. Медик посмотрел Илюшкино горло: «О, да там слизь. Надо везти пациента в больницу с подозрением на стеноз гортани».
Добрались в приёмное отделение. Там шёл приём — мама, папа и мальчик лет пяти. Мальчик в порядке. Не знаю, на консультацию что ли его привозили — семья ушла сразу после осмотра. А мы, пока их врач принимал, сидели в коридоре. Только «Скорая» сделала укол, обещая, что Илюше станет полегче. Не стало.
Что потом?.. Дежурная побеседовала с медсестрой, привела нас в палату, поставила на тумбочку две баночки для анализов на утро.
В три часа позвали на ингаляцию. Сделали кое-как, потому что ребёнок плевался. Дыхание ухудшалось. В пять часов я снова принесла Илюшу на ингаляцию: «Знаете, совсем плохо».
Сделали. Вернулись в палату. Сын хрипит. Вышли в коридор. Ношу его хрипящего по больнице. В отделении никого нет. Медсестры ходят мимо. Врачей нет. В семь часов я пошла к медикам: «Когда вы сделаете нам следующий укол». «В 10». «А раньше нельзя? Ему нисколько не легче». «А у вас не врожденное это?» «Нет».
Наконец-то дозвались врача. Сделали укол. Вызвали реаниматолога. Забрали Илью в реанимацию: «Мама, не волнуйтесь. Завтра принесём его вам здорового. Там кислород, там мониторы…»
И всё… Ночью мне сказали, что он умер. «Мы провели необходимые мероприятия», — повторяли. Я уже ничего не соображала. Плохо слышала. Сказали: сердце не выдержало… Два раза они его запускали, но… Выдали свидетельство о смерти, в нем написано «острый обструктивный ларингит». Круп.
Муж собирается подавать на клинику в суд. Говорит с врачами: «Почему вы ничего не делали? Чего ждали? Вы угробили моего сына». Они пожимают плечами. Безразлично так: «Судитесь. Ваше право». Им-то что? Не их малыш».
Анна передвигается по квартире как тень. Во время нашей беседы она трижды повторяет, что на девятый день Илюшке исполнился бы год, а теперь его нет. От горя, таблеток и бессонницы она сейчас мало что видит, слышит и понимает. Её муж старается держаться — от него зависит вся семья. Старшей дочери Карасёвых — 21 год, средней — 6 лет. Илья был поздним ребёнком, долгожданным сыном. Счастливая жизнь Анны и Валерия за сутки превратилась в кошмар.
«Бейтесь изо всех сил…»
О том, виноваты врачи в смерти малыша или не виноваты, могут судить только медики. Непрофессионалы этого делать не должны. Но как быть с их равнодушием и чёрствостью? Кто диагностирует бессердечие, какая экспертиза?
Знаете, сколько в России больниц, где пациенты — маленькие и большие — сутками лежат в палатах без полноценной помощи докторов? Ежегодно в регионах страны возбуждаются от 120 до 140 уголовных дел по фактам причинения смерти несовершеннолетним по неосторожности или халатности медперсонала, направляются в суды более 1,5 тысячи исков. По данным Лиги защиты пациентов, из года в год от врачебных ошибок умирают 50 тысяч россиян.
Через день после гибели Ильи Карасёва, его родная тётя Марина Акимова написала в Фейсбуке обращение к знакомым и незнакомым людям: «Ваше спасение и спасение ваших детей, похоже, — только ваша забота, бейтесь за это спасение изо всех сил, скандальте, требуйте, грозите. С момента беглого осмотра в приемном отделении к моему племяннику не подошел ни один врач». И закончила пост просьбой: «Кто умеет, помолитесь об укреплении Анны и Валерия. Илюша уже у ангелов».
А действительно, что делать в критической ситуации? Полностью довериться врачам и смиренно ждать их решения? Или подгонять медиков, видя, что они ничего не предпринимают?
«Не берусь комментировать произошедшее в Смоленске. У родителей большое горе. Мне их искренне жаль. Давайте об общей практике, — выделяет тему президент Лиги пациентов, член экспертного совета при Минздраве РФ Александр Саверский. — Я не буду советовать родителям сидеть и ждать, пока их детьми занимаются врачи. Нужно звонить во все колокола, пока ребёнка не начнут лечить, и пока он не поправится. Не надо скандалить, но можно использовать любые рычаги: пойти к главврачу, позвонить в департамент здравоохранения, поднять прессу. Формально в стенах больницы за пациента ответственны медики, однако в жизни бывают разные ситуации. И лучше об этом не забывать. По статистике патологоанатомов, выводы заключительной экспертизы и диагнозы лечащих врачей в России расходятся в 20-25% случаев. Больные умирают не от того, от чего их лечат. А суды впоследствии выигрывают две трети истцов, пытающихся наказать медиков за халатность или безграмотность. Это к вопросу о полном доверии врачам и невмешательстве в их работу»…
Смоленские эскулапы сегодня отказываются от общения с прессой, но не для печати говорят, что в городских больницах не хватает кадров. В клинике, где умер Илья Карасёв, один специалист якобы вынужден обслуживать три отделения, поэтому у врачей нет времени на пациентов. И что? Областной департамент здравоохранения не в курсе, что больных в регионе некому спасать?
Почему у них «Скорая» ночью, когда на улицах нет пробок, добирается до задыхающегося ребёнка в течение часа? Почему в приёмном отделении клиники нет медиков, способных отличить экстренный случай от безопасного для здоровья и жизни?
Вопросов много. Ответов нет.
Что с нами не так?
Когда сравнивают отечественную и зарубежную медицину, именно отношение к пациенту часто становится принципиальным критериям отличия: протоколы одинаковы препараты тоже — внимание и отношения различаются. Что происходит с людьми?
«Таковы наши реалии: «Скорая», которая попадает к больному через час, медсестра из инфекционного отделения, спрашивающая о крупе: «Разве это не врожденное», неразбериха в больницах, — замечает иеромонах Феодорит (Сеньчуков), врач-реаниматолог. — Добрых и внимательных медсестер из наших фантазий в настоящих клиниках нет. Энтузиасты в учреждениях здравоохранения редки, сейчас там больше шансов встретить случайных людей. Если в хирургии врач еще как-то следит за пациентами, то в педиатрии многое зависит от медсестер, а они часто оказываются неготовыми к сложным ситуациям.
Родителям надо понимать, что никто, кроме них, отвечать за детей не будет, поэтому нужно пытаться находить общий язык с врачами, медсестрами, подгонять их, напоминать о маленьких пациентах. Иначе те не заметят, упустят что-нибудь важное, вовремя не позовут опытных специалистов. И не потому, что черствы или равнодушны — могут не понять, что происходит и насколько это опасно».
Фото: Александр Земляниченко | AP/ТАСС
«К сожалению, родственники пациентов в большинстве случаев не способны влиять на качество оказываемой помощи в клинике, куда поступил больной, — считает кандидат медицинских наук, врач-невролог Семен Гальперин. — В условиях плохо организованной системы медицинской помощи, остается надеяться лишь на неформальное вмешательство, то есть на какие-то личные контакты со специалистами или использование административного ресурса. Обычный гражданин, без связей, может полагаться только на счастливый случай. Та система здравоохранения, что образовалась в стране в последние годы, никак не способна гарантировать ему качество лечения. Это называется «системный кризис здравоохранения».
