«Сначала было ужасно»
Евгения, медсестра, 40 лет, в ПНИ работает 4 года
— Я пошла работать в психоневрологический интернат, потому что мне нужны были деньги. Там больше платят, чем в обычной больнице. А я одна ращу дочь, мне нужно зарабатывать.
Зарплата у меня 65 тысяч рублей. Но в прошлом месяце оклад убрали, сколько в итоге будет, я не знаю. Возможно, чуть поменьше.
Работаю я сутки через трое. У нас большая нехватка персонала. На 60 человек может быть одна медсестра и две санитарки. Хотя по норме должна быть одна медсестра на 20 человек и одна санитарка на 15 человек.
Сейчас я работаю в отделении милосердия, раньше работала в обычном. В отделении милосердия живут в основном те, кто не может передвигаться самостоятельно. Лежачие или в креслах-каталках. Пациентов нужно кормить, менять памперсы, перестилать постель, давать лекарства. Поэтому за целый день не присядешь даже.
Я заполняю журналы, очень много бумажной волокиты, кроме того что нужно выполнять все назначения врача.
Первые дни в интернате
Первое впечатление было просто ужасное. Больные вызывали у меня неприятные ощущения. Мне казалось, что это все алкоголики, которые сами довели себя до такого состояния.
Весь персонал был ужасно груб с проживающими. Они обращались с ними так, как будто они не совсем люди, как будто у них нет чувств и достоинства, раз они больны.
Многие там работали всю жизнь, по 20–25 лет. И в них как будто что-то умерло. Они были очень уставшими и бесчувственными.
Самое вкусное из передач, которые приносили родственники проживающим — колбасные нарезки, например — они могли забирать себе.
Проживающие работали — мыли полы, убирали в комнатах. Это называлось трудотерапией. Один раз я видела, как мужчина убирал целый этаж, мыл пол. А потом он просто попросил у медсестры чай. То есть не во время приема пищи, а просто вот попить чай. Это ее ужасно разозлило. Она накричала на него: «Вечно вам чего-то надо, чего-то просите. Просто так уже и поработать нельзя?»
Я плакала по ночам. Думала, что попала в ужасное, не достойное меня место.
Ночная проверка
Существует две процедуры, которые кажутся мне просто чудовищными. Это ночная проверка и проверка кожных покровов. Ночью медсестра должна обойти с фонариком всех больных и проверить — все ли с ними в порядке. Не пытается ли кто-то покончить с собой. Медсестра щелкает замками, светит фонариком. Больные же просыпаются от этого. Представьте, если бы такое происходило с вами каждую ночь.
Раз в неделю во время проверки кожных покровов все должны раздеться догола и выстроиться в палате. Медсестра и санитарка осматривают гениталии. Это невероятно унизительно для больных. Они же не животные. Это ведь можно делать как-то по-другому.
Фото: Ефим Эрихман
Два года назад в ПНИ, где я работаю, пришла новый директор. Она наконец-то отменила этот унизительный осмотр кожных покровов. Поменяла старые матрасы, которые были в ужасном состоянии. И поставила везде камеры. После того, как появились камеры, грубости и насилия по отношению к проживающим стало меньше.
Баня
Сначала мне сказали, что баня для нашего отделения милосердия только один раз в неделю. Я в шоке была — как за один день можно помыть 60 человек! Но теперь мы все-таки моем их два дня.
Иногда есть только одна санитарка, чтобы их помыть. А их же всех нужно переложить на каталки или пересадить в кресло. Это физически тяжелая работа. Потом санитарка надевает резиновые сапоги, резиновые перчатки, резиновый фартук и моет их. Я стригу ногти. Но иногда может прийти врач и позвать меня для другой работы. Тогда приходится все бросать и уходить.
«Сережу приходится кормить насильно»
Иногда мы вынуждены привязывать, фиксировать проживающих. Например, у нас есть один мужчина, который может упасть и начать биться головой об пол. Мы его фиксируем, потому что он просто разобьет себе голову.
Или есть парень, который просто отказывается есть. Иногда приходится кормить его насильно. Держать голову, руки и кормить. Но бывает, мне удается с ним договориться. Я говорю: «Сереженька, ну давай поедим. Я тебе твой любимый йогурт принесла. Давай покушаем». И он соглашается, и я его кормлю. К сожалению, не всегда йогурт бывает. А он его очень любит и всегда ест.
Мне кажется ужасным, что проживающие никак не могут протестовать, если им что-то не нравится.
Они просто начинают кричать и агрессивно себя вести. Тогда им просто вкалывают успокоительное и отправляют в ПБ. Так в ПНИ называют психиатрическую больницу.
Любовь
Володе 49 лет. Девять из них он в интернате. Он спортивный, симпатичный. Все время старался мне помочь. Носил тяжелые стопки историй болезни. Однажды он убирался у нас на этаже и вдруг сказал мне: «Из нас бы вышла хорошая пара». Тогда мне показалось, что это какое-то безумие.
Володя говорит, что сразу заметил меня, как только я впервые вошла в палату. Говорит, что я тогда уже понравилась ему. У меня не было такого. Но однажды он меня поразил. Это было во время утреннего обхода с врачом. Мы зашли в палату, где был он. И Володя сыграл врачу на балалайке. Он так задорно и шутливо играл. Оказывается, он играет на гитаре и клавишах, сам сочиняет музыку.
Со временем я поняла, что Володя нравится мне. Он умный, интересный человек. Во время пандемии все сотрудники могли забрать кого-то из проживающих домой на четыре месяца. Пока Володя был у меня, я пыталась оформить над ним опеку, чтобы ему не пришлось возвращаться в интернат. Он очень не хотел возвращаться.
Фото: Ефим Эрихман
У Володи шизофрения. У него бывают светлые и темные моменты. И в темные он говорит, что вокруг «одна глупость», что его достали этой «глупостью» и ничего в этом мире, кроме «глупости», нет. В светлые моменты он пишет музыку и песни. Он очень много курит.
В опеке над Володей мне отказали. Меня спрашивали: «Зачем тебе это. Он же больной!» Когда выяснилось, что придется вернуться в интернат, Володя вышел покурить и не вернулся. Он убежал.
Спрятался у себя дома, где когда-то жил с мамой. Он забаррикадировался в этой квартире и никого не пускал. Дверь взламывали психиатры и полиция. Я просила: «Пустите меня первой к нему». Но они не пустили. Его увезли в психиатрическую больницу, долго там держали.
Володя потом меня спрашивал, почему я не вошла первая к нему тогда. Что он ждал — приду я.
Меня перевели из отделения интерната, где живет Володя, в другой корпус. Мы редко виделись. Я попыталась второй раз оформить над ним опеку. Хотя бы частичную — пять дней он был бы в интернате, а в выходные дома. Но руководитель опеки начал кричать на меня: «Что это такое? Зачем его туда-сюда дергать».
Мне сказали, если забирать Володю насовсем, с ним все время кто-то должен находиться, нужна сиделка. Я уже даже нашла ее.
Но началась специальная военная операция и так жутко выросли цены. Сиделка теперь берет в два раза больше. И я просто не смогу это осилить.
Мы с Володей можем видеться, только когда я его навещаю. Или когда я забираю его к себе домой во время моего отпуска.
Володя рассказывает, что ночью новая сиделка приходит и светит всем фонариком в лицо. И еще в коридоре у них постоянно работает телевизор. И он очень устал от этой «глупости». Он не хочет ее видеть и слышать. Володя сочинил про себя такую песню:
Добрая ведьма Баба Яга прямо попала совсем не туда.
Ей обещали радушный прием, а привезли в советский дурдом.
Глючит бедняжечку — хочется спать и убежать в родную кровать.
Ей бы сейчас беломору курнуть и на кровати казенной уснуть.
Теплится сердце, стонет душа — ах, до чего жизнь была хороша…
Усталость вместо человечности
Илья, 24 года, санитар, стаж работы — год
— Я закончил философский факультет РГГУ. Я не хотел идти в армию по убеждениям и выбрал альтернативную гражданскую службу. Мне предложили работать санитаром в психоневрологическом интернате. Мне кажется, мое образование как раз подходит для такого места.
Я был единственным санитаром мужского пола в ПНИ. В основном там работают женщины, которым около 50 лет. Работают всю жизнь. Большая часть из них живет не в Москве, где находится ПНИ, а в ближайшем Подмосковье. Некоторые едут на работу два часа.
Эти женщины поразили и напугали меня больше, чем те, кто живет в ПНИ. Такое впечатление, что человечность у них заменили на усталость. И всю злость от нескончаемости этой усталости они вымещают на тех, кто живет в ПНИ. Могут толкнуть, щипнуть, ударить.
Фото: Валерий Ерофеев
Конечно, чтобы здесь работать, нужно очень много терпения и любви к людям. Где их взять, когда у тебя маленькая зарплата, ты два часа добираешься на работу и назад, на тебе одной 40 человек вместо положенных по нормативам 20. Тебе некогда уговаривать человека поесть — ты кормишь насильно, некогда медленно менять памперс, чтобы не причинить боли — делаешь это быстро и грубо.
Есть проживающие, которые не понимают, чего от них хотят. Зачем их пытаются пересадить с кровати или от любимого окна. Они начинают сопротивляться, драться. И у санитарок нет сил и времени с ними объясняться — они либо бьют в ответ, либо связывают — у нас это называлось «фиксировать», либо жалуются медсестре на буйность — тогда человеку вводят успокоительное и отправляют в психиатрическую больницу.
Эта система очень быстро расчеловечивает. Многие и санитарки, и медсестры относятся к жителям ПНИ просто как к вещам, за которые они отвечают. Я был поражен, что в Москве есть учреждения, где люди, которые не могут из них выйти, легко становятся вещами, а те, кто могут свободно перемещаться, очень быстро начинают видеть на месте людей просто предметы.
И я все пытался понять — человек, который соглашается принимать другого за предмет… насколько он сам от этого перестает быть человеком?
Но здесь такими категориями не мыслят, конечно. Это все абстракция, которая не имеет значения там, где все время пахнет хлоркой и мочой, где из столовой воруют мясо и уносят домой. Здесь есть бесконечная усталость. Она въедается намертво в людей, которые здесь работают, так же, как запах мочи в это помещение.
«Овощи» и «дети»
Работа санитара тяжелая и физиологически отвратительная. Я когда первый раз менял памперс, все бросил — меня вырвало. Но потом привык.
Когда моешь человека, а он изо всех сил сопротивляется, пытается тебя укусить, или ты стараешься в него засунуть ложку каши, в которой растолченные таблетки, как-то удобнее воспринимать его не совсем как человека. От этого легче. Я очень испугался этого ощущения. И боролся с ним.
Самые трудные категории проживающих у нас условно называли «овощи» и «дети». «Овощи» — это те, кто лежат и неподвижно смотрят в стену. А «дети» — это такие сорокалетние мужики, которые ведут себя как дети. У одного была даже любимая машинка. Он никогда с ней не расставался.
Кто-то считает, что проживающие в ПНИ [с ментальными особенностями], значит, чувствуют они как-то иначе. Это неправда. У проживающих чувств, эмоций и эмпатии часто больше, чем у персонала. Хотя было несколько медсестер и санитарок, которые хорошо относились к проживающим. Нельзя сказать, что с уважением, но не грубо, с пониманием.
Фото: Ефим Эрихман
У нас было двое «детей», Филипп и Никита, которые очень дружили. В ПНИ среди проживающих часто есть дедовщина. Те, кто физически сильнее, пытаются буллить тех, кто слабее. И вот Филипп и Никита всегда защищали друг друга. Если одного обижали, второй за него вступался. Обычно начинал толкать обидчика. Еще Филипп очень любил хлебные корки. А у нас в ПНИ хлеб резали не кусочками, как обычно, а такими большими кусками. Как будто батон ломали, а не резали. Не знаю, почему так. И Никита всегда от своего куска руками отделял корку и отдавал Филиппу.
Люди с психическими заболеваниями любят и очень нуждаются в любви. Во время прогулки всегда видно эти парочки. Я работал в мужском отделении и видел, как некоторые перед прогулкой стараются прихорошиться. В туалет очередь, чтобы в зеркало посмотреть. И вот женщины и мужчины выходят гулять и бегут друг к другу, и держатся за руки и прячутся на скамеечках.
Ванечка
Некоторые проживающие считают палату, в которой они живут, своим домом. Для них очень важно это место, оно становится как бы частью их самих, каким бы оно ни было. С этим, конечно, мало кто считается.
Во время ковида проживающих стали тасовать туда-сюда, то одно отделение закроют, всех загонят в другое, то второе. У нас был проживающий — Ванечка. Такой маленький, неопределенного возраста. На голове не волосы, а какой-то пух. Еще помню, что у него один глаз косил все время, а уши были какие-то очень розовые.
Ванечке сказали, что его отделение закрывают на карантин, а он будет жить в другом отделении. Он ответил просто: «Нет! У вас не получится». Его уговаривали. Он вцепился в кровать и отказывался уходить. Тогда мне и еще одной санитарке сказали отодрать его от кровати, посадить в каталку и отвезти в соседний корпус.
Когда мы пришли, он как-то все понял, но все равно сказал: «Нет! У вас не получится!» Я его попросил: «Ванечка, пойдем». Но он продолжал лежать на кровати и обнимать ее руками. Тогда мы стали отрывать от кровати его руки и заламывать их за спину. Потом я связал их простыней. Ноги тоже на всякий случай связал. Я посадил его в коляску и отвез в соседний корпус. Там посадил на кровать и развязал. Он весь день просидел на кровати в одной позе. Я очень переживал за него. А когда я зашел вечером проверить его, он снова сказал: «Нет! У вас не получится!» Ночью он покончил с собой.
Я думаю, что у нас не получилось, как он и говорил. У нас не получилось заставить его просто так отказаться от места, которое было ему дорого.
После этого случая я только ждал, когда все это закончится и я смогу больше не приходить в ПНИ.
Моя идея о том, что это место для философов, была очень наивной. Ты не делаешь никаких экзистенциальных открытий внутри системы, ты просто всегда становишься ее частью. Вот и все, что она делает с человеком.
«Я не бью никого из жестокости»
Елена, санитарка, стаж работы — 10 лет
Я живу в небольшом поселке, в 40 километрах от ПНИ, в котором работаю. Общественный транспорт у нас не ходит. Добирается кто как может — на своем автомобиле или на попутках.
Сначала я работала сутки через четверо. Но потом персонал у нас начали оптимизировать. Часть медсестер и санитарок сократили. Сделали график сутки через трое.
Мы пытались протестовать против сокращения и изменения графика. Писали письма в прокуратуру. Только никак это не помогло.
Я работаю 36 часов практически без всякого отдыха. На смену мы заходим втроем. Но одна санитарка работает буфетчицей. То есть на 100 человек мы вдвоем и еще одна медсестра.
Заступаю на работу в 7 утра. Нужно кормить тех, кто не может сам. Мы это делаем с санитаркой и медсестрой.
Фото: Ефим Эрихман
Дальше меняю памперсы. При этом человека нужно помыть. Есть те, кто сопротивляется. Таких я, извините, бью по заднице, чтобы они успокоились. Потому что на мне 50 человек. Мне нужно все делать быстро. Дальше надо мыть стены, палаты, протирать каркас кроватей и ножки стульев. Мы вдвоем моем весь этаж и все палаты. Дальше кормишь обедом, потом опять моешь.
Раз в неделю мы моем проживающих. Некоторые очень не любят мыться, дерутся. Вот ты моешь ее, а она в тебя плюется. Плюется и орет. Ну что делать? Только ударить. Тогда успокаивается.
Я не боюсь увольнения. Меня не за что увольнять, я делаю свою работу хорошо. Мои проживающие всегда чистые, на чистой постели, с чистым памперсом. Я всегда на ночь надеваю им чистый памперс и подмываю. Некоторые санитарки этого не делают.
Никогда не таскаю печенье и конфеты из передач проживающих. Я не выношу мясо и сосиски из столовой. Меня спрашивают: «Ты чего не берешь? Святоша, что ли, благородная?» Они смеются над теми, кто не берет.
Да если меня уволят, то кого возьмут? Нас же всех санитарок перевели в уборщицы по штатному расписанию. А обязанности все те же. Только никаких льгот как у медицинских работников у нас теперь нет. Нет большого отпуска, ранней пенсии, доплат медицинских.
После перевода в уборщицы зарплату мне урезали – вместо 23 400 рублей я теперь получаю 17 200. Ну кто будет работать? Ау?
У нас в санитары, которые по штатному расписанию уборщицы, уже и с судимостями берут. Санитаров-мужчин, которые у нас были, вообще мобилизовали.
Я одна воспитываю двоих детей, работаю еще на одной работе. У нас дома не всегда сосиски есть, а у проживающих они почти каждый день. И им работать не нужно. Государство у нас доброе, обеспечивает и жалеет слабых. И что ты будешь делать, если они берут эти государственные сосиски и пытаются ими кидаться? Ну? Как реагировать?
Я никогда не бью проживающих из жестокости, из желания причинить боль. Я делаю это, когда они мне мешают хорошо выполнять свою работу. И сосиски эти я не уношу домой. Потому что это воровство. А я хороший, честный человек.
Вот вы говорите — ПНИ расчеловечивает. Я не понимаю, что это значит. Если приходит сюда злой, жестокий человек, он таким и будет. Будет ни за что шпынять тех, кто не может ответить. Приходит добрый очень, он будет сюсюкаться со всеми, разговоры разговаривать, плакать, а потом уволится. «Ах, как тяжело. Жестоко. Несправедливо».
А где иначе? Где не тяжело, не жестоко и справедливо? Нет такого места. Поэтому нечего расстраиваться. Работай и будь благодарен, что работа пока есть.