Сколько в России людей с туберкулезом
— Почему туберкулез не удалось победить и он все еще с нами?
Анна Белозерова
— Во-первых, от него нет вакцины, которая бы могла быстро и надежно защитить.
Во-вторых, микобактерия туберкулеза, или туберкулезная палочка, в организме человека бывает в трех видах.
Первый вид — популяция A, которая есть у больных как заразных, так и не заразных. Она самая бурно размножающаяся, но на нее мы легко воздействуем противотуберкулезными препаратами и через три недели основную массу палочек убиваем.
Вторая популяция, B — она задумчивая: то ли размножаться, то ли поспать. Против нее тоже неплохо работают антибиотики.
А вот третья, так называемая L-форма, — это спящая микобактерия, которая надежно защищена толстой жировой капсулой и благодаря этому недосягаема ни для препаратов, ни для иммунитета. Она ждет своего часа. Мы не можем полностью ее уничтожить. Поэтому все инфицированные — это потенциально больные; а все переболевшие — потенциально рецидивные. И единственный способ снизить частоту распространения туберкулеза в обществе — это вылечить всех бациллярных (заразных) больных.
— Это выполнимая задача?
— Она выполнима, если в общественном здравоохранении нет суррогатных конечных показателей. А у нас они есть: это заболеваемость постоянного населения, которой у нас машут, как флагом. Дескать, россияне все меньше заболевают туберкулезом, все идет хорошо. Вот только микобактерии туберкулеза абсолютно все равно, какой у человека паспорт и какая прописка. Если иностранный гражданин является бациллярным носителем, он всех перезаражает. Я работаю в миграционной комиссии и регулярно вижу таких людей — и это меньшее зло, они хотя бы выявляются. Короче, как только мы начнем оперировать реальными эпидемиологическими показателями и корректно их регистрировать, картина будет не настолько благостная.
А что это за показатели? Сколько заразных больных на территории находится на сей момент. Сколько из них устойчивых, а из этих устойчивых сколько первичных. Сколько хронических больных туберкулезом. Какова реальная летальность. Какова детская заболеваемость. Это реальные вопросы.
Сейчас у нас статистически значимыми считают только впервые заболевших, которые через год перейдут в категорию хронических, и это будет уже не настолько актуально. А ведь в 2019 году, по статистике Минздрава, доля устойчивых пациентов среди выделяющих микобактерии туберкулеза составляет 56,7%. То есть более половины пациентов в будущем заразятся формами туберкулеза, которые требуют курса лечения в полтора-два года. И этот показатель действительно ужасает.
«Моя каверна — моя кормилица»
— Как можно контролировать всех приезжих и вообще каждого, кто есть на территории?
— Понятно, всех не обследуешь, но если мы будем ориентироваться хотя бы на то, сколько у нас на данный момент заразных больных в регионе, это уже даст реальную картину.
Ведь есть еще замечательная популяция, до которой добраться можно только с помощью серьезных интервенций, хотя технология уже давным-давно в мире отработана. Это люди, которые зависимы от медикаментов, алкоголя и веществ. Среди них ВИЧ-инфицированные — основная группа риска.
Есть и просто безработные, которые годами не попадают ни в какие системы медосмотров. В Москве таких людей немного, а в регионах, и в частности в нашей Карелии, их достаточно.
Маргинальные слои — основная мишень для туберкулеза, причем речь не только об очень бедных, но, как ни странно, и об очень богатых.
И те, и другие находятся вне поля зрения общественного здравоохранения.
— Но самое страшное, наверное, творится в тюрьмах, где жуткая скученность, отсутствие свежего воздуха и полнейшее равнодушие врачей?
— Сейчас это не совсем так, но раньше было действительно страшно. У меня была ужасная история. Мальчик 20 лет что-то украл, оказался в колонии и заболел туберкулезом. Его актировали — то есть освободили по решению суда в связи с тяжелым состоянием — за три дня до смерти. Понятно, что в колонии никто не хочет лишних смертей.
Фото: Максим Дондюк / maximdondyuk.com
Мать приволокла его в отделение, которым я тогда заведовала. Парень ростом 1 метр 96, а весит 42 килограмма, живой скелет. Я сказала, что, увы, ему уже никто не в силах помочь. Единственное, что я могла сделать, это разрешить быть матери рядом с ним до самого конца и назначить снотворные препараты, чтобы облегчить ему уход. Через двое суток его не стало.
Это не единственная подобного рода смерть. Я против того, чтобы винить пациентов в том, что они заболели туберкулезом, но, конечно, в какой-то момент в их жизни что-то пошло не так, и они попали в эти социально уязвимые группы — наркотики, ВИЧ, места лишения свободы. Да, он совершил преступление и получил срок, но не смертный же приговор! Почему же так случилось?
— Потому что в системе ФСИН нет ни врачей, ни лекарств и всем плевать?
— Так было, да. В нулевых, когда случилась эта история, с туберкулезом в тюрьмах было очень плохо, но сейчас получше стало. Рентген делают раз в три месяца, выявляют болезнь на ранних стадиях, когда ее еще вполне можно лечить. И препараты есть.
Как работают с трудными пациентами
— Как человек понимает, что у него туберкулез?
— Если это, например, медик или учитель, то он приходит на плановый профосмотр. Всем, кто не обязан проходить по роду занятий регулярный осмотр, можно сказать: «Мы тебе не закроем больничный, пока не сделаешь флюорографию». Пенсионеру, пришедшему за льготным рецептом, говорят: «Только после флюорографии». Это все пациенты без тяжелых форм, они быстро вылечиваются.
Вторая категория больных — люди, которые обращаются по жалобам. Тут уж все зависит от мотивации. Допустим, есть работающий мужчина средних лет, который заразился, заболел, прошел курс лечения в стационаре, прекратил выделять палочки и поехал домой. Это тоже чудесные пациенты, мечта фтизиатра.
И представьте себе — мужчина тех же средних лет, но безработный, живущий с матерью на ее пенсию и зависимый от алкоголя (типичный, как у нас говорят, «контингент»).
Ему неинтересно выздоравливать, потому что по туберкулезу ему дают инвалидность.
У этих пациентов есть замечательная пословица: моя каверна — моя кормилица (каверна — полость распада в зоне туберкулезного поражения, имеющая трехслойную стенку. — Примеч. ред.).
У данной когорты больных полное излечение порой невозможно, да оно и не окажет влияния на ситуацию с туберкулезом. Лишь бы принимали препараты и были не заразны. А закроется дырка в легком или нет — это тоже суррогатный конечный показатель. В низкоресурсных странах таким пациентам даже не рекомендуют повторять рентген. Он же нужен не для контроля лечения, а для скрининга в группах риска, с которыми уже давно научились работать. И не надо тут изобретать велосипед, все придумано до нас, осталось только использовать.
— Как с ними работают?
— Стратегия ВОЗ позволила справиться с большими вспышками туберкулеза. Классическая история случилась в Нью-Йорке, где была вспышка среди бездомных. Специалисты в области общественного здравоохранения рассудили трезво: бездомные, наркозависимые не пойдут в больницу за лекарством. Значит, лекарство нужно доставить им. Принял? Молодец, получи паек.
Это очень хорошо работает. У нас в Карелии была региональная программа, когда прилежным пациентам каждую неделю давали небольшой пакет с продуктами. А если человек проходил весь месяц без пропусков, то он получал продуктовый набор рублей на 500.
Для района, где нет работы и люди сидят без денег, это была манна небесная. К фтизиатру ходили все до единого.
Пилотную программу сделали с финнами, далее она оплачивалась из регионального бюджета, а потом финансирование прекратилось.
Другой вариант — оплачивать проезд на городском общественном транспорте пациентам, которые посещают противотуберкулезные кабинеты, ведь у людей элементарно может не быть денег на проезд.
Все это простые способы мотивации, очень дешевые по сравнению с ценой лечения устойчивого туберкулеза.
«Кому нужны эти тубики?»
— Ну вот мы выявили больного. Что с ним происходит дальше?
— Вам рассказать, как это по уму должно быть или как это происходит иногда в нашей стране?
— Сначала — как по уму.
— У человека выявили изменение в легких на рентгене, есть подозрение на туберкулез. Дальше у него берут мокроту, помещают ее в специальный аппарат, который делает ПЦР и в течение двух часов дает ответ на два вопроса: есть ли бацилловыделение и есть ли устойчивость к лекарственным препаратам. Если ПЦР выявляет заразную форму, то за ней следует госпитализация — либо в отделение для больных с чувствительным туберкулезом, где человек пробудет три недели и спокойненько выйдет, либо в отделение с устойчивым туберкулезом, где ему будут подбирать работающее лекарство. Как только подберут, он тоже пролечится три недели и выйдет.
Фото: arbat.mos.ru
А вот если не подберут (по объективным причинам) и он будет продолжать выделять палочки, то придется надолго задержаться в стационаре. Это может продолжаться до 6 месяцев. Бывает, что пациент живет один, тогда его отпускают при условии, что он не выйдет из дома и ему будут бесконтактно доставлять продукты. В общем, все как при ковиде.
— Как это происходит у нас, я знаю из медицинского подкаста Артемия Охотина и Вадима Сизова. Там рассказывалось про врача, у которой обнаружили туберкулез и тут же, без дополнительных исследований, поместили в туберкулезную больницу. Лекарства там больные не глотают, боясь побочки, а прячут под подушку. Условия больше похожи на тюремные — разница лишь в том, что в этом наглухо запертом учреждении есть дыра в заборе, через которую пациенты (в том числе и заразные) лазают на волю и обратно.
— Да, это советская туберкулезная больница в классическом ее варианте. В цивилизованном стационаре должна быть, во-первых, большая изолированная территория, чтобы можно было гулять. Во-вторых, небольшие палаты с санузлами. И обязательно отдельные курилки. Я видела туберкулезные больницы в Латвии и в Эстонии — там всегда есть комната с вытяжкой. Да, это пожелтевшая внутри от никотина стеклянная клетка, но зато из туалетов не несет табаком, и никто не бегает из изоляции на улицу.
Что касается приема препаратов, то это работает так. Больной подходит к медсестре, которая сидит за стеклянной перегородкой или в респираторе, и при ней принимает лекарства. Если он не может ходить, она должна прийти сама, дать препараты и проследить, чтобы он все выпил. Это называется «непрерывно контролируемое лечение».
Плюс должны быть психологическая поддержка и наркологическая помощь, без них все наши потуги в половине случаев будут обречены.
Сейчас многое, конечно, меняется, но, увы, не везде.
— Почему к туберкулезным больным такое отношение? Стыдная болезнь, сами виноваты?
— Это как с инфекционными больницами, про которые ходили жуткие легенды. Всегда говорили, что не дай Бог с ребенком в инфекцию попасть. Инфекционный больной представляет собой опасность для окружающих, а значит, он немного преступник. С преступниками не стоит церемониться, их надо наказывать. «Мы лучше построим кардиоцентр, напихаем туда кучу томографов, а кому нужны эти тубики?»
«Наши препараты не конфетки»
— У противотуберкулезных препаратов действительно тяжелая побочка?
— Первые противотуберкулезные антибиотики появились после Второй мировой войны, а рифампицин — самый мощный наш препарат — появился в 70-е годы. Все они имеют побочные эффекты. Существует технология коррекции этих эффектов либо путем смены лекарства, либо поддерживающей терапией. Когда налицо совсем плохая переносимость, особенно при лечении устойчивого туберкулеза, — это показание для госпитализации.
Препараты наши — не конфетки. Невозможно сделать такое лекарство, которое будет действовать только на микобактерию и не затронет организм в целом.
От стрептомицина, канамицина, моксифлоксацина, офлоксацина могут быть дисбактериозы, колиты.
Из-за изониазида часто болит голова, у мужчин случается импотенция (одно из самых главных препятствий для регулярного приема), потому что он антагонист витамина B и нарушает нервную проводимость. Бывает онемение в ногах и в руках, периферическая нейропатия. Тут нужно вовремя вмешаться, чтобы не дойти до непереносимых побочных эффектов.
— Теперь понятно, почему люди не принимают лекарства.
— Еще бы! Особенно если человека тошнит или несет, или у него руки-ноги болят, голова трещит так, что хочется повеситься, а ему говорят: «Терпи или выпей парацетамол».
— Нет ли таких современных лекарств от туберкулеза, которых не выписывают наши врачи?
— Препарат последнего поколения — бедаквилин, в России он зарегистрирован и активно применяется. Есть экспериментальные препараты, они не зарегистрированы еще нигде и рыночных названий пока не имеют. Как ни странно, в том, что касается медикаментов, клинические рекомендации по туберкулезу у нас не самые плохие. Но в них абсолютно не учитываются социальные и психологические компоненты нашей работы, в этом главная проблема.
«В белом халатике и на каблучках»
— Как вам удается договариваться с людьми, убеждать их, тем более что люди эти часто социально неблагополучные?
— Нельзя быть трамваем, который ездит только по рельсам. Определенная гибкость мышления — это такое же профессиональное умение для врача, как, например, слушать легкие или смотреть рентгеновские снимки. Люди, которые побывали в местах не столь отдаленных, принимают обращение по имени и на «ты» — это для них совершенно нормально. Некоторые иностранцы вообще не понимают обращения на «вы», так как в их родном языке этого нет. Они и тебя будут называть на «ты», здесь нет панибратства и неуважения.
Очень важно найти общий язык с человеком, который является лидером в этой среде, и при возникновении конфликтов делегировать ему полномочия. Допустим, где-то в соседней палате запили, ты повлиять не можешь, но знаешь, что у тебя в отделении лечится криминальный авторитет. Чтобы погасить очаг пьянки, нужно подойти к нему и попросить разобраться.
Надо искать общий язык со всеми группами пациентов, от очень богатых до совершенно необеспеченных. Показать, что ты в человеке видишь человека, а не каверну в легком. Впрочем, однажды у меня был реальный садист и психопат, который с ножом бегал. Тут уже другие методы: убрать всех пациентов, запереть его, вызывать охрану и полицию.
— Жуть.
— Если жуть, то чего тогда работать во фтизиатрии? Все эти байки про туберкулезных врачей — типа пришла такая на каблучках, в белом халатике, с маникюром и фонендоскопом на шее — они не про нас совершенно. Мы ходим в респираторах, хирургических робах, поверх которых надет бумажный халат, и в резиновой обуви, которую легко мыть.
И вы знаете, иногда в рафинированной вроде бы интеллигентской среде таких персонажей встретишь, что пьяницы из противотуберкулезного диспансера ангелами покажутся.
«Когда понимаешь, что живешь не зря»
— Был ли у вас пациент, который вам особенно запомнился?
— Да, это Маша, ей сейчас восемь лет. Вершина моей карьеры. Моей пациенткой была ее мама.
Александру я пришла консультировать в октябре 2012 года. Она лежала в городской больнице на 23-й неделе беременности, а рентген у нее показывал поражение легких, очень похожее на туберкулез. Эта пациентка была моей полной ровесницей, мы родились в один день, а ее старшая дочка была на год младше моего сына Ивана. Прекрасная верующая семья, она сама — преподаватель музыки.
Я забрала ее в диспансер, и там стало происходить что-то странное: процесс огромный, а палочки не высеваются. Мы дней пять пытались установить истину, конечно все это было очень непросто, стали разбираться дальше, сделали компьютерную томографию и увидели рак легких в терминальной стадии. Надежды никакой. Самое удивительное, что незадолго до беременности она делала на профосмотре флюорографию и там все было чисто.
Как быть с беременностью? Я сказала так Александре и ее мужу: «Ребята, я приму любое ваше решение. Захотите прерывать, сделаем все максимально бережно и безболезненно. Захотите носить дальше, будем носить дальше. Это ваш выбор, делайте так, как считаете нужным». Они решили сохранить ребенка. Потом Александру перевели уже в реанимацию республиканской больницы, и мне еще раз хочется выразить коллегам свою искреннюю благодарность за их работу, так как именно их усилия позволили продлить беременность и спасти Машу.
Поскольку путь к окончательному диагнозу у нас был сложный и мы подозревали еще одно заболевание, то успели прокапать Саше адские дозы гормонов. Что впоследствии и спасло ребенка, позволило его легким раскрыться.
С большими трудами протянули еще три недели, и на 26-й неделе у нас родилась Маша весом 855 граммов. Я никогда не видела таких крошечных детей. Машина мама умерла 10 дней спустя. Очень странно мне было видеть на кладбище столбик со своей датой рождения.
На похоронах я держала Сашину мать, которая кричала: «Где же Бог?» Младший брат Александры умер за 6 лет до того, эта женщина потеряла двоих детей. И ее вопрос я очень хорошо понимаю…
— Почему вы говорите, что это вершина карьеры? Это же не про туберкулез.
— И про него тоже. Шансов у Маши не было, но благодаря моим коллегам, которые помогли продлить беременность, а потом в перинатальной реанимации за нее бились, как львы, она выжила. Сейчас у нее все прекрасно, в этом году она пошла в школу, играет на музыкальных инструментах, хорошо учится. Умная и здоровая девочка. Машин папа потом благодарил меня за душевное отношение. Бытовые условия у нас в диспансере были не ахти, но я никогда не гоняла родственников. С умирающими рядом всегда были их близкие, если была такая возможность.
Почему-то именно с туберкулезными пациентами возникают отношения, которые потом долго поддерживаются.
Я приехала в район где-то в 2010–2011 году, и вдруг ко мне приходит женщина: «Вы меня помните?» — «Да, — говорю, — вспоминаю». У этой женщины было бесплодие, она долго лечилась, забеременела — и вдруг у нее выявили туберкулез, да еще достаточно серьезный. Все хором советовали прерывать беременность, а я посоветовала подобрать препараты, которые не навредят ребенку.
При туберкулезе, если нет аховой реанимационной ситуации, можно задержаться с лечением на неделю-другую. «Начнем, — говорю, — через две недельки потихонечку, и все будет нормально». Она родила здоровую девочку и назвала Аней в мою честь. Мне так приятно было! В такие моменты понимаешь, что не зря живешь.
— Вы сказали, что также работаете фтизиатром в миграционной комиссии. Что это за работа?
— Люди, которые приезжают в Россию работать, должны получить медицинскую справку о том, что у них нет заболеваний, опасных для окружающих. В ней расписываются психиатр, инфекционист, фтизиатр, дерматовенеролог. Я работаю в такой комиссии.
— Что происходит с теми людьми, у которых выявляют туберкулез?
— Их депортируют за счет России, затем подают данные в федеральную миграционную службу и, к сожалению, человек получает запрет на въезд в течение пяти лет.
Когда я еще в диспансере работала, у меня был такой случай. Приходит мальчик 19 лет, красавец писаный, ему делают снимок, и там — жуткий, заразный туберкулез. Пришлось госпитализировать, потому что человека в таком состоянии в чисто поле не отпустишь. Мало того, в больнице у него обнаружили еще и туберкулез позвоночника. Он не гражданин, мама его на родине воспитательницей в детском саду работает, если отправить его обратно, то ему негде будет лечиться, у него отнимутся ноги и он умрет от осложнений. Что делать?
Тогда еще все тусовались в ЖЖ, и я кинула клич. Есть у меня одна приятельница, жена очень обеспеченного человека. Она анонимный донор, но донор серьезный. Мы собрали деньги и прооперировали парня в институте туберкулеза. Он теперь здоровый.
— Просто так вы помогли деньгами чужому человеку?
— Когда у меня в 2015 году мать заболела раком, мне помогали точно так же. Неоткуда было вытащить 2 миллиона на ее лечение. Поможешь ты — помогут тебе. Для кого-то интернет — помойка, а для меня это реально работающий инструмент, который помогает спасать людей.
БЦЖ, реакция Манту и диаскинтест — нужны ли они?
— Если говорить про раннюю профилактику, что вы скажете про БЦЖ?
— БЦЖ не является на 100% эффективной вакциной, в отличие от вакцин против полиомиелита, гепатита B, дифтерии, которые полностью взяты под контроль. От туберкулеза пока не удалось сделать максимально эффективную и минимально реактогенную вакцину. Как вы понимаете, мне не по пути с господами антипрививочниками, но на БЦЖ, действительно, бывают осложнения, да еще какие. Например, остит (болезнь, характеризующаяся воспалением костных тканей. — Примеч. ред.).
— При этом БЦЖ делают в роддоме и даже разрешения не спрашивают.
— Как раз вероятность осложнений у младенцев ниже, чем у тех детей, которых прививают потом. Потому что большая часть осложнений — технические. В роддомах у медсестер все-таки рука хорошо набита.
Кроме того, распространенность любых осложнений в десятки раз меньше, чем распространенность туберкулеза. Вакцинация БЦЖ защищает от менингита, от тяжелых форм костного и глазного туберкулеза, которые теперь почти не встречаются.
— Реакция Манту как метод контроля — годится, или это прошлый век?
— Годится, как грубое сито. Массовая туберкулинодиагностика реально снижает риски, позволяет вовремя начать профилактику и не дать скрытой инфекции перейти в явное заболевание. Я однозначно за Манту.
Прошлый век — говорить, что ее нельзя мочить. Понятно, откуда это взялось. До начала 70-х годов делалась накожная аллергическая проба Пирке, когда через каплю туберкулина царапали кожу. Сейчас такие пробы делают на бытовые аллергены. Их действительно нельзя мочить, потому что из царапины вымывается аллерген. Но при Манту туберкулин вводится внутрикожно, а кожа у нас плотная, и, чтобы попасть в этот роговой слой, нужно приложить немалые усилия. Даже если вы эту пробу с мылом потрете, ничего ей не сделается.
— Если реакция Манту показала что-то нежелательное, что дальше?
— По идее, должно быть так: мы выявляем детей в зоне риска и обследуем их дополнительно. Для этого существуют так называемые IGRA-тесты, которые на сегодняшний день являются золотым стандартом диагностики туберкулеза. Если они дали положительный результат, то я говорю родителям: «Придется полгода попить таблеточки, ничего страшного».
Но у России — собственная гордость, поэтому мы придумали диаскинтест. Изначально идея была правильная — заменить туберкулин, на который часто встречаются аллергические реакции, на более специфичный и к тому же более дешевый препарат. Когда он появился, я говорила, что это очень хорошо, это нужно изучать.
И вот прошло 12 лет. Про диаскин по-прежнему нет ни одного мета-анализа ни в одном серьезном научном издании, которое печатается не в России. Все исследования выполнены с очевидным конфликтом интересов, в государственных учреждениях одной страны.
Если диаскин такой отличный, то почему его применяют только у нас? Иностранцы тоже умеют деньги считать.
Я читаю на официальном сайте производителя, что чувствительность теста чуть ли не 100%. Простите, так не бывает. Это иммунологическая накожная проба, на которую в организме ребенка может повлиять что угодно, начиная с насморка и кончая корью. То же самое происходит с реакцией Манту, она несовершенна, но это грубое сито, которое позволит нам отсеять тех, кто находится в зоне риска. Однако уточняющий тест — а диаскин претендует именно на это — не может быть таким приблизительным. Ну то есть я буду только за, когда увижу корректное исследование. Пока их не было.
— Я хорошо помню, как врачу не понравилась наша реакция Манту. Я возила ребенка в тубдиспансер и очень боялась, что он там может заразиться. Это реальный риск?
— Двадцать с лишним лет назад я оказалась в роли переводчика в Тарту на курсах ВОЗ по туберкулезу. Там преподавал замечательный лектор Майкл Айзман из Денвера (Колорадо). Он сказал две вещи, которые я запомнила на всю жизнь. Первое: когда много инфицированных — это очень плохо (а нам-то в интернатуре по фтизиатрии всегда твердили: «Инфицированный — это хорошо, у него есть иммунитет, он защищен»). Второе: если вы хотите заболеть устойчивым туберкулезом, то отправляйтесь в туберкулезную больницу.
Поэтому, конечно, детское противотуберкулезное учреждение должно находиться в детской поликлинике, где нет риска пересечения потоков со взрослыми заразными больными. Часто взрослый и детский тубдиспансеры находятся рядом, в одном здании, просто входы разные.
Мифы про туберкулез
— Какие мифы про туберкулез самые вредные?
— Есть опасное заблуждение, что лучше болеть, чем принимать вредные препараты. Да, эффективных лекарств без побочки не бывает, но мы сделаем все, чтобы эти эффекты минимизировать, а если уж совсем будет невмоготу, то сменим терапию.
Другое ошибочное представление — что если у ребенка плохая Манту, то у него туберкулез. Я сразу говорю напуганным родителям: «Это скрытая инфекция, наше вмешательство направлено на то, чтобы она не перешла в клиническую форму. У вас здоровый ребенок, и, чтобы он таким же оставался и дальше, надо пропить курс таблеток».
— Передо мной лежит книга «Чахотка», только что вышедшая в издательстве «НЛО». Там рассказывается, как менялось представление о туберкулезе на протяжении человеческой истории. Например, в XIX веке это была высокая болезнь, считалось, что чахоточная дева — это хрупкий и прекрасный цветок. А в XX веке началась стигматизация. Что случилось?
— Моя бабушка родилась в 1917 году, в семье было 14 детей. До взрослого возраста дожили пятеро, и это еще хорошо. И часть умерла, судя по всему, от туберкулеза. Мать моего дяди, родившаяся в конце 20-х, имела сестру, а у той был горб — последствие костного туберкулеза. Это все люди из крестьянского сословия, они болели всегда, но их никто не диагностировал и не лечил. Заболел, умер, закопали и забыли.
А потом случились цивилизационные потрясения, мировая война, революция — и в обществе все перемешалось, люди «со дна» поднялись наверх и попали в поле зрения медицины, а аристократия, наоборот, маргинализировалась. И стало казаться, что туберкулез — это исключительно болезнь низовых слоев общества.
Ну и конечно, стали лучше диагностировать: появился рентген — это был прорыв, потом — микробиологические методы, а сейчас — молекулярно-генетические, которые позволяют за 2–4 часа узнать и диагноз, и чувствительность у пациента.
— Почему вы стали фтизиатром? Наверняка родители были против.
— Случайность, я и не выбирала особо. Мне обещали место в ординатуре, но прокатили, а потом на распределении предложили место в противотуберкулезном диспансере. Я и пошла. Папа у меня умер, когда я на первом курсе училась, а мама вздохнула, она же знала мой характер, он у меня с детства был непростенький: «Я думала, ты будешь доктором по глазкам, по ушкам, будешь ходить в белом халате, на каблуках и с маникюром». Но не вышло, и я ничуть не жалею. Как и о том, что 8 лет назад ушла из туберкулезного диспансера вообще в другую специальность.
Сейчас раз в месяц я принимаю в московской клинике, мне очень нравится то, что все решения там я могу принимать на основе именно доказательных данных, а не тех, которые порой выдают за таковые.
Ну и прошлый год, да и этот — все под знаком ковида. Я работаю и по сей день как совместитель в ковидном госпитале в Петрозаводске, где просто отличный главный врач, с ним очень комфортно работать. С главврачом мне повезло и на основном месте работы — я заведую рентгеновским отделением в республиканской больнице. Хорошо, когда для руководителей важны и люди, и результат.
[hh-grant-promo]