Как Господь меня вывел из сюрреализма

О священнике Сергии Симакове написаны десятки статей, сняты фильмы. Пожалуй, никого не может оставить равнодушным история о том, как известный московский художник начинает писать житийные картины, а потом и вовсе уезжает в глухую деревню под Угличем, рукополагается во священника и все силы свои полагает на восстановление храма Михаила Архангела, »что в бору», причем в бору в прямом смысле слова. И самое удивительное, что продолжается этот »порыв» уже не год и не два, а более десяти лет. Обычно эта история вызывает неподдельное восхищение, но бывает и недоумение, и даже сожаление — зачем очень хороший живописец, каких совсем немного, а вдобавок и православный, коих еще меньше, оставляет свое творчество ради »карьеры» сельского священника »в бору», коих тоже, впрочем, немного, но все-таки, слава Богу, еще есть.

— Я собрал все свои работы из Ярославского музея, Угличского, у людей, которые хранили мои картины. Удалось собрать довольно много — 350 работ. Это работы за всю мою жизнь, в том числе и те, что написаны мною до крещения, до прихода в Православие. И всю эту массу картин мы обрушиваем на зрителя для того, чтобы показать, как человек пришел к Богу. Мы все постараемся показать. Я пробовал писать во многих направлениях современного искусства. И в смысле внешней оболочки, и пытался в их разрушительное нутро проникнуть. И в моих картинах начала происходить подмена понятий, каша из добра и зла. Но я вовремя спохватился. Вернее, Господь остановил, чтобы меня эта воронка не затянула. Как остановил? Да вот стали в мои картины проникать неожиданные образы, как бы из раннего детства приходить. Например, «Три богатыря» взял и написал. Зачем написал — сам не знаю. Появились образы моих близких, моего детства, детства моей жены, храмы, списки с икон — и все это потихоньку начало вытеснять из картин бесовщину. Причем не сразу, все это медленно происходило. И в этот момент меня крестили, сказали: «Раз ты такие картинки пишешь — надо креститься».

— Вы уже тогда жили напротив Знаменского храма?

— Я всегда рядом с храмом жил, сколько себя помню. То рядом с храмом Николая в Кленниках, то у церкви Иакова, брата Господня, в которой мои бабушка и дедушка венчались. Потом мы с женой жили в Телеграфном переулке — там рядом церковь Архангела Гавриила. У жены окна дома на Соколе на Всехсвятскую церковь выходят. В Томске и в Воронеже мы тоже жили рядом с собором (на выставке будет рисунок 1964 года). А потом мы поселились на Крестовской заставе, где мощи митрополита Филиппа встречали и поставили обетный крест, он хранится в правом алтаре Знаменского храма. На этом месте царь Алексей Михайлович читал покаянное письмо перед мощами митрополита Филиппа. Кстати, я начал служить как диакон и священник в церкви в Ярославле, в которой, наверное, единственной, кроме московских, есть придел святителя Филиппа. (Еще 10 лет назад батюшка с изумлением рассказывал, что в его жизни многое связано с именем святителя Филиппа Московского, что родился отец Сергий на день преставления митрополита Филиппа — 22 января, а один из родственников батюшки, занимающийся генеалогией рода, раскопал в архивах, что их род близок к роду Колычевых, из которого митрополит Филипп. У Нилуса, кажется, где-то есть о том, что святые предки зорко следят за своими потомками? — Т.П.) Дольше всего мы прожили в этом доме, где еще и мощи мученика Трифона.

— Этот храм часто появляется на Ваших картинах. Помню, у Вас тогда дома висела картина: в сумрачном «голландском» лесу неожиданно как бы пророс храм мученика Трифона. Он был виден из Ваших окон?

— Я всегда очень любил русскую архитектуру. Прямо трясло меня всего, когда видел эти стены, эти камни. Но под воздействием »западной пропаганды» у меня был период, что свое все плохо, а там все хорошо. Поэтому у меня была тяга к этому, я в Оружейной палате много работал, так что у меня прозападных работ было много, на выставке это будет видно. Да и сам сюрреализм, в который я окунулся, он по внешнему виду тоже смесь голландской живописи с испанской — Дали, не совсем, правда, чистый.

— Дюрер?

— Дюрера по сухости его немецкой я меньше любил, а вот Брейгеля и по сию пору люблю. С другой стороны, Эль-Греко мне очень нравится, как связь некая с иконописью — они же с Феофаном Греком с одного острова и чуть ли не из одной деревни…

Ну так вот, начал меня народ укорять: что ты, мол, такие картины пишешь, а не крещеный. Ну, и крестили меня. А потом батюшка отец Геннадий Огрызков привел нас в церковь, потому что мы по интеллигентской привычке своей все отрицать и все проверять долго бы еще, может, вокруг храма ходили. С отцом Геннадием мы встречались еще в горкоме графиков на Малой Грузинской, он еще не был священником. Мы тогда надолго расстались. А потом встретились уже крещеными, на Соколе, в метро, обрадовались: «Ну как ты?» — «Как ты?» _ У нас тогда художественная деятельность шла вовсю, а он говорит: «Я служу?» — «Где служишь?» — «В храме, _ говорит, — я священник». И через день, наверное, пришел к нам домой. Ну и началась с нами работа: «Если вы не повенчаетесь, я к вам домой не смогу приходить». А мы раньше, в институте, очень дружили. Да с ним невозможно было не дружить — он такой человек был, доброты необыкновенной. Вот он нас в храм и привел. И так потихоньку-потихоньку начал приучать нас исповедоваться, причащаться. Ну, и работы мои изменились сильно. Дали мне заказы в церкви Воскресения Словущего, где икона «Взыскание погибших» находится, владыка Питирим, туда два больших алтарных образа написано, запрестольных. И постепенно со мной православные люди начинали работать.

Мы с матушкой быстро научились церковнославянскому языку, в деревенской церкви у старушек наших набрали старых книг — там было огромное количество книг с житиями святых. они все были в воде, мы их в печке сушили. Высушили и стали читать. Дом в деревне мы тогда уже купили, еще некрещеными были, под мастерскую, как бы случайно. А потом уже, когда мы грамотными стали, матушка мне жития читала, а я писал. Жития были полные, подробные — Соловецкий патерик, Кирилла Белозерского. И чудесным образом изображения, например, попадались: захотел я Леонтия Ростовского написать — и прямо на пристани вдруг книжка про Ростов Великий, а в ней покров с его гробницы… Тут же только приехал в Москву, пошел в магазин за продуктами, зашел в букинистический на проспекте Мира, по дороге, смотрю, Леонтия Ростовского житие лежит, тетрадочка такая дешевенькая, прошлого века. До этого все было понаслышке, а когда уже такие подробные жития в руки попали — так меня эти жития поразили, что я их и писал. Киево-Печерский патерик и другие патерики. Какое житие особенно чем-то тронет, то и пишу.

— Как Вас рукоположили, батюшка?

— Священник в храме Михаила Архангела почти перестал служить, а я — меня старушки наши избрали — был в нем казначеем. В это время по стране ездила моя выставка — мы начали в Риге и доехали до Иркутска. План был большой, но тут смута такая началась в 1990-е годы, что не до выставок стало. Пришлось все свернуть, картины в гараже пропадали, потом директор Угличского музея их забрал, когда я уже священником был, дал машину грузовую и забрал в свой музей.

Сначала мы просто ходили на службу, потом настоятель дал мне читать Апостол, потом в алтарники взял, матушку на клирос поставил. Меня и матушку в Ярославле 50 дней учили — я 10 дней был диаконом, а 40 — священником. А ее — на клиросе. И так мы учились с утра до ночи каждый день без передыху. Это все 1991 год.

— И Вы решили, что художником Вы больше не будете.

— Да, я написал последнюю работу — «Соловецких святых», подписал ее — 8 марта 1991 года и уехал в Ярославль, где меня рукоположили. И писать я перестал. Теперь только иконы иногда пишу. На Украину написал целый иконостас, но это вначале было, пока у нас не развернулось еще строительство. Мы вдвоем были: в храме никого, в деревне никого.

— И так Вы тихонько и стали служить в своем храме?

— Да, так и начали сразу служить. Я думал, мне дадут в семинарии поучиться — не дали. Сказали: «Все, дуй на приход и что хочешь, то там и делай». Я думал, хоть дом починю?

— Ну и вы поехали вдвоем с матушкой, и три километра лесом до храма?

— Да. Четыре года пешком ходили, потом нам купили лошадь. Потом уже пошла стройка, появились автобус, машины — все потом. Местное население, надо сказать, встретило нас настороженно. Сначала матушка всех пришедших на воскресную службу кормила. Все на себе таскали — и еду, и утварь. Сейчас у нас хозяйство большое: еще 2 дома поставлено, огромный двор скотный, пилорама, сарай для машин, сарай для сена. Нам туда линию ведут высокого напряжения.

— Это ради Вас?

— Ради того, что мы на земле работаем, что результаты есть. Это убедительно для властей.

— И храм подняли?

— И храм подняли. Ну как — раньше-то там и кресты падали, крыша текла. А сейчас мы до колокольни добрались — огромная она такая. Храм 1787 года. Но на самом деле там алтарная часть и храмовая — они старше, просто переделаны, а вообще монастырь Михаила Архангела, что в бору, известен с 11-го века. Это первая о нем запись в летописи сохранилась, а, может, он и раньше был. Может, он и Углича старше. По крайней мере все люди святые — царевич Димитрий, Паисий Угличский, Роман Угличский — там обязательно бывали, у меня картина такая есть, как они вокруг этого храма ходят. Это древнейшая святыня и место какого-то особого склада — некая такая пустыня, которая до Страшного Суда сохранится как место совершенно. И над этим местом как бы ограда. Мы туда дорогу сделали, и все равно туда не очень просто добраться.

— Значит, там подвижники особые какие-то были?

— Наверное, да. И последний известный из этих подвижников — это инок Василиск, о котором мы чаем дождаться решения, что он будет причислен к лику святых. Он жил в 19-м веке при храме, монастыря там уже не было, Но мы, конечно, надеемся, что обитель эта будет возобновлена. Сейчас мы там в общем-то заканчиваем фундамент для обители. А кто-то, Бог даст, этим потом воспользуется. Но по крайней мере у нас уже создана большая сельскохозяйственная база, способная кормить монастырь. Так что все уже приготовлено. Только было бы кому востребовать. Ну, Бог даст, будет.

— Все готово для монастыря? И это все Вы один?

— Ну, почему один — люди, я же без людей ничего делать не могу, но ведь сколько помощников, сколько публикаций было. Сначала мы думали: «Ну, будем тихо там жить. Будут люди на службы приезжать». А отец Геннадий прислал ко мне репортеров из газет московских, и они сделали первую рекламу. Потом ярославское телевидение приехало — ну, так и пошло: сколько написали, пять фильмов снято. Так что потихоньку не удалось. Ну, не удалось — значит не удалось. Пожертвования идут все время, и очень много людей хороших нам помогает — и в Угличе, и в Москве.

На этом месте в 1610 году около 400 человек убили. Известно только имя игумена Михаила, 40 братий и остальные миряне, которые на Пасхальной седмице там собрались помолиться. Это было перед Пасхой, в Страстной Четверг или Страстную Среду. Там рядом дорога проходила на Ярославль, а в это время было уже известно об избрании царя Михаила Федоровича Романова на царство. И все эти поляки двинулись туда, а по дороге все сжигали.

— Вы сразу решили восстанавливать монастырь?

— Это как бы само собой разумелось. Когда мы еще там просто как художники жили, я постоянно писал эту церковь, а когда рядом с ней находишься, по нескольку часов работаешь, то чувствуешь, как святость этого места проникает в тебя — независимо от того, хочешь ты этого или не хочешь.

— А что, батюшка, станет ли получше в деревне?

— В деревне ничего не изменится, потому что ее добивают сейчас. В нашей округе, во всяком случае. Если есть хорошие люди, которые заботятся о своих людях, там дела в хозяйстве идут получше с Божией помощью. И нам они могут помочь, потому что мы, конечно, нуждаемся в помощи, всего осилить мы не можем. Все горючее нам дарят наши помощники из Дорожно-строительного управления, они же нам и дорогу строят.

— Почему они Вас так любят?

— Не знаю. Потому что люди хорошие.

— Потому что Вы художник известный?

— А тут все вместе свалилось. Угличская интеллигенция к нам ходит. Хотя к нам, конечно, трудно приехать, особенно когда наш автобус сломан.

— Ваш — это от храма?

— Да, мы возим людей, когда можем, из города на службу. А так к нам от шоссе еще километра три идти. Раньше ходили, но теперь многие совсем старенькие стали.

— А молодежь не ходит?

— И молодежь ходит. И школьники приезжают — человек по 50 летом с преподавателями из Москвы, из Мышкина, из Углича… В Рыбинске очередь стоит, чтобы к нам в храм приехать. Иногда полный »Икарус» приезжает. Батюшки приезжают из Рыбинска на службу. Особенно на Михайлов день. Однажды 120 человек приехало, в этом году 50 человек. В Великий пост мы дней 40 служим.

— Один?

— Один, у меня ни алтарника, ни диакона. Своих работников, в основном »беспаспортных» из Углича, я пока не могу допустить, я больше хочу, чтобы они были на клиросе. Они у меня поют на клиросе, читают. Во всяком случае сейчас три человека — юноша из детдома, Дионисий, фельдшер из Могилева (приехал »к батюшке от пьянства лечиться») — Димитрий, сибиряк Василий — очень активный человек, главный механизатор и строитель.

— Батюшка, ведь вам вдвоем с матушкой без всего этого хозяйства гораздо спокойнее бы жить было?

— Конечно. Но для чего мы тогда там нужны? Для того, чтобы люди шли. В храме должны люди стоять.

И потом, самое главное — напомнить о том, что Господь-то у нас на Престоле во время Литургии находится. Чтобы знали, осознавали, рядом с Кем находимся. Господь нам подарил кусок Рая. Там, в храме Михаила Архангела, это ясно чувствуется. Поэтому люди, приехав хоть раз, обязательно стараются еще раз попасть сюда. Тяга приехать сюда есть. Это место — их, конечно, много на земле, это не единственное, — но там явно и очевидно то, что было когда-то Богом сотворено, но оно уже в искаженном виде, но в отличие от всего другого прочего мира есть мир райский. И если мы там будем не так себя вести, то нас оттуда извергнут. Народа-то много прошло там за эти 12 лет — человек 300. 5 мая 12 лет будет, как мы там первую службу отслужили. Представить трудно, потому что все как бы в один день слилось, только очень сильно насыщенный: и встречи с людьми, и все дела _ сделанные, несделанные…

— Батюшка, наверное, надоевший Вам вопрос: Вам не жалко, что перестали быть художником?

— Ну, я все время говорю об этом, что ведь Господь — Он в службе называется изрядным художником, то есть художником всех художников. О чем тут жалеть? Все вошло в священническое служение. Все пригодилось.