Как Церковь должна реагировать на дело священника Глеба Грозовского? Размышляет протоиерей Игорь Прекуп.
Протоиерей Игорь Прекуп
Когда-то один прекрасный человек, добрый доктор, «педагог от Бога» и талантливый писатель поделился своими размышлениями в книге, которую назвал: «Как любить ребенка». Спустя некоторое время после этого автор собственной жизнью дописал ее эпилог, отправившись с детьми своего сиротского дома в Треблинку, хотя, по преданию, эсэсовец их этапировавший, предложил ему остаться. Имя этого человека — Януш Корчак. Вернее, это был его литературный псевдоним, а звали его Генрих Гольдшмит.
Двадцать лет назад я впервые взял в руки вышеупомянутую книгу, и у меня, по прочтении ее названия, не возникло никаких идиотских ассоциаций, которые сегодня неизбежны в нашем обществе «повышенной сексуальной культуры», где весьма-таки немалое количество людей в курсе, что «педофилы от педагогов отличаются тем, что любят детей по-настоящему».
Нет, я не собираюсь заводить «старые песни о главном», как в СССР «не было секса», но «была любовь». Было всякое и на уровне пролетарских общаг, и на уровне рай-, гор-, об-комовских, цековских, министерских и прочих структур. В том числе и всевозможные извращения; в том числе и педофилия; в том числе и в детдомах (и очень даже не в виде исключения, как это выяснилось в перестроечное время), и даже изредка в лагерях пионерских. Да, не те масштабы; да, это не афишировалось и тем более не пропагандировалось, но это было. И отнюдь не всегда дело доходило не то, что до суда, а до подачи соответствующего заявления.
То, что во второй половине 80-х стали открываться порнушные видео-салоны, а книжные прилавки буквально засмердели от обилия толстых и не очень пособий по спариванию (впрочем, спаривание — это когда речь о парах, а там было всякое) — это прямое следствие не идеологической диверсии мирового империализма, но того безбожного вожделения, которое на протяжении советской эпохи, взращивалось, казалось бы, взаимоисключающими мерами: выкорчевыванием духовной основы нации — Православия и насаждением атеизма и материализма — с одной стороны, а с другой — насильственного и противоестественного оскопления советского народа в аспекте качества жизни. Думаю, нет нужды напоминать немосквичам и неленинградцам о пустых прилавках в продовольственных магазинах, о нижайшем качестве товаров легкой промышленности, о том, что вообще единственная качественная продукция производилась на военных заводах?..
Люди изголодались по удовольствиям, стремление к которым логично следовало из принятия материалистических установок, при всем том, что материализм насаждался какой-то противоестественный: идеалистический, апеллировавший к высоким нравственным чувствам и ставивший далекие, но красивые цели. В итоге получили идеализацию материализма в самом вульгарном его изводе.
Однако наша «песня не о том, а…» — правильно, о любви, причем без всяких кавычек. Сегодня Януш Корчак, скорее всего, придумал бы для своей замечательной книги другое, менее двусмысленное по нашим временам, название. Но как ни называй, а проблема остается. Делясь опытом ее решения, польский педагог написал книгу о том, как, по его мнению, надо осуществлять, воплощать, выражать эту любовь.
Размышляя о недавно всколыхнувшем общество сообщении в СМИ о заочном аресте клирика Русской Православной Церкви свящ. Глеба Грозовского, которого обвиняют в преступлении на почве педофилии, прот. Всеволод Чаплин в своем «Комментарии недели» от 23 ноября на телеканале «Союз» затронул эту тему (и не только эту, но и некоторые сопутствующие из области пастырской этики) как проблему православной педагогической среды. Именно затронул. Деликатно. Отметив, сославшись на заместителя управляющего делами Московской Патриархии архим. Савву (Тутунова), что запрет о. Глеба — это «не наказание, не признание вины», но вынужденная мера, обычная, когда против клирика выдвигаются серьезные обвинения и ведется расследование.
Казалось бы, все, точки расставлены, осталось только ждать, как будут развиваться события. В самом деле, что еще можно сказать по ситуации с о. Глебом? По моему скромному мнению, есть что. Проблема ведь не в самом о. Глебе. Вернее, не только в нем. И тем более не в его «заказчиках». Независимо от того, что покажет следствие и каковы будут решения светского и церковного судов конкретно по этому делу. Проблема — в ситуации, которая складывается в области взаимодействия Церкви как института с одной стороны и мирских сообществ (государственных и негосударственных, в том числе и неформальных) — с другой.
Дело о. Глеба лишь вновь обозначило отнюдь не вчерашнюю проблематичную ситуацию. Это не первый «звоночек» за последние три года. Даже любопытно, а как на этот раз, сподвигнет ли вот этот случай нас к эффективным, тщательно продуманным и последовательным мерам, или мы опять в лучшем случае отобьем атаку и расслабимся до следующей провокации, не делая оргвыводов ни в отношении внутрицерковной жизни, ни в отношении «внешней политики»?
Порой складывается чувство, что мы недооцениваем попущений Божиих как симптомов болезни, как спасительных, отрезвляющих, предостерегающих сигналов. Господь тормошит нас, указывая на зреющую опасность, на ситуацию, требующую осторожного и, одновременно, решительного подхода, пока еще что-то можно выправить и предотвратить худшее. А мы все норовим сконцентрироваться на устранении симптома вместо того, чтобы лечить болезнь, на которую он указывает.
Конечно, есть и такой подход к болезням: игнорировать, глушить симптомы в надежде, что «само пройдет»… Ну, потерпим там, где-то на обезболивающих, где-то мазью натрем, где-то припудрим — а там, глядишь, болезни надоест, она сама и пройдет… Ага! Еще никогда ничего хорошего не выходило из этого, хоть на физиологическом, хоть на социальном уровне.
Быть может, кто-нибудь скажет, что Церковь не должна поддаваться на провокации, когда мир пытается навязать ей открытое сражение на им выбранной территории, его же средствами. Дескать, наше дело молиться и всячески уклоняться от столкновений. При советской власти научились выживать, не конфликтуя, и где эта советская власть? А мы — вот…
Что ж, позволю себе напомнить, как Уполномоченный всея Руси тов. Харчев К.С. на встрече с преподавателями ВПШ в 1988 г. констатировал, что в итоге вынужденного нахождения в социальном гетто (с той разницей, что мы в него сами не запирались, нас туда загнали, физически истребив лучших, время от времени показательно «освежая память» на примере забывающих, что наша страна — большая зона, а место «церковников» — «под шконкой») наше духовенство на всех уровнях оказалось не готово к новым, неожиданно открывшимся, возможностям:
«Мы не можем разрешить сейчас благотворительную деятельность еще и потому, что за это сразу же возьмутся католики (всем известная мать Тереза уже предлагала свою помощь), протестанты, баптисты, адвентисты. Православная же Церковь находится в таком забитом состоянии, что в данный момент ресурсами на подобную деятельность не обладает…».
Прошло 25 лет. За это время многое в церковной жизни и в церковно-общественных отношениях изменилось до неузнаваемости. Не буду перечислять, всем и так это видно. Другое дело, что к этой реальности отношение у людей разное. Кто-то с удовлетворением констатирует, что если раньше на вопрос журналиста о будущем Церкви на фоне того, что «в ней одни бабушки, и что вы будете делать, когда они перемрут?», митр. Ювеналий мог лишь остроумно отшутиться: «Наши бабушки — бессмертны», то в нынешнее время средний возраст наших прихожан основательно уменьшился; кто-то радуется, что Русская Православная Церковь социально активна, что не остается в стороне от общественных и политических процессов, давая, по мере возможности, всему происходящему свою нравственную оценку; радуется о том, что имидж Православия меняется, и что постепенно формируется «Православие с человеческим лицом», что со священником можно по-человечески поговорить (в данном случае речь не о фамильярности), что он способен на естественные, живые, простые выражения чувств, искренен и отзывчив, светски образован и способен разговаривать с людьми разного социального и интеллектуального уровня на их языке; нравится, что в наше время обычное дело — священник-миссионер, священник-педагог, священник-публицист, священник-писатель, священник-ученый и т. п. Но кому-то другому это как раз и не нравится.
По разным причинам. Кого-то устраивает «кастовость», и в «либерализации» церковной жизни мерещится угроза чуть ли не ее каноническому строю. Кого-то беспокоит активность Церкви именно как общественного института, претендующего если не на статус «духовной скрепы» государства, то хотя бы на духовное окормление государствообразующей нации. А духовное окормление народа (рассматриваемого нами, как паства, частью пребывающая в доме Отчем, частью «ушедшая на страну далече», но все же своя, а потому непрестанно призываемая) — это что с политической точки зрения? Правильно, это — попытка социально-политического влияния.
Кому в этой ситуации выгодно дискредитировать Русскую Православную Церковь? Тем, кто видит в ней конкурента в борьбе за сферы влияния — ментальным преемникам тех, кто во время оно, выдавая священнику справку о регистрации, говорил: «Получай свои 350 рублей и чтоб ни во что свой нос не совал!» (пример из того же доклада тов. Харчева; к слову сказать, такую зарплату, из которой треть уходила на подоходный налог, получали далеко не на каждом приходе даже в городах). «Носонесовательная» область с тех пор изрядно расширилась, государство официально никак не влияет на церковную кадровую политику, но принципиально ничего не изменилось. Русской Православной Церкви позволено участвовать во многих общественно-значимых процессах, но принимаются профилактические меры, чтобы ее участие не переросло во влияние.
Не исключено, что происходящее вокруг о. Глеба — не что иное, как именно такая «профилактика». В этой ситуации для нас — Русской Православной Церкви — чрезвычайно важно не отреагировать так, как рассчитывают неведомые организаторы этой, как мне кажется (дай Бог, чтобы я ошибался), очередной многоходовой операции: чтобы, стремясь защитить от наветов Церковь в целом и, в частности, ее иерархию и духовенство, мы не сдали бы занимаемые на данный момент позиции в обществе и, регламентируя столь многоаспектную на сегодняшний день активность клира, не стали применять принцип «лучшее средство от перхоти — гильотина». Не дай Бог, чтобы в недрах какой-нибудь церковной комиссии сейчас родилась служебная инструкция о том, как и в каких дозах нам любить «воцерковленных» и «сочувствующих».
Отец Всеволод в своем вышеупомянутом комментарии в рекомендательном тоне высказал важные соображения по поводу нежелательности чрезмерного «опрощения» и слияния пастыря и паствы. Но одно дело — рекомендации, другое — предписание, обязательное к исполнению, нарушение которого чревато прещениями. Учитывая как некоторые «служаки» склонны интерпретировать самые осторожные рекомендации вышестоящих органов, приблизительно можно себе представить, в какую форму его здравые мысли могут облечься в соответствующем документе, и как будут внедряться «на местах», если заранее не озаботиться предотвращением, скажем так, их императивности.
Поэтому позволю себе высказать некоторые соображения по поводу, безусловно, дельных соображений о. Всеволода, но которым, на мой взгляд, не хватало оговорки, что бывают исключения, когда пастырю приходится полагаться на свою совесть и действовать по заповедям и обстоятельствам, принимая нестандартные решения.
Что священникам надо быть крайне осторожными, чтобы не допустить фривольности ни со своей стороны, ни в отношении себя, и тем самым не способствовать профанации пастырского служения — это бесспорно так. Но вот, что касается неуместности дружбы, в том числе и домами, а также определения признаков границ допустимого предела сближения и участия в жизни своих духовных чад — тут все очень непросто и не поддается никакой казуистике.
Поясню свою позицию. Если рассуждать логически, то полноценность исполнения той или иной социальной роли (а пастырство — это именно социальная роль, включающая как священнические функции совершителя таинств и обрядов, так и духовное руководство теми, кто доверительно советуются с ним) зависит от качества личностных основ исполнителя. Каждый священник — это, в первую очередь, человек, затем — это мужчина, после — христианин, причем не «просто христианин», а православный, и только после этого — священнослужитель и, наконец, священник.
Пастырь должен быть в первую очередь человеком, затем — мужчиной. Не в формально-биологическом смысле только. Мужчина и женщина — понятия не биологические, и даже не столько социальные, сколько этико-психологические. Мужчиной или женщиной может быть лишь человек (опять же, понимаемый в духовно-нравственном, а не только биологическом смысле), животные — только самцами и самками. Чтобы пастырство было полноценным, и к священнику не относились слова Спасителя о «повапленных гробах» (Мф. 23; 27), он прежде всего должен вначале состояться как человек и мужчина.
И как быть с друзьями после рукоположения? Дистанцироваться от них и прекратить «дружить домами»? Как это в плане человечности, да и по-мужски ли это? А если речь идет о ком-то из друзей, кто попал в беду, и нет другого способа помочь, защитить, кроме как буквально закрыв собой? А если ситуация не решается на счет «раз!»?.. Стать предателем, допустить бесчеловечность, поступить не по-мужски, только бы не нарваться на неприятности, на обвинение в «служебном несоответствии»? Это могло бы выдавить из клира одних и морально изуродовать других на радость врагам Церкви.
Говорят, о. Глеб позволял себе «излишнюю физическую близость в общении с подростками» (это не только мнение о. Всеволода). Возможно. Только что под этим понимается? Где границы, за которыми начинается «излишнее»? То, что немалое количество наших священников трудятся в школах, организуют детские лагеря и т. д. — это одно из ценнейших достижений положения Церкви в современном обществе (и за все эти двадцать с лишним лет немалое количество священников целенаправленно получало педагогическое образование, не говоря уже о рукоположенных профессиональных педагогах со стажем). Ценнейших не только для осуществления ее апостоличности, но для самого общества. В то же время, как осторожно, но точно выразился о. Всеволод, «многие верующие люди, некоторые священники совершают те или иные грехи», ибо «Церковь — это не сообщество святых, это — сообщество кающихся грешников».
Каждому члену общества, каждому родителю, независимо от мировоззрения и социальной принадлежности, круга общения и т. д., надо ясно отдавать себе отчет, что там, где взрослые пересекаются с детьми, неизбежны грехи не только детей против взрослых (к этому настолько привыкли, что особо всерьез-то не принимают), но и взрослых против детей. В том числе на сексуальной почве. Хотите полностью застраховать своего ребенка от этого? Переводите его на домашнее обучение и присутствуйте на всех его занятиях. Только тогда заранее свыкнитесь с мыслью, что он вырастет социально неполноценной личностью. Если вам не улыбается такая перспектива, придется рисковать.
Всегда, когда вы отдаете ребенка в какое бы то ни было учреждение или отправляете на какое-то детское мероприятие, не может быть никакой гарантии, что кто-то из взрослых участников не окажется педофилом. Единственно, что в ваших силах — это сводить риск до минимума, по возможности контролируя среду общения ребенка и выстраивая с ним доверительные отношения, чтобы в случае опасности, вовремя ее предотвратить или хотя бы пресечь. Из этого, однако, не следует, что православные школы или детские лагеря — «такие же», как и светские. Нет, не такие. И хотя риск попасть там в беду не может быть исключен полностью, но он сведен до такого минимума, который несопоставим с аналогичными рисками в других местах именно в силу исповедуемых в православной среде ценностей.
Но вернемся к «излишней близости». Где проходит граница приемлемой близости? Это вопрос ко всем, кто имеет опыт работы с детьми и подростками, с юношеством. Сразу скажу, что у меня 22 года педстажа в светской системе образования. Работал с разными возрастными категориями, в том числе и с младшим школьным возрастом в качестве не только законоучителя, но и духовника, и заведующего православным отделением при местной средней школе. Что такое опасность сокращения дистанции между администратором и педагогом, между педагогом и родителями учащихся, знаю не понаслышке. Шишек тут набито предостаточно и тут есть, кстати, чем поделиться и что проанализировать, обсудить.
Но отдельная тема — физический контакт с учащимися. Дети на мне гроздьями висели! И что, мне их надо было стряхивать, чтобы какие-нибудь кретины чего-то не того бы не подумали? (Кстати, во-первых, не было никаких двусмысленных ситуаций, а во-вторых, по мере их взросления дистанция как-то естественно сама собой формировалась.) Когда ребенок подходит к тебе и обнимает, замирая на пару секунд, он не думает, что и для чего он делает. Он не думает об «ищущих повода», и не приведи Господь, чтобы ты побоялся приобнять его в ответ: отсутствие взаимного импульса любви ребенок воспримет как отторжение, которое нанесет ему травму. И еще неизвестно, каким боком эта травма в дальнейшей его жизни проклюнется.
Безусловно, мы должны предостерегать начинающих священников-педагогов об опасности чрезмерного сближения, полного стирания дистанции, во избежание подмены модели отношений «пастырь-пасомые», семейными моделями «отцы-дети», «старший брат — младшие братья и сестры» и пр., но при этом в первую очередь надо говорить о важности тактильного контакта, и о его формах, приемлемых в рамках тех или иных отношений. Кстати, не знаю, как в России, но у нас в Эстонии педагогам с недавних пор запрещено касаться учащихся, а в США, например, уже давным-давно Санта-Клаус не имеет права сажать ребенка себе на колени. Как говорится, «нет слов — одни междометия»!.. Однако не стоит видеть в этом одно лишь головотяпство чиновников. Подобные меры — вполне предсказуемая законотворческая инициатива с подачи «эцилопов», которым положено «реагировать на сигналы»; та самая «гильотина от перхоти», от которой да сохранит нас Господь!
Не дай Бог, чтобы, на радость апологетам секуляризма, в церковной среде сложились такие условия, при которых работа с детьми стала бы еще большей угрозой для священнослужителя, чем вождение автомобиля: если за невольное убийство (даже не по своей вине, пусть пострадавшие в аварии кругом сами виноваты) священник подлежит лишению сана, то в результате удачно разыгранной интриги он может оказаться на нарах СИЗО, как минимум (пусть даже на этапе предварительного следствия выяснится, что обвинения несостоятельны), чего вполне достаточно, чтобы подвергнуться традиционной участи представителей авангарда либерального сознания. И если в евростандартном СИЗО как-то можно рассчитывать на безопасность, в российском — вряд ли.
Кому охота рисковать? Если священник должен будет в ужасе замирать, озираясь по сторонам, когда ребенок «запитывается» от него, прислонясь или приобняв, кому такое надо? Как это закономерно отразится на «коликчестве» и «какчестве» кадров, которые, как известно, «решают всё»?
Несомненно, к священнослужителям, трудящимся в системе образования или активно общающимся с детьми в рамках приходских, епархиальных или общецерковных учреждений и мероприятий, должны предъявляться особые требования. Но, может быть, сначала стоит ввести в их отношении апостольский принцип «сугубой чести»? «Достойно начальствующим пресвитерам должно оказывать сугубую честь, особенно тем, которые трудятся в слове и учении» (1 Тим. 5; 17). Что это за «сугубая честь»? Какая-то особая вежливость? Все намного прозаичнее.
«Три дела, — пишет свт. Феофан Затворник в толковании на 1-е Послание к Тимофею, — лежит на предстоятеле церкви — учить, руководить и исправлять, — и освящать таинствами. Первые два исправляются трудом в слове и учении. И это есть важнейший труд, — и потому, что он труднее, и потому, что приготовляет к принятию благодати через таинства. Почему тот, кто подъемлет его, достоин и большего почета и большего обеспечения».
Свт. Феофан приводит слова свт. Иоанна Златоуста, аргументирующего оправданность двойного содержания «учительным» пастырям тем, что «…тогда как другой и не бодрствует, и не печется, но без заботы и печали пребывает, тот трудится, печется и поучается, особенно, когда бывает неопытен во внешних науках (т. е. повышает свой образовательный ценз, свою компетентность в конкретной области знаний, чтобы учительная деятельность была на максимально высоком уровне. — И.П.) Почему же не пользоваться ему большею честью, нежели все прочие, когда он предается стольким трудам? Притом он служит предметом бесчисленных разговоров. Один укоряет его, другой хвалит, иной насмехается над ним, тот оскорбляет его память и намерения, — и он нуждается в великом подкреплении, чтобы переносить это».
Ничего не напоминает? Впрочем, в ситуации с о. Глебом все намного серьезнее. Независимо от того, виновен он или нет, то, как развернулись события, когда по нему в СМИ был дан залп, непроизвольно наводит на мысли о намного более масштабной акции, чем просто уголовное преследование подозреваемого. Каким образом получилось так, что информация, составляющая тайну следствия, не просочилась, а прямо брызнула в общество? Пока что я не слышал (и что-то мне подсказывает, что не услышу) о служебном расследовании по этому вопросу.
Я не в курсе, чтобы с нашей стороны была бы выражена официальная нота протеста Следственному Комитету и конкретным СМИ в связи с преждевременным распространением порочащей информации (опять же вопрос: не для того ли этот вброс нужен был, чтобы, когда «ложечки найдутся», навсегда в общественном сознании остался бы «осадок»?).
На фоне того, что теперь рассказывают родители, отказавшиеся от заявлений, о давлении, которое на них оказывалось со стороны следствия, слова о. Всеволода, что представители СК ведут себя предельно сдержанно, непредвзято и корректно, вызывают предположение, что они, быть может, и в самом деле тут особо и ни при чем, а всего лишь исполняют предписание свыше? Я ничего не берусь утверждать. Просто озвучиваю вопросы, на которые пока нет ответов.
У меня еще много вопросов. Например: если это политический заказ на дискредитацию Русской Православной Церкви, неужели нельзя было попытаться дискредитировать ее на примере какого-нибудь другого священника, внешне непривлекательного, социально-пассивного? Нет же, тут мало дискредитировать, надо это сделать на примере социально-активного священника, олицетворяющего церковно-политический курс Московского Патриархата: и футболистов «Зенита» (кстати, с какой-то позорной поспешностью от него отмежевавшихся) окормляет, и с детьми в футбол гоняет, и лагеря долгие годы организует, и против ювенальной юстиции выступает, ну и весь из себя такой красавец…
Случайность? Или он избран «стрелочником», чтобы скомпрометировать не просто Церковь, а ее социальную активность среди подрастающего поколения? Ведь, извините, но ежу понятно, что от того, какие мировоззренческие установки сейчас укореняются среди детей и юношества, от того, кто среди нынешних детей и завтрашних взрослых будет лидером и чье мнение, стало быть, вскоре будет иметь вес, когда они, став совершеннолетними, пойдут на выборы, зависит ближайшее будущее нынешних власть предержащих.
Церковь всегда была и будет «инородным телом» в мире сем. Даже монархическое государство при самых благочестивых царях не принимало паритета, не говоря уже о доминировании авторитета Церкви в жизни общества. Если монархи, чье положение в государстве никто в любом случае не собирался оспаривать, и чье нахождение на троне никак не зависело от авторитетности Церкви в народе, неуютно себя чувствовали, когда кто-нибудь из ее иерархов чересчур всерьез относился к идее симфонии, то чего же требовать от политических кланов, которые вынуждены бороться за избирателя в условиях государства демократического?
Разумеется, должно быть сотрудничество Церкви и государства на благо общества. Но следует ли из этого, что Церковь должна относится к «полит-профилактическим мерам» в отношении себя как к неизбежному злу и не парировать на «доступном оппоненту языке»? Для меня это вопрос риторический, для кого то, возможно, дискуссионный. Так давайте дискутировать! Потому что, независимо от того, виновен или нет о. Глеб, но то, что в связи с возводимыми на него обвинениями устроили какие-то неведомые (надеюсь, пока) нам «кукловоды», на мой сугубо личный взгляд, заслуживает корректной, но жесткой реакции.
(А слабо церковной общественности завалить «компетентные органы» исками за оскорбление религиозных чувств в связи с преждевременным вбросом в СМИ информации об о. Глебе, являющейся, как минимум, до окончания следствия, тайной? Не пакостливой вредности ради, а чтобы отбить кое у кого охоту экспериментировать над нами в дальнейшем.)
Виновен о. Глеб или нет, должно выяснить следствие, в том числе и церковное. Но он — один из нас. Это не значит, что его следует выгораживать во что бы то ни стало. Нет, но кто как не мы — его братья и сестры во Христе — должен в первую очередь позаботиться о соблюдении в его отношении принципа презумпции невиновности, а также уберечь от беззаконной расправы, если ее угроза реальна (а она более чем реальна, если он окажется в СИЗО, да еще и учитывая все основания предполагать тут заказ)?
Поэтому, хотя выступления в его защиту зачастую построены на эмоциях, они морально оправданы, так как выдвинуты не только в защиту конкретного человека, уважаемого священника, а против произвола в отношении нашего собрата и сослужителя, о вине которого, пока она не доказана, публично заявлять — аморально и противозаконно. Как бы ни горячились сторонники о. Глеба, но суть требований сводится отнюдь не к тому, чтобы заткнуть рот его предполагаемым жертвам, но чтобы следствие было честным и объективным, а сам о. Глеб в этот период не подвергался опасности, для чего и важно добиться изменения меры пресечения.
И в заключение пару слов о реальной проблеме, с которой мы можем столкнуться в будущем, если ситуация с о. Глебом (при любом раскладе), не послужит отправной точкой для сколь безотлагательного, столь и неторопливого, взвешенного и последовательного принятия профилактических мер, во избежание того кошмара, который нанес колоссальный ущерб Римско-Католической Церкви, последствия которого были сведены до минимума Папой Бенедиктом XVI-м.
Несколько лет назад в православном Рунете высказывались уже мысли о необходимости компетентного и сертифицированного попечения о детях. Несомненно, это важно. И нашим пастырям необходимы своего рода курсы повышения квалификации, куда были бы приглашены высококвалифицированные психологи, в том числе и для помощи в умении определять линию прохождения края, за который в отношениях с паствой нельзя заходить.
Однако проблема, к сожалению, не только и не столько в непрофессионализме, некомпетентности, несоблюдении санитарных норм и т. п. Можно предпринять титанические усилия и добиться соблюдения предложенных требований. Опыт католиков, однако, показывает, что это полумеры, и они не затрагивают корня проблемы. Уж в католических интернатах с этим все было в порядке. Но педофилами-то оказывались зачастую не священники (на педофилах в сане вполне закономерно акцентируется внимание, потому что это особенно дико), а дипломировано-сертифицированные миряне.
Отец Филипп Парфенов приводит слова католического архиерея по этой болезненной для РКЦ проблеме: «Пока любой институт — включая Церковь — основан на праве сильного, там будут происходить финансовые и сексуальные скандалы».
И нечего отмахиваться, что, мол, это у них, у «еретиков латынствующих» проблемы, а у нас… «того-сего» нет и быть не может по определению. И у них оно естественно, ибо искажение в учении закономерно ведет к искажению в образе жизни, у нас же, как право верующих, нравственность тоже правая и нам нечего бояться тех ужасов, которые постигли «папежников», во обличение их заблуждений.
Оно так спокойнее, конечно, думать, да только это не просто глупо, а преступно глупо. И перед Богом, и перед потенциальными жертвами нашего безответственного благодушествования. Всякий хоть сколько-нибудь знакомый с темой педофилии знает, что эта категория лиц старается быть поближе к детям, и желательно в закрытых заведениях. Детские интернаты при церковных структурах закрыты в квадратной степени, поскольку Церковь как общественный институт — закрытая система.
Объявив курс на привлечение профессионалов к работе в церковных интернатах, при нынешней ситуации с доминированием в нашей среде принципа авторитарной корпоративности, мы рискуем подставить наши детские учреждения как чрезвычайно заманчивые для извращенцев, которые легко смекнут, что в случае прокола дело будет замято администраторами на месте в родных же стенах, чтобы не навлечь позора на Церковь и, как следствие, гнева ее священноначалия на себя, любимых. Ведь если наше кредо, что «Православие — благоухание», стало быть, надо изо всех сил стараться, чтобы от нас не пахло…
Так, простите, о чем заботиться надо? Чтобы не смердело, или чтобы не было смрадного? Надо ли выгребать нечистоты, стараясь, по возможности, не перепачкаться, или давайте зальем все дезодорантом, имитирующим благоухание добродетелей, лишь бы «внешние» ничего не узнали? Опыт католиков неопровержимо показывает, что в последнем случае результат один: нечистоты, не очищаемые вовремя из опасения, что «душок» просочится вовне, выходят из-под контроля и прорываются наружу, свидетельствуя о бесхозяйственности управляющих домом.
Поэтому было отрадно услышать, как отец Всеволод внятно и недвусмысленно сформулировал церковную позицию, сказав, что если какие-то грехи в церковной среде есть, «если они вдруг изобличаются, нам нужно со скорбью признать это и сделать все, чтобы такие грехи в церковной среде больше не повторялись».
В этом контексте конструктивное сотрудничество со следственными органами и СМИ представляется не только возможным, но и желательным. Это не призыв сделать из Церкви публичное учреждение. Она по своей природе и не может быть таковой. Церковь состоит из верных, и в ее собрания (а богослужения — это молитвенные собрания ее верных чад), кроме верных, должны быть вхожи только те, кто имеет намерение «родиться свыше». В эпоху гонений Древняя Церковь опровергала клевету о кровосмешениях и каннибализме, которую распространяли Ее враги, но даже ради опровержения слухов язычников не приглашали присутствовать за литургией.
Это нормально, что в церковных учреждениях есть возможность воспитывать детей на ценностях, отличных от исповедуемых в миру. Мало ли что завтра в нецерковной среде будет провозглашаться как норма жизни?! И что, позволять светским чиновникам указывать православным родителям или педагогам, как воспитывать наших детей? Спаси и сохрани…
Но следует ли из этого, что абсолютно все, происходящее в церковной среде, должно быть закрыто от «внешних»? И кто эти «внешние»? Где граница? То мы говорим о каком-то фантастическом количестве православных и о моноконфессиональности России, то неодобрительно заявляем о том, что вследствие действий такого-то правдоискателя, внутренние проблемы стали достоянием «нецерковной общественности».
Безусловно, проблемы церковных учреждений должны решаться внутри Церкви, без привлечения светских структур. В идеале. Но если ситуация внутрицерковная не идеальна, если ни о какой независимости суда говорить пока не приходится, если в нашей среде недостает профессионально подготовленных кадров, способных проводить расследование и устанавливать истину, тогда как?..
В чем корень зла? В том, что кто-то смеет выносить внутренние нестроения на обсуждение общественности (частью воцерковленной, частью малоцерковной, но все же верующей, частью, в самом деле, нецерковной, но не пропащей для Православия, и лишь частью только чуждой и враждебной Церкви), или в том, что замалчиванием проблем создается благоприятная среда для укоренения и процветания порочности? Ради кого «хулится имя Божие среди язычников»: ради тех, кто объявил о недостоинстве некоторых христиан, или ради тех, кто культивировал в себе и других что-либо достойное порицания, и кто этому попустительствовал? Молчание, конечно — золото, но иногда — по курсу тридцати сребреников.
К сожалению, на данном этапе мы вынуждены признать, что риск подвергнуться общественному порицанию и даже оказаться в руках светского правосудия — эффективный сдерживающий фактор для тех из нас, кто склонен к всевозможным порокам или их властному замалчиванию.
Когда мы научимся открыто обсуждать наши внутрицерковные проблемы, без обоснованных опасений подвергнуться в своей же среде остракизму; когда мы научимся решать их в новозаветном ключе, тогда, если что и будет становиться достоянием «нецерковной общественности», то лишь как отголосок уже успешно, к славе Божией, преодоленных трудностей. «Жаль только — жить в ту пору прекрасную / Уж не придется — ни мне ни тебе…»
Но учиться этому мы можем уже сейчас. И чем более честно и последовательно мы будем преодолевать инерцию мира сего в церковных взаимоотношениях (проявляющуюся, в том числе, и в подмене церковной иерархичности авторитарной корпоративностью), тем большим уважением и доверием к Церкви будет проникаться «нецерковная общественность» со всеми вытекающими благими последствиями. Не будем забывать, что христианство добилось статуса «дозволенной религии» не дипломатическими заигрываниями, не утаиванием пороков, не иными какими земными способами, а только лишь жизнью во Христе, явной для язычников неразрывностью чувств, мыслей, слов и дел.