Десять лет назад умерла на сто втором году жизни Мария Петровна Филатова – моя бабушка. Сколько себя помню, она все время мне что-то рассказывала. Лишь под конец ее жизни я опомнился и начал записывать эти рассказы. Вот их малая часть:
Родилась я в 1901 году в селе Сампур под Тамбовом. Семья наша была крестьянская, жили мы хорошо, зажиточно. В моей жизни самую большую роль сыграл отец. В молодости он пел в церковном хоре, у него был хороший голос. Когда стал взрослым, много читал и политикой интересовался, разбирался в религиозных вопросах, хорошо изучил Библию. Но он был против религии. А дедушка мой был до фанатизма религиозный. Помню, ох какие диспуты были! Но мне всегда казалось, что прав мой отец.
Однажды я перестала ходить в церковь
Это моя бабушка. Она перестала верить в Бога совсем недавно. На обороте фотографии дата: весна 1917 года. Все гонения (настоящие гонения – бессудные убийства, пытки и казни, а не то мелкое хамство, которое неудачно пытаются называть гонениями сейчас) – они еще впереди, а тогда отпадение от веры произошло свободно.
Хотя до четырнадцати лет была очень религиозная, все исполняла и Закон Божий учила на отлично. Однажды я пришла из школы и сказала отцу: «Папа, нам сегодня учитель рассказывал по астрономии о планетах и о том, как создавалась жизнь на Земле, а почему Закон Божий совсем по-другому говорит?» И отец мне все объяснил – о том, что люди много задумывались над явлениями природы, не знали, как их объяснить, и стали думать о том, что существует Всевышний Бог.
И тут получилась трагедия – я совершенно перестала учить Закон Божий. При переходе из четвертого класса в пятый батюшка поставил мне двойку. Все закричали: «Батюшка, она у нас первая ученица!..» Моя подружка говорит: «У нее остальные только пятерки, как же так?» А батюшка: «Ну, тогда из своих пятерок единицу уступи ей». Она покраснела и села. А Ванька, был такой отчаянный, кричит: «Батюшка! Из моей двойки возьми единицу, пусть у меня кол будет!..» Батюшка рассмеялся: «Вот это по-христиански…»
А это мой прадед Петр Лазаревич Филатов со своим отцом и тестем. Сельский атеист, любимый людьми. Он умер в 1918 году, был отпет в церкви и похоронен всем селом по православному обычаю.
Наше село находилось в самом центре восстания Антонова. Мой троюродный брат был в банде. Я потом уже говорю ему: «Егор, как ты мог!» А он мне: «Ишь ты, какая, думаешь, это так просто было? У них списки, они ходили по домам и спрашивали: ты с нами пойдешь или нет? Нет – пуля в лоб на месте».
Соседка моя тоже работала в банде, в штабе. Уже после подавления мятежа ее братишка мне принес записку: «Мария, я нахожусь в лагере, я больна. Нам сказали, что могут отпустить на поруки. Спаси меня, пожалуйста».
Я отправилась туда. Она лежит на нарах, остальные на соломе на полу, в шубах, ноябрь на дворе. Она, когда увидела меня, разрыдалась: «Я думала, ты не приедешь». Я представила свои документы, и ее отпустили. Я говорю: «Настя, как же ты могла попасть в эту банду? Зачем?»
А это моя прабабка Наталья Степановна. В конце 20-х, когда ее пришли раскулачивать (хозяйство было крепкое), всех детей, включая мою бабушку, она уже успела вытолкнуть из родного гнезда в Москву, будто предчувствуя скорое разорение. Целыми семьями тогда выселяли из зажиточной Тамбовской губернии на Дальний Восток и на Север, а «брошенную детьми» вдову всего лишь выгнали из усадьбы. Доживала у родни. Твердо стояла в православной вере до самой своей кончины в послевоенные годы. В 2004 году мы с отцом ездили в Сампур, постояли у заросших крапивой и кустарником фундаментов родовой усадьбы (вроде бы, место было то самое). За полдня поисков на кладбище ни одной могилы мы не нашли.
«Они меня уговорили, сказали, что будут помогать». Родителей у ней не было. Братишка, сестренка и она старшая. «Мешок картошки дали и забыли. Братишка с сестренкой, ходили милостыню просить. Но я, какую свинью я тебе подложила! Ко мне все приставали, не знаю ли я девушек грамотных, чтобы тоже в штабе работать. И я тебя назвала! И тебя могли бы забрать».
Действительно, один раз ночью стучали неимоверно. Мать уже пошла открывать, но тут в селе началась стрельба, и они ушли.
Старший мой брат, Гриша,
как раз в это время был начальником штаба стрелковой дивизии, которая участвовала под командованием Тухачевского в ликвидации банды Антонова. Но мы не знали в это время, где брат, и бандиты не знали, поэтому нас не трогали.
Потом уже мне брат рассказывал: «Когда все закончилось, входит однажды ко мне в штаб один из главарей мятежа, самый настоящий бандит, который раньше занимался грабежами на больших дорогах. Я его знал. Входит он в кабинет, и наган у него в руках: «Здравствуйте, Григорий Петрович». Как я увидел его, у меня душа в пятки ушла. «Ну что? Победили? Ваша взяла?» Я был готов получить пулю в лоб. А он вдруг кладет свой револьвер мне на стол и говорит: «Сдаюсь». Вызвал я охрану, его взяли, но пережить этот момент мне было нелегко».
Брат мой кончил реальное училище и поступил в Варшавский университет. Молодому человеку из крестьян это было достаточно трудно. Когда началась война, и Варшаву заняли немцы, он перевелся в Московский университет. А в 1916 году поступил в Санкт-Петербурге в юнкерское училище. В 1917 году перешел в Красную Армию, и потом уже поступил в партию.
Когда был НЭП, он уволился из армии и стал работать в Фанерном тресте. Его обвинили в растрате, начали судить. На суде он доказал, что никакой растраты не совершал, но из партии вышел и уехал из Москвы в Таджикскую республику. Это было в 1929 году, как раз тогда был клич: Таджикскую республику надо поднимать! Туда призывали грамотных людей и хорошо оплачивали, он там работал плановиком на фабрике, его ценили как работника.
В 1937 году, когда он узнал, что Тухачевского арестовали, он так костил этого Сталина при людях: «Он мизинца Тухачевского не стоит!» Брат ведь служил под командованием Тухачевского, любил его очень. И его, конечно, тут же арестовали, пять лет он отсидел прямо там, в Душанбе.
А это моя бабушка уже в Москве, со своими сестрами Анной и Александрой и моим дедом (поженились недавно). Крестьянские дети. Она готовится поступать в Первый медицинский, а пока работает заливщицей калош на заводе «Красный треугольник», тяжелое и вредное производство. Дед с его четырьмя классами церковно-приходской школы поступает на рабфак, чтобы немыслимым усилием за год превзойти школьную премудрость и потом поступить на химфак МГУ.
Когда он потом уже ко мне приезжал, я говорю: «Ну что, отсидел? Легко отделался. Как это тебе удалось, не знаю. Что это тебе так вздумалось?» – «Маша, не могу!» Он никак не мог мириться с тем, что тогда творилось. Но если бы он рядом с Тухачевским служил до 1937 года, ему бы точно головы не сносить. И он сгоряча Сталина костерил во весь голос, прочитав газету со статьей о расстреле Тухачевского, а после своего ареста, конечно, одумался, и как-то скрыл, что он не просто плановик и бухгалтер, а тот самый кадровый красный офицер Григорий Филатов, который за десять лет до того с Тухачевским служил.
Что уж его надоумило из РККА уволиться и в Среднюю Азию переехать, Бог знает, только это спасло ему жизнь.
К этому времени я жила в Москве,
кончила Медицинский институт, вступила в партию. В 1938 году меня, как дипломника первой степени (я кончила с отличием), вызвали в аспирантуру. Но вдруг мне предложили явиться в отдел кадров Центрального Комитета партии. Я думаю: «Зачем? Наверное, отбор. Не каждого пускают в аспирантуру». А там, оказывается, было совсем другое. Там подбирали работников для аппарата. Со мной очень много беседовали, дали анкету. Я всю правду рассказала про себя.
После этого получаю от министра здравоохранения РСФСР приглашение к нему на прием. Кабинет огромный – я в жизни не была в таких местах. Он мне сказал: «Вы будете работать у нас. Есть постановление ЦК. Организуется контрольно-инспекторская группа при наркоме, то есть при мне. Будете по моим распоряжениям выезжать на места». Я говорю: «Мне все-таки хотелось бы остаться в аспирантуре». – «Знаете что, учиться будете потом, а сейчас надо работать». – «Нет, пожалуйста, не надо на контрольно-инспекторскую работу, лучше на лечебную, врачом». – «А партбилет не забыли, где у вас?» И кончено.
Дали мне первое задание: выехать в Рязанскую область по письму одной фельдшерицы, которая рассказала, как с одним главврачом расправились местные власти. Сняли с работы, поместили в психиатрическую больницу, жену с детьми выкинули в январе на улицу из служебной квартиры. Ехать на место и разобраться!
Можешь представить мое положение – я в жизни такими вещами не занималась. Ну, поехала туда. Ах, Дима, если бы ты знал, какой произвол! По решению президиума районного совета снят с работы; в местной газете напечатано, что он враг народа, троцкист. Господи, Боже ты мой!
Я пошла к районному прокурору. Он дал мне две толстые пачки всяких бумаг. Я все смотрела и искала: где же вина этого врача, за что зацепиться? Хоть какие-нибудь доказательства. Ничего нет! Такая ерунда написана! Чувствуется, кто-то собирал эти бумажки, из пальца высасывал.
Обращаюсь к прокурору: «Скажите, можно человека по этим данным арестовать и считать врагом народа?» – «Конечно, нет». – «А почему вы в областную прокуратуру своего заключения не посылаете уже два месяца?» – «А я жду, мне обещают еще какой-то материал под него дать». – «Еще что-то придумают? Все это липа!»
Вот он, мой отец в самом конце войны со своей матерью и сестрой. Взрослый самостоятельный человек, неплохая зарплата, рабочая карточка. Опять учиться? Вместе с детишками? Да ни за что. Понадобился весь напор моей бабушки, женщины по-своему суровой и жесткой, чтобы заставить его в 1945 году уйти с завода и закончить десятый класс в нормальной школе, а не в вечерней, где была «не учеба, а слезы». Но это уже другая история.
Созывается общее собрание больничных работников. Можешь себе представить, все молчат и никто не хочет говорить. Все боятся. Ах, Дима, как мне быть, как мне правду найти? Редактор газеты от меня бегает, не хочет, видимо, объяснять, почему этот врач – враг народа. Заведующая райздравотделом – пустое место, в кармане партийный билет есть и достаточно.
Настроение у меня паршивое, пошла я ночевать в общежитие медсестер. И за чашкой чая они со мной разговорились. Все рассказали. Это был очень требовательный врач, хороший работник, при нем был исключительный порядок, но была одна санитарка с длинным языком, которая, конечно, вступила в партию, но работать не любила и не умела. Естественно, ей от этого главврача доставалось.
Наконец, он ее освободил от работы, а она везде и всюду выступала и оказалась, в конце концов, третьим секретарем райкома. И они с председателем исполкома, дурнем, решили раздуть это дело. Тогда аборты были запрещены, а предисполкома просил этого врача сделать аборт его жене. Тот отказался наотрез, и предисполкома тоже заимел на него зуб.
Вернувшись в Москву, я написала докладную, где была изложена вся настоящая правда, и через некоторое время узнала, что этому главврачу дали назначение в другую равноценную больницу.
Мне пришлось ездить и разбирать вот такие дела. Я так уставала от этих поездок. Это продолжалось до самой войны. Дедушку твоего с заводом «Авиаприбор» эвакуировали сразу в Казань, он был начальником цеха электролиза, на одном месте проработал всю жизнь, до пенсии. А я с детьми до 1943 года была в Северном Казахстане.
Когда война кончилась,
мне предложили вернуться на работу в Москву, и дедушке тоже. Ой, Дима, я так скучала по Москве, говорила дедушке: «Саша, я так в Москву хочу. Пожалуйста, давай поедем». Но дедушка твой очень спокойно сказал: «В Москву хочешь? Езжай, вот деньги в буфете, бери, сколько нужно, а у меня цех, у меня люди, я их не могу оставить. И больше со мной не говори об этом, чтоб даже не слышал. Надо – езжай». Я поплакала и осталась.
Вот он, мой дед Александр Антонович Сладков, уроженец подмосковного села Спас-Купель близ Красной Пахры, студент химфака, направленный туда как парттысячник. Это, если кто не помнит, массовый партийный призыв в инженерно-техническую интеллигенцию, объявленный после «шахтинского дела» и других дел «о вредительстве». Диплом ему выдан 31 октября 1937 года Московским государственным университетом имени М.Н.Покровского. Хоронить деда в 1977 году пришел весь завод.
Пять лет, с 1943 по 1948, мне пришлось проработать в Татарском обкоме партии, заниматься там всякой ерундой, бумажки переписывать, со стола на стол перекладывать. Я там задыхалась, два раза подавала заявление, и, наконец, меня освободили, перевели в курортное управление. И я стала ездить по санаториям, проверять, как ведется дело. Во многих санаториях тогда было очень плохо, налезли случайные работники, жулики и лодыри. С некоторыми работниками пришлось беспощадно обращаться: «Снять с работы!» – «Марья Петровна, как же так, у него партийный стаж 30 лет». – «Тем паче, мы с такого еще строже должны спрашивать, и, несмотря на партийный стаж, я настаиваю!»
Были и жалобы на меня в Центральный Комитет, приезжали, разбирались. Я говорю им: «Стыдно мне за таких коммунистов. Партийный билет носит в кармане, а весь изворовался». Сколько жулья, и ведь члены партии… Теперь говорят, что партийные работники ни черта не делали. Нет, были и такие, которые много работали на пользу дела, но такими были не все. А очень много было таких, как нынешние руководители, карьеристов, у которых не было никаких убеждений.
Это 1943 год, бабушка с двумя детьми вернулась из Северного Казахстана в Казань к деду. Он начальник цеха электролиза – один мужик на полтораста женщин. Четыре раза просился на фронт, но не отпустили, делать приборы для боевых самолетов было важнее. Завод перевезли из Москвы в 1941 году всего за месяц, вентиляции толком нет, от электролизных ванн ядовитые испарения, дед там круглые сутки. Хорошо, если в неделю раз дома переночует. Мой отец, которому 15 лет, в соседнем цехе работает токарем. Конца войне еще не видно, и на этой фотографии моя партийная бабушка очень похожа на свою богомольную мать Наталью Степановну.
Когда я обдумываю все наши дела
и все делишки, все, что было хорошо и что было плохо, понимаю, что все-таки достижения были. Их не сотрешь с лица земли. Семьдесят лет не напрасно прошли. Я, конечно, за перестройку. Но ее надо делать постепенно, десять лет или даже пятнадцать, а не вот так, с кондачка. Ты сам видишь, каково было мое отношение ко всем этим безобразиям, к этому жулью, которое партбилетами своими только прикрывалось, чтобы воровать и ничего не делать.
И все-таки я за партию. Она должна быть, должна работать, наводить настоящий порядок. Вот что заставило меня уйти из аппарата, где я бумажки перекладывала. А поэтому я остаюсь коммунистом. Ты согласен со мной? Ты оправдываешь мое жизненное назначение?
Все лучшее, что было в моей бабушке – трудолюбие, скромность, нестяжание и вместе с тем здравую расчетливость, даже прижимистость, позволявшую иметь сбережения и на них помогать ближним – она вынесла из своего крестьянского детства и сохранила, вступив в партию и сделав советскую карьеру. Ясная память (цены двадцатого года, расписание поездов тридцатого, телефоны сорокового…) и неослабевающий интерес к жизни делали ее живым собеседником и в девяносто, и в сто лет, несмотря на все болезни, на потерю зрения.
В 1999 году: «Дима, скажи мне, кто же такой на самом деле Путин? Что он хочет сделать? Я так волнуюсь, мне обязательно нужно это понять…».
И десятилетием раньше, в 1989 году: «Дима, ну что так все носятся сейчас с этим Ельциным? Это же просто обыкновенный карьерист, он просто рвется к власти. Он партию предал, он Ленина предал, он своим обязанностям изменил, и он еще нас всех предаст…».
В оценке бурных перемен окружающего нас мира мы сходились почти во всем, за исключением одного. Как только дело доходило до веры в Бога, до возрождения Церкви, место здравых, трезвых и очень традиционных суждений занимали простые советские клише. Казалось даже, будто в нашей беседе металлически щелкал невидимый переключатель.
Как оставаться верным своему роду и, вместе с тем, не повторять сделанные твоими предками ошибки? Как сберечь благодарную память о былом, и при том сохранить трезвость, не впасть ни в осуждение, ни в поверхностное превознесение?
Господь поможет.
