«Любовь не навязывается словами»
— Я понимаю, что сейчас тот момент, когда любые вертикальные отношения дают серьезный сбой, и очень остро чувствую, какой драгоценной оказывается позиция — просто быть рядом.
Для меня здесь замечательный ориентир — слова отца Алексия Уминского. В одном из интервью ему задали вопрос о том, как он говорит с неизлечимо больными детьми, которым помогает в хосписе «Дом с маяком», и как объясняет известный парадокс: как жить, когда Господь отворачивается от тех, от кого, казалось бы, отворачиваться совершенно не нужно.
И вот отец Алексий замечательно говорит, что, возможно, здесь ничего нельзя сказать. Нужно просто посидеть рядом, погоревать и ответить: «Я не знаю».
Вот это первое, что мне хочется сказать. Сейчас для меня драгоценно быть рядом — с учениками, с коллегами.
Ни в коем случае не быть сверху, не нести какой-то истины и не навязывать своего взгляда. Поэтому не скрою, что я с некоторым тяжелым чувством вообще думаю о количестве власти и насилия в разного рода школьных практиках, в самой позиции учителя. И как важно все-таки переходить из позиции власти в позицию любви.
Я прекрасно понимаю, что любовь не навязывается словами, не внедряется разговорами и вообще не может быть индоктринирована, как и любые настоящие смыслы и ценности.
Поэтому я, наверное, просто поговорю о каких-то вещах, о которых я думаю, о которых говорю со своими коллегами, со своими учениками, которые мы вместе с ними стараемся разделять… или не разделять — и это тоже нормально.
Нежность
Когда случился февраль, я понял, что мне нужно за что-то держаться, и завел Telegram-канал, который назвал «Нежность». Показалось, что единственное, что по-настоящему я могу противопоставить жестокости, безумию, убийству, — это нежность.
В молебне о мире храма Святой Живоначальной Троицы в Хохлах есть строчки о том, что бедствия и убийства мы просим Господа прекратить во имя младенцев, десницы и шуйцы не познавших, и скотов бессловесных. Это какие-то совершенно удивительные строчки, потому что они делают главными персонажами этого мира тех, кто, на мой взгляд, ими и является. Вовсе не сильные мира сего и вовсе не учителя.
И именно нежность к тому, кто не может себя сам защитить, к тому, кто даже не владеет своим разумом, своими десницей и шуйцей, кажется мне каким-то очень спасительным чувством. Она позволяет в наше черно-белое, очень эпическое время — время эпических героев, эпических событий, эпической боли, эпической ненависти — вдруг различить нюансы.
Иногда кажется, правда же, что мы начинаем жить внутри повести Гоголя «Тарас Бульба», где, как вы помните, у женщин вырезали груди и младенцев бросали в огонь, делая вид, что это происходит во имя высокой патриотической идеи. Хотя Гоголь, как мудрый писатель, намеренно вставляет почти прямую аллюзию на избиение младенцев, тем самым совершенно очевидным образом делая казаков последователями царя Ирода.
Часто мы вспоминаем фразу: «Знал бы Ирод, что чем он сильней, тем верней, неизбежнее чудо».
Чем сильнее это ощущение эпического мира, где совершаются якобы исторические события, где люди думают, что управляют историей, тем более важно вспомнить про простые человеческие нежные моменты.
Про то, как мать ласкает и поддерживает своего ребенка. Про то, как молодая парочка целуется в метро на эскалаторе…
Наша выпускница — она сейчас учится на мультипликатора — поделилась тем, что у нее задание рисовать эмоции, она рисует нежность: сцены поцелуев молодых влюбленных парочек или дедушку, вдруг погладившего своего внука по руке. В конечном счете, мне кажется, что этот способ смотреть — от маленького, от незаметного, от мимолетного, от ненужного, от непрагматичного, от случайного — помогает как-то очень сильно прочистить свой взгляд на мир от больших идей.
Вот это первая мысль. Как писал драматург Николай Коляда: «Запомни, милый, запомни — самое главное на свете слово: Нежность».
«Мы живем, под собою не чуя себя»
И нежность, конечно, прежде всего к самому себе. Платон говорил о том, как важно повернуть зрачки внутрь души и немножко посмотреть на себя, попытаться наладить с собой разговор. У каждого будет свой способ: для кого-то — это приготовление любимого пирога, для кого-то — прогулка в любимом парке, для кого-то — дыхательные практики, для кого-то — молитва любимому святому.
Для меня… очень много чего, на самом деле. Я задумался, потому что в значительной степени очень серьезная часть моей жизни сейчас посвящена этим попыткам встретиться с самим собой. Поговорить с любимыми людьми. Ни в коем случае не говорить ничего, во что я не верю. И напротив, в словах быть предельно искренним — до безрассудства и юродского безумия иногда. Говорить про то, как ты видишь мир, потому что у нас могут отнять свободу, жизнь, но не могут отнять нашу веру и то, как мы видим мир.
Замедляться, делать паузы, заботиться о себе, дышать, читать молитву о мире храма Живоначальной Троицы в Хохлах. Как можно больше говорить о своих эмоциях, о своих чувствах. Мы с учениками тоже много над этим работаем, и здесь литература — замечательный помощник, потому что в литературе мы проговариваем эти чувства в безопасной ситуации. Мы говорим как бы не о себе, а о героях.
Это может быть смерть бабы-тети в «Вафельном сердце» Марии Парр. Это может быть смерть маменьки в «Детстве» Толстого. Это может быть страх неизвестности в чеховской «Степи». Это может быть ощущение, что ты не такой, как все, и тебя никто не понимает в «Меня зовут Мина» Алмонда. Невозможность найти контакт со взрослыми людьми… Я очень хорошо понимаю школьников в этом ощущении сейчас.
Я тоже не могу найти контакт с людьми других поколений, и я честно в этом признаюсь. Я в отчаянии. Я в ужасе от этого поколенческого разрыва и действительно не понимаю эту картину мира.
Я тоскую, я отчаиваюсь, и мне помогает литература.
Например, прекрасная книжка «Давай поедем в Уналашку» (автор Анна Красильщик. — Прим.ред.) — она в том числе про то, как сложно выстраивается разговор со взрослыми, хотя не только про это, а еще и про мечту.
Так что увидеть свои чувства, проговорить их, разделить их с кем-то — например, с учениками или с коллегами. И вот, может быть, единственный раз, когда я буду жесток: очень важно ни в коем случае их не приукрашивать и не надевать на себя маску позитива или показной стойкости, говорить чужие фразы вроде «я же мужик» или «не надо загоняться».
Нет, можно загоняться, можно не быть мужиком, можно плакать. Помните, про это же был рассказ Драгунского «Друг детства» — про то, как слезы при виде игрушки детства оказываются важнее, и человечнее, и ближе к тебе подлинному, чем игрушка, на которой можно тренировать силу удара, и то, какой ты мальчик в чьих-то глазах.
Поэтому очень важно изо всех сил заниматься практиками, которые помогают встретиться с собой, со своими чувствами: записывать эти чувства, рисовать их, пропевать, танцевать. Встретиться со своими страхами, проговорить их, пообщаться с ними, попытаться как-то локализовать, почувствовать, где они у тебя в теле располагаются, как они выглядят — нарисовать их опять же, как в прекрасной книжке Сашара «Я не верю в монстров», где герой рисовал свои страхи в виде монстров, тем самым их приручая.
Я думаю, что прав был мой коллега и знакомый Алексей Олейников, замечательный поэт, когда написал весной, что дело не в том, что «мы живем, под собою не чуя страны». Дело в том, что мы живем, под собою не чуя себя. Вот это ключевая проблема — то, как человек легко отказывается от себя, теряет себя. И как важно в этом смысле изо всех сил защищать свою субъектность.
Путь любви к ближнему, как мы прекрасно знаем из Евангелия, лежит только через любовь к самому себе. Другого пути не дано, потому что «возлюби ближнего своего, как самого себя».
Если у тебя нет инструментов любви к самому себе, ты никогда не полюбишь ближнего, ты все время что будешь делать? Подстраивать его под свои каноны, рамки, представления о должном.
Все время будешь, как писал митрополит Антоний Сурожский, кромсать ближнего.
Когда ты примешь себя — страдающего, плачущего, грустящего, боящегося, радующегося, вдыхающего запах осени, радующегося вкусному кофе (да, пусть на фоне страшных событий, но все равно радующегося вкусному кофе), имеющему право остаться, уехать, бросить все, не бросить ничего, имеющему право быть собой — вот тогда ты примешь и ближнего и тогда, может быть, у нас будет шанс на ту самую подлинную любовь, которая опять же, по определению митрополита Антония Сурожского, есть свобода.
«Как прекрасно, что я не всесилен»
Мне кажется, что необходимость защитить свою субъектность — это правда одна из наших основных задач. Мне сейчас еще очень помогает, например, замечательный курс по критическому мышлению Дениса Грекова. Я учусь, тем самым немножко стараясь быть похожим на учеников — тоже когда-то не делать домашние задания, пропускать пары, потом наверстывать упущенное. Это тоже про то, как важно почувствовать себя не в центре мира, а всего лишь учеником или ребенком.
И одновременно меня очень вдохновляет одна из главных мыслей этого курса о том, что подлинное мышление — это возможность защитить свою субъектность. Например, понимание ограниченности своего взгляда на мир. Это, может быть, последняя вещь, про которую я хотел бы сказать, — мысль о невсесильности.
Мы видим, как самые разные люди делают вид, что они всесильны. Скажу честно, я с ужасом и оторопью всегда слушаю этих людей, по какую сторону границы и идеологических барьеров они бы ни находились. Человек, который думает, что он всесилен, вызывает у меня оторопь, недоумение, страх.
С тех пор, как мои друзья и знакомые уже год сидят в тюрьме, с тех пор, как я потерял несколько очень близких людей, я все время думаю о том, как прекрасно, что я не всесилен.
В каком-то смысле эта невсесильность, понимание того, что твои возможности предельно ограничены, что ты можешь очень мало, и есть подлинная — извините за путаницу — сила.
В любом русском классическом романе есть герой, который претендует на полноту истины о мире.
Будь то князь Андрей и его мечты о Тулоне. Будь то Пьер и его масонство. Будь то Базаров и его нигилизм. Будь то Павел Петрович и его «принсипы». Будь то Обломов или Штольц.
Любая претензия на обладание полнотой истины о мире для человека является страшной иллюзией, которую русская литература изо всех сил развенчивает, давая возможность герою — не всегда герой пользуется этой возможностью — и читателю стать свободным, подняться над узким взглядом на мир, над тоннелем, в который он себя загоняет. Это одна из главных мыслей русской литературы, на мой взгляд.
Русская литература значительную часть своей истории, существуя в режимах разного рода идеологического давления со стороны государства, демонстрировала удивительную проповедь свободы, в этом смысле потрясающим образом смыкаясь с христианством (которое, правда, по точной характеристике Николая Семеновича Лескова, у нас еще не проповедано), которое тоже является проповедью свободы, потому что «к свободе призваны вы, братья», как писал апостол Павел.
Антон Алексеевич Скулачев — преподаватель литературы в гимназии №1514 (Москва), председатель Ассоциации «Гильдия словесников».
Фото: Людмила Заботина