В рамках конкурса «История о вере, о настоящем человеке и о мужестве!» своей историей делится Мария Соколовская.
1
На потолке суетятся бледные отсветы. Сочные черные тени не сдвинутся с места. Так и застыла перед высоким окном маленькая комнатная тьма – будто бы и нет ее.
Не спится. Бывало, сижу на кухне рядом с худенькой Ахматовой 30-х годов. Она ест обезжиренный йогурт с ароматизаторами. Поглядывает в телевизор, а там — реклама с полуголыми тетками, вещающими о качестве ультратонких прокладок. Открывает Анна Андреевна газету «Очередная Правда» и начинает кашлять: материал на разворот о трудной жизни и ярком творчестве модной певички…
В комнату врывается шум ночного города и свежий воздух. Покажется нелепым или нет? Но как хочется оправдаться перед кем-нибудь! Разрыв между тем, что я считаю правильным, и тем, что делаю, неестественно велик.
Здорово, что когда-то люди могли говорить друг другу, что знают что-либо как «Отче наш…» — то есть очень хорошо. А у меня самая крепкая жизненная установка – Windows с пиратского диска. Как же странно думать, что кто-то в начале XXI века еще может свято во что-то верить, что-то знать наверняка. Если так, то почему я… не могу?
Опять морщу лоб. Лучше и лучше понимаю, к чему приводит внутренняя политика «всё относительно». Какие такие свободы дарует? Бред. Жаждущих увидеть хоть отсвет, вводит всех в кромешную тьму. К чему удивляться, что вокруг одни очертания? Хочется закрыть глаза и уснуть. Знать как «Отче наш»? Да не знаем мы молитв.
2
Откуда я, девчонка из 90-х, могла услышать о монастырях? Это был далекий мир, существующий параллельно с обыденностью. Там солнце сияло круглогодично, монахи задумчиво прогуливались и думали о Боге, а так, как от мира отреклись и на работу ходить не надо, наверное, они ничего не делали. Помню пошлые анекдоты. Не знаю. Школьные экскурсии?
Моя семья тогда была «как бы верующие» – так я называю людей, которые воспитаны в обществе безверия, однако крестят-отпевают и ходят в церковь по большим праздникам. Однако в их представлении идеи буддизма, собственно, не менее привлекательны. Вот и получилось, что мое православное воспитание ограничилось наличием детской Библии (из которой запомнился внешний образ статного мужчины и странные одежды сидящих на земле женщин).
Иногда меня тянуло просто зайти в храм. Образ Иисуса Христа всегда существовал в моем сердце обособленно от Церкви как таковой. Я преклонялась перед ним – за умение любить. С трудом представляла, сколько сил нужно душе, чтобы вырваться из круга собственного эгоизма. Именно Иисус стал воплощением хрупкой уверенности в силе добра, что заложена в моей природе. Радостно и светло было думать о Нем. Подобное испытываешь, когда тонешь в настороженных глазах слабого человека, в силу которого безоговорочно веришь.
Я искренне верила, что Его распяли. Со всем остальным было не так ясно. Особенно возмущала мысль о Воскрешении. Казалось циничным: угробить самое дорогое и потом восклицать в упоении, мол, не так все страшно, воскрес.
Раз, вышагивая по Петербургу, я захотела зайти в ту маленькую церковь, где когда-то отпевали Александра Сергеевича Пушкина. Теперь снаружи стены благодатно расписаны простенькими граффити об отдельных аспектах бытия. Внутри все было тоже очень просто и, вроде бы, о тех же аспектах. Расчувствовалась, плакала горько. А батюшка хмурый видел перед собой девицу в штанах и кожаной куртке, которая стоит спиной к алтарю. Чуть позже пришло осознание, что я, кроме как креститься надо, ничего и не знаю о поведении верующего человека.
Подростком я слушала тяжелую рок-музыку, носила на запястьях цепи и браслеты с шипами, красила губы карандашом для глаз (не зная, где купить черную помаду) – в тусовке пьяных неформалов привлекала неподдельность, тогда как все остальное вокруг расплывалось иллюзорным туманом. Но и здесь тошнило от потребительского отношения ко всему, кроме великого и могучего «Я» (которое почему-то закусывает язык во дни тягостных раздумий). Слишком много стало встречаться людей, желающих научить тебя жить, при этом не знающих, в каком году была Куликовская битва. Не то, чтобы это очень важно. Но я любила подтрунивать, например, над рьяным ругателем христианства, пресекая поток сознания вопросом: «А ты Библию… читал?»
Правда, православие тогда я и сама писала через запятую с разными способами оболванивания населения. Еще бы: после общения с язычниками, сатанистами и улыбчивыми сектантами я отгородилась от всех верований на свете! Желающие спасти мою душу? В очередь! Заученные наизусть в школе определения мировых религий тоже сыграли свою роль: напрашивался вывод, что Бог один, а как его называть, собственно – разницы нет, хоть всеми именами одновременно.
3
У этой девицы, что хохочет громче всех и за руку с подругой бежит босиком по улице, есть особенность – видеть себя со стороны. А еще у меня с детства мечта была – уйти в монастырь. При этом о монастырях я знала разве, что монахини ходят в черном. Но желание откуда-то взялось. Или даже откуда-то взялась я, оно уже было.
На момент принятия решения съездить на разведку в женский монастырь, я уже с год знала, что там примут просто так – приезжай жить и работать на послушаниях – то есть выполнять поручения по хозяйству.
За месяц до выпуска из университета я случайно попала на междугороднюю экскурсию, где и познакомилась с голубыми куполами Свято-* монастыря. Такое чувство расположения в сердце возникало только однажды: когда я влюбилась. В секунды поняла, что возвращаться летом нужно именно сюда: меня звали эти стены, не отпускали душу купола храма, возникая перед мысленным взором. Чувство дома, которое появляется крайне редко, затеплилось в сердце. Я с опаской подошла к одной из монахинь и спросила, что нужно, чтобы пожить немного здесь. «Просто приезжай, спросишь сестру по расселению», — улыбаясь, ответила та.
И я поехала. Не зная ни одной молитвы и не имея до этого в гардеробе юбок ниже колена. Купила билеты на междугородний автобус. Утром последний экзамен, и — бегом на вокзал. А там ночь до первой электрички, нужная станция… Выхожу на самую обычную загородную платформу: передо мной рельсы как рельсы, бетонная площадка, но немного вдалеке стелятся по холмам молочные стены, а над ними – голубые купола. Я «здесь, здесь, здесь» – подтверждают колокола.
По пути я пыталась оставить страх. Не в чем будет разочаровываться, ведь я ничего не жду. Мне, вообще, очень мало надо.
4
Утро раннее, а за монастырем, как на Божьей ладони, раскинулся цветущий июньский луг. Разнотравье манило запахами лета. Я совсем немного прошла по мощеной дорожке, ведущей через волнующиеся под ветерком травы. Поставила на землю сумку и вспомнила… то ли прочитала, то ли услышала, но в детстве так хотелось упасть, раскинув руки, прямо в траву и почувствовать спокойное жаркое счастье летнего дня! Конечно, рядом с нашей дачей было выжженное солнцем поле у речки, но трава колкая: лежала я на земле, чесалась, муравьи заползали в волосы, под одежду – как наслаждаться покоем?
Здесь же все было иначе. Медовые запахи полевых цветов, бабочки, громкие-громкие-громкие трели насекомых, журчание птичьих-чьих-чьих-чьих голосов; высокая трава почти по пояс. Я хитро улыбнулась и на секунду зажмурилась от страха и удовольствия. Раскинула руки и – бухнулась в траву! Первые секунды городская жительница недоверчиво прислушивалась к себе: «Что ты чувствуешь?» Сама себе и ответила с серьезной радостью: «Мне… хорошо».
Это было удивительно. Трава схоронила меня, скрыла ото всех на свете. Насекомые пролетали надо мною спокойно, будто не замечая, ветер чуть наклонял стебельки. Я была как во гробе, но только если понимать это как светлое ощущение покоя, земли и солнца.
5
Идти к монастырю было страшнее, чем падать спиной. Внутри все сжалось. Как себя вести? Как разговаривать, если ничего не знаешь? Я ведь даже не осилила ни одного Евангелия.
Сестра по расселению несколько секунд осознавала, что я приехала просто так. Потом в нескольких словах объяснила мне как да что.
Поселили в общей келье. Я бросила сумку на свою кровать. Ни одного человека не было. Оказалось, что все давно работают в девять утра. Накормили, выдали мне рабочую одежду и отправили на первое послушание.
Надо ли говорить, что от страха ела я с трудом? Но сестра, главная по трапезной, которую, как и меня, звали Мария, сказала: «Еду и хлеб не оставлять, это грех». Подчинение вовсе не ущемляет свободы, если понимаешь смысл запрета, даже наоборот — дисциплинирует. Положила в тарелку – ешь.
Первый день был самым сложным из всех, но сам по себе – прекрасен. За первые часа четыре работы в погребе – мы перебирали свеклу – я немного устала. Но грудь переполняло странное чувство сбывшихся надежд и – смех, потому что мне необычайно нравилось быть частью общей силы. А как же я восхищалась тем, что попала в сокровенное место — монастырские подвалы! Даже погреб для овощей казался неземным со своими каменными полукруглыми сводами и тяжелыми деревянными дверьми.
Я с удивлением поняла по приезде в монастырь: нет того, чего я не могу сделать по доброй воле. Я и не думала, что умею так работать. А с каким воодушевлением! И еще почему-то мне казалось, что здесь будет время, чтобы подумать о Боге, о себе, о жизни. Это был еще один урок: о Боге думать надо не вместо работы, а вместе с работой.
Во время общего дела я познакомилась с другими паломницами — старушками, которые отбирали хорошую свеклу от уже сгнившей. Разговор шел о вреде телевизоров, сотовых телефонов, о том, что это все бесовское. В устах нахмуренных бабушек звучало первобытно, но на самом деле – вполне логично. По телевизору, действительно, неприкрытая пропаганда насилия и страстей, сотовые телефоны – возможность контроля каждого абонента и вредное излучение, действующее на мозг. Не от Бога ведь.
6
Многое стало на свои места. Сестра Мария сказала вскользь: «Все в этом мире либо от Бога, либо… не от Бога». Мне было над чем подумать. Я привыкла, что нет ничего однозначного. Чего не ожидала, так это внутреннего согласия переоценить все, что есть, с простой позиции: от Бога или… не от Бога.
Когда очередной раз я вытащила полный гнилой свеклы мешок на поверхность, то увидела, как у входа в погреб мальчишки дрались на деревянных мечах. Я улыбнулась, вспомнив, сколько раз была на реконструкторских и ролевых фестивалях, где взрослые уже ребята точно так же сражались друг с другом. Первая заговорив с мальчишками, я спросила:
— Ребята, сами мечи сделали?
— Нет… Скорее они сами их сломали!
Бархатный спокойный голос улыбающегося толстого батюшки впервые коснулся моего слуха. Мы все вместе поговорили немного. Батюшка был прекрасен (может, это и неудачное его определение, но уже много лет совершенно все в мире я оцениваю с позиции «красиво — некрасиво»). Потом он пожурил детей, что те не спросили моего имени. Дети явно стеснялись, я засмеялась и сама представилась. Когда они в свою очередь назвали мне имена, я собралась обратно в погреб. А батюшка задорно добавил:
— А меня зовут отец Вениамин!
В монастыре я перестала воспринимать мужчин с осторожностью, больше не читая в их глазах недобрых мыслей. Если кто-то все же бросал на кого-то из сестричек-паломниц искушенный взгляд, то я видела, как он сам пытается перебороть в себе желание. Поначалу это вызвало у меня настоящий шок, потом – слезы счастья. Как приятно находиться в обществе мужчин, которые не считают собственную плоть – центром Вселенной. Затем… я, гордая, обычно бросающая вызов всем и вся, сама стала реже поднимать глаза в присутствии мужчины. В мире все связано, просто и гармонично.
Фото: azbyka.ru
После долгожданного ужина в первый день я согласилась помочь на кухне. Пусть не сразу сообразила, что мне придется мыть посуду на пол-монастыря… В том числе 50-литровую кастрюлю с застывшим геркулесом по стенкам. Естественно, освободилась я тогда, когда многие уже легли спать. Мне было хорошо. На ночь я перекрестилась и поблагодарила Бога за чудесный день – как умела.
7
«Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице…», — иногда эти слова закутывают меня в теплую шаль воспоминаний: я улыбаюсь тому, как пыталась запомнить наизусть первые молитвы. Сестра Мария во второй день моего пребывания в монастыре предложила читать Богородичные правила вслух. Я покраснела и сказала, что не знаю, что это. Выражение ее лица? Догадайтесь сами и улыбайтесь со мною вместе, ибо я была в трапезной Богородичного монастыря. «Так как же… Ты вчера в погребе без молитвы?» — искренне удивилась сестра. Я кивнула. Позже узнала, что Богородица помогает, и именно поэтому в монастыре получается быть в разы работоспособнее, чем дома. А я таскала мешки своими силами? Сестра удивленно улыбалась, продолжая чистить картошку.
«Надеющиеся на Тя да не погибнем…», — со временем я стала меньше спотыкаться на полуслове и смотреть в шпаргалку. Сестра Мария написала мне молитву на листочке. Я резала зеленый лук, а перед доской лежал клочок бумаги, который теперь я храню дома, в уголке с иконами.
«Но да избавимся Тобою от бед…», — а если работать без молитвы, то мало ли что может случиться! Порезаться, уронить… Я, например, вытирала плафоны в трапезной перед престольным праздником и разбила один (за что в свое время было очень стыдно).
«Ты бо еси спасение рода христианского»… Пока мы обсуждали с сестрой мои познания, ограничившиеся сбивчатым рассказом «Отче наш…» и умением креститься, обе краем глаза заметили фигуру в коридоре. Она схватила меня за руку и окликнула: «Благословите, батюшка!». От моего лица отхлынула кровь, оно приобрело белесо-зеленоватый оттенок и выражение неприкрытого ужаса. Я же не знаю, как это нужно делать, ни разу в жизни не брала благословения!.. Сестра настолько быстро все сделала, что я не успела поймать взглядом ее движений. Стояла, как вкопанная и молча смотрела с надеждой и отчаянием на сестру Марию, пока та не догадалась и пошагово не объяснила: «Перекрестись, руку опусти в пол, теперь вот так придержи левой, целуй». Я чуть не плакала. «Откуда ж ты такая?..», — спросил удивленный батюшка. Ответила за меня улыбающаяся сестра: «Приехала к нам издалёка, — учиться, как спасаться».
8
Богородичные правила стали спутниками моими, потому что других молитв я и не знала. А молиться хотелось. Перед едой я вторила всем, но так и не запомнила «Достойно есть…». Хотя каждый раз – ком в горле при словах: «Пренепорочная»… Здесь я, кажется, четче начала осознавать, что такое женская чистота и зачем ее раньше оберегали. Надеюсь, смогу потом объяснить своей дочери. Даже пару строк написала:
Будто бы простое словечко,
Только замирает сердечко.
Хочется схватить крепко руку,
Тише зашептать, будто дочь я:
— Мам, что значит – пренепорочная?..
В монастыре жил Сережа, юродивый. У Сережи была язва и еще много чего, наверное. Он помогал по кухне: чистил картошку и лук, выносил помои – коровам и на навоз. А если Сережа не приходил, это значило, что ему так больно, что он не может встать.
По вечерам он помогал разносить чистые тарелки по столам. В длинном коридоре (от кухни и мойки до столовых комнат) уже был выключен свет. Ночь за окнами становилась темной, а в трапезной – звонкой. Слышно было, было, было постоянно слышно, так, что я уже привыкла к этому, — то, как Сережа читает молитвы. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…» Порой мне становилось жутко, приходила одна и та же мысль: ему всегда больно.
Я вышла вылить грязную воду. На дворне Сережа с улыбкой смотрел, как кошка кормит игривых котят. Я чувствовала трепет от общения с ним, как будто нам по пять лет и мне хочется его поцеловать. При нем я не стеснялась обнажать свое юродство. Наверное, в каждом есть такой уголок души… Мне было важно, чтобы он знал: я открыто и широко желала приобщиться к его сердцу, но стеснялась. В темном коридоре раздавался голос, мое сердце сжималось от боли. Но я понимала, что это всего лишь отголосок, и раз Господь оградил меня от подобного, значит, так нужно.
9
Дни проходили по четкому расписанию. Меня благословили работать в трапезной. Ходила я туда то в первую смену, то во вторую. В свободное время бралась за другие послушания.
Часто я замирала во время работы, чтобы запомнить мгновение. Это вызывало добрый смех. Я поднимала грязную по локоть руку с зажатой не дочищенной картошкой и созерцала ее на фоне величественного храма с белоснежными стенами и голубыми куполами. Мне казалось просто невероятным, что можно жить среди такой красоты. Толпа экскурсантов сменяет другую, смотрит и удивляется, фотографирует. Ну как я могла подумать, что здесь можно чистить картошку?.. Кто-то лепит одну к другой многоэтажки, кто-то поднимает из руин заброшенные храмы. Кому что. Люди сами решают, что возводить на фоне неба.
Фото: Юрий Трубников. club.foto.ru
10
Работа в трапезной была приятным послушанием. Мыть посуду, полы, резать салаты, расставлять приборы. Правда, в миру я не любила мытьё посуды, но ведь здесь по-другому. Да и, честно скажу, посуды столько я никогда раньше не видела.
После недели в монастыре я начала ощущать, что к концу рабочего дня отекают ноги. От пятки до колена как будто вбит большой гвоздь. Ступни распухают, пальцы на руках тоже, только и сил, что посмеяться над собой! Многие из тех, кто работал посменно в трапезной, вторую часть дня уже отдыхали: на кухне ох как устаешь… Я же в отведенное на отдых время шла работать еще. Одно из чудных послушаний (мое любимое) – мыть колокольню к приезду паломников на большой праздник. Я, как гуманитарий, никак не могла нарадоваться конкретным результатам труда. Никаких абстракций и философских сомнений: древняя винтовая лестница либо стала чистой, либо нет.
11
Надо сказать, что я впервые попала на церковный праздник, с настоящим крестным ходом. Это был день древней иконы, имя которой носит монастырь. Вечером перед праздником я, как обычно, закончила смену, и мне так захотелось поскорее переодеться в чистую юбку, чтобы встретить крестный ход!
Не тут-то было. Вдруг оказалось, что надо быстро идти помочь чистить зеленый лук. Единственный раз за все пребывание в монастыре у меня испортилось настроение, и я почувствовала усталость. С неохотой, но сделав то, что требовалось, я молча отправилась гулять смело. Мне хотелось причаститься именно в праздничный день… Причаститься впервые. Благоухал жасмин, веточками которого все вокруг было украшено. Так и не переодевшись, я встала среди людей у храма.
Видели ли вы когда-нибудь по телевизору красные ковровые дорожки, по которым ходят знаменитости? Все видели. И я не исключение. Именно поэтому в театре мне нравилось спускаться и подниматься по лестницам, устланным коврами. Но что такое истинное почитание, я узнала в тот день, и по телеканалам этого не увидишь! От ворот монастыря и до самого входа в храм расстилалась широкая дорожка из луговых трав и цветов, а по краям ее – распустившиеся бутоны и ветки цветов садовых… Праздничное шествие, радость всех людей, пришедших целовать икону, настолько впечатлили мою задеревеневшую от одиночества душу, что я заплакала: как много, оказывается, людей, которые верят в Бога.
До того дня ничего я не знала о православии. Мне было отрадно видеть верующих. Но в то же время горько оттого, что я знала: никогда мне не быть как они, хорошие, добрые… Не буду я жить по Писанию. Буду краситься и носить штаны. Буду заниматься наукой, а только потом думать об уборке в доме. А самое скользкое, что я не собираюсь избавляться от главного женского греха: я буду соблазнять, мне это нравится. Делом, словом, помышлением… Но отчего, отчего мне так хорошо здесь, в монастыре? Почему здесь я опускаю глаза, а в миру – бросаю вызов? Лицемерие? Отчего тогда я плачу пред иконами, как будто люблю их всем сердцем? Отчего так мне дороги образа и образы христианские?
Фото: engi.onliner.by
Вдруг все люди вокруг запели: «Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших». И я запела. Эту молитву я выучила за время работы. Мне было очень больно, как будто лопалась какая-то очень крепкая оболочка, обнажая нежное и хрупкое, что я никогда и сама не чувствовала в себе. Благоухал жасмин. Я уже не слышала своего голоса. И не было предела благодати. Я вновь ощутила, что душа выходит за границы тела, продолжается всем миром: дерево вдали, глаза рядом стоящего человека, небо, облака, воздух, моя рука – все это я, одно целое.
Я беспокойно огляделась: стояла в самой гуще толпы, но – среди людей, объединенных желанием опуститься на колени перед иконой. «Давка», — мелькнула мысль, и сердце сжалось. Вокруг были ведь не только здоровые молодые люди, как я (хотя и мне ребра дороги). Рядом – худенькая мама с младенцем на руках. Недалеко – отталкивающего вида старушка с красной шелушащейся кожей и недоразвитыми руками, ладони коих походили скорее на куриные лапки. Эта старушка плакала без слез, смотрела виновато, но в глазах ярко светилась жизнь. Ей было неудобно перед всеми, что она тоже тут, что хочет целовать икону вместе со всеми. Первая волна, прокатившаяся по толпе, заставила бедную, маленькую, схватиться своими «лапками» за бока впереди стоящей грузной дамы. Та с негодованием объясняла, что больно. Наверное, очень больно. Тоже нелегко.
На рок-концерте люди агрессивнее. Все толкаются, пробираясь к сцене. На церковном празднике легче. Несмотря на это, я заметила, что по толпе бегут волны. Люди ринулись целовать икону, и не сразу поняли, чем это грозит. Я расставляла руки так, чтобы защитить немного рядом стоящих. Сама не заметила, как очутилась у иконы. Сегодня ночью я буду причащаться…
12
Причастившись в пять утра (встав для этого в три), я вышла из храма. Прислушавшись к себе, не нашла и намека на гармонию, которая всегда касалась моей души после посещения храмов. Возможно, потому что причащаться раз в двадцать лет маловато. Мне снова хотелось одиночества. Я уже говорила, что в монастыре не стеснялась обнажать юродства. Шла и плакала. Молилась вслух. Заламывала себе руки.
Пару часов я избегала знакомых людей. Уходила к святому источнику за стены монастыря. Умылась, поглядела на солнышко. Вернулась, когда стало легче.
Как здорово было на молебне. Икону установили во дворе монастыря, а вокруг нее сделали настил из луговых цветов и трав. После – некоторые ходили босиком по чудной травке. Мне понравилась эта идея, но так как я была в колготках, то просто легла всем телом на траву и… сладко заснула на солнцепеке, подложив под голову бутылку с водой. Запах, который источали маленькие и большие, желтенькие и фиолетовые цветочки, на солнце стал еще приятнее. Хотелось закутаться в него, как в воздушное одеяло. Проснулась я оттого, что меня зовут. Это был мужчина, он хотел со мной познакомиться. Я растерялась от неожиданности. Отвыкла. Вдруг вспомнила мир. Он ничего плохого не сказал. Мол, что не умеет знакомиться с девушками. Жена должна быть воцерковленная. Мол, он как будто меня уже где-то видел… И с удовольствием покажет город, когда я уеду из монастыря. Рассказал, какой он завидный жених, оставил телефон. А когда ушел, я отряхнулась от травинок-былинок и убежала в келью. Мне не понравилось его поведение, я расстроилась, внутренне искала защиту. Здесь – стены монастыря, а потом… когда вернусь?
13
На следующий день я стала переживать предстоящий отъезд. Выбежав в магазин, осознала, что уже шарахаюсь от продукции в кричаще-ярких обертках. Огляделась: еда продается слишком сладкая, слишком соленая – будто призванная притупить ощущения. Я же всего недельку пожила на постной здоровой пище, но и этого хватило, чтобы переоценить. От мужчин с тупыми животными взглядами я тоже отвыкла.
Взволновало сердце: как мне теперь жить? Как вернуться обратно в город, когда я знаю, что можно … иначе? Мужчины рубят дрова, пасут коров, работают в кузнице и в поле. Женщины хлопочут по хозяйству и лишний раз не поднимают глаз. Каждый мужчина – и духовно, и физически развит, большинство – очень красивы. Возраст женщин практически нельзя определить, такие у них спокойные, сияющие лица с молодыми глубокими глазами. Эти люди верят в Бога и молятся каждый день. Они видят счастье не в том же, в чем и мы. Пусть люди похожи в слабостях, но сильно разнятся в проявлениях силы. Пусть не меньше нашего соблазнов (что, думаете, у монахов их нет? Вот кого яро искушает лукавый!), но мы грешим и заявляем, что такова природа человеческая, а они молят Бога избавить всех людей от желания грешить. Им… не нравится следовать греховному пути. Мне хочется плакать, оттого что я – не такая, как они.
14
Не хотелось уезжать, но я с трудом себя понимала: могу ли остаться?.. В жизни монашеской все было по душе, кроме двух вещей. Во-первых, я баба – я хочу детей. Во-вторых, я не хочу всю жизнь ходить в черном. Может, ерунда, но для меня было бы самым главным событием в жизни, самым большим праздником души уйти в монастырь. Жизнь стала бы такой, как я когда-то мечтала, — русские традиции быта, разговоры вслух о сокровенном, внутренняя сила духа, труд во благо… Это ведь посвящение себя Богу, это счастье, радость!.. Почему в черное?.. Конечно, умом могла обосновать, но не сердцем.
Фото: протоиерей Александр Ивлев
Так я отвлекала себя, чтобы не думать о главном. Мысли привести в порядок помогла икона Богородицы. После престольного праздника ее снова поставили в храме, а я на службе все плакала перед ней, думала, как же быть. И вдруг… Осознала, что я не останусь. Почему? Сама удивилась. Но ведь мой образ жизни настолько далек от того, каким «должен быть»… И не собираюсь я меняться, как бы горько не плакала. Снова пора в дорогу. Я вытерла слезы и успокоилась. Жить в мире, где все относительно, кроме личной выгоды, где лучшие друзья поминают Бога только всуе и где вряд ли будет такое же чистое и светлое счастье очищения. Там мне жить? Это я знала, как «Отче наш…».