«На первом уроке у меня дрожал листочек в руках»
— Вы помните ваш первый урок? Как заходите в класс, и у вас коленки дрожат?
— Разумеется, дрожало всё, не только коленки. Дрожал листочек в руках, причем такой крупной дрожью, что я делала им какие-то паралитические движения, чтобы этого не было видно. Меня потом пародировали в каком-то классе: я сворачивала листочек с конспектом, который, разумеется, выучила наизусть, ходила и размахивала им, потому что если я руку остановлю, то она будет трястись слишком уж очевидно. Я махала листами, что я с ними только не делала – это какие-то танцы были! До сих пор выпускники приходят и дразнят меня, показывают, как я тогда отплясывала с распечатками…
— А думали тогда про то, как бы так извернуться, чтобы детям было интересно? Сейчас без этого в современной школе, кажется, невозможно.
— Я пришла работать на пятом курсе. Единственный вопрос, который передо мной тогда стоял: как я выйду перед группой из тридцати детей? Это была дикая паника, поэтому как их заинтересовать, какие методики применять, – я не помнила вообще ничего. Меня этому учили четыре года, у меня была методика преподавания литературы и русского, которые я прогуливала, потому что это было невыносимо скучно. Мы писали конспекты уроков и анализы учебников, причем учебники, разумеется, устарели, а конспекты уроков списывались с готовых конспектов.
У меня работает в лицее мама, но у нас не принято в семье, чтобы я спрашивала, как мне преподавать. Материал собирала сама по сетям и по учебникам, которые внушали мне доверие, до сих пор так работаю. Я беру учебник и вынимаю из него самое-самое неизбежное, что необходимо для экзаменов или составляет школьный стандарт. Дальше я начинаю делать так, чтобы интересно было мне.
Вот приходят ребята, которые учатся не у меня, и спрашивают: «Что вы проходите по литературе?» – «Мы проходим О.Генри». Они говорят «понятно», уходят и через неделю приходят с книжкой О.Генри. Я говорю: «О, вы тоже проходите О.Генри?» «Нет, мы проходим «Снегурочку»… Им нужен какой-то дополнительный список.
Я тоже должна была уже пройти «Снегурочку», но мне скучно, поэтому ей достается минимум времени, а остальное я трачу на О.Генри, Э.А.По, Конан Дойля. Единственное, чем я могу заинтересовать, ― взять что-то, что интересно мне.
— А вы в голове схемы выстраивали «Сейчас я зайду и скажу вот это»? «А если они сделают так, то я скажу вот это»?
— Обязательно. Правда, эти планы и схемы очень редко произносятся так, как написаны… Но я стараюсь. Например, я считала, что мне нужно зайти и напугать детей сразу и сильно. Вот так я заходила, и на первом уроке в каждом из восьмых классов на 45 минут читала лекцию о том, за что я буду карать безбожно. Я очень была убедительна в этой роли, по-моему. И до сих пор, пожалуй, этой «методикой» пользуюсь.
— За что карать предполагалось?
— Нет книжки на уроке. Мы проходим какое-то произведение, текста нет – не готов к уроку, до свидания. Или сочинение списано. Это не «два», потому что «два» ―это ты попробовал, но у тебя совсем не получилось. Когда ты даже не пробуешь, это «единица», которая не исправляется. Я проверяла на Антиплагиате сочинения, и какие-то особенно кучерявые фразы забивала в поисковик и действительно очень много плохих оценок выставляла, поэтому в девятом мне было полегче. Они перестали пользоваться чем бы то ни было, как своим.
А на русском языке я обычно стращаю… даже не знаю… Главная провинность — неуважение к языку.
«Читер – это тот, кто играет не по правилам»
— Что стоит за этими словами – «неуважение к языку»?
— Когда слова употребляются не в том контексте, в котором они должны звучать, или когда со словами не аккуратны. Например, если человек говорит, что ему наврали, хотя ему не врали. Или когда он употребляет слово «предательство», а такого и близко не было. Я в таких случаях начинаю злиться и читать лекцию о том, как важно выбирать слова. Еще я злюсь, когда кто-то говорит, что в языке надо так-то и больше никак. Язык – это живое существо, которое проходит путь эволюции, как любое другое. Уместно, не уместно – да, вопрос контекста – да, но в языке нет такого, чтобы что-то было нельзя. Я зык сам решает, что ему можно. Например, учить ребенка, что правильно только аэропорты, а аэропорта нельзя – это дикая узость. Надо обязательно оговариваться, что речь о литературной норме. А есть социолект, профессиональный сленг, где уже «нельзя» будет аэропорты, а то засмеют ведь.
— А молодежный сленг – это неуважение?
— Нет. В языке масса пластов. Не употреблять сленг? Я сама употребляю сленг. Язык ― это мешанина. Например, я очень люблю слово «читер», мне кажется, оно многое выражает. А ещё люблю слово «спойлер», потому что у него масса контекстов.
— Что такое «читер»?
— Это слово обозначает человека, который находит лазейку в правилах и умудряется выкрутиться на грани нарушения и выполнения закона. Читер – тот, который играет не совсем по правилам (или совсем не по правилам), но ему это сходит с рук. Вообще читер – это слово с негативным смысловым оттенком. Читерить плохо. Наверное, изначально это геймерский сленг.
Например, я говорю, что, согласно правилу, в таких-то случаях пишется слитно, а в таких-то ― раздельно, и случаев раздельного написания меньше. Здесь можно считерить – выучить только раздельное, а все остальное будет писаться слитно.
— Так вы на уроке и говорите «можно считерить», и вас все понимают?
— Да, разумеется, потому что они на этом сленге общаются. Или когда кто-нибудь делает домашнее задание и вместо одного предложения на каждое слово пишет одно предложение на три слова. Я попросила минимальный контекст дать для каждого слова – и у всех получилось десять предложений. А кто-то написал шесть, но все десять слов в нем сыграли. Я говорю: «Классно!» Это читерство, но очень удачное, и оно абсолютно допустимо.
— А есть слова, которые вы при детях не употребляете и не разрешаете им так говорить?
— Мне кажется, есть дешевые, попсовые слова. Например, сейчас разговорным стало «пипец». Это почти обсценная лексика. Дети его начинают произносить с надоедающей и раздражающей частотой, и я делаю замечания: «Фильтруйте, пожалуйста, фильтруйте речь». Если рядом со школой стоит подросток, в речи которого кроме мата, есть только одно цензурное слово, то он глуп, потому что не знает, как использовать язык. Разумеется, я останавливаюсь и делаю замечания, иногда весьма резкие. Могу сказать сленгом: «Где вы вообще находитесь? Не кажется ли вам, что стоит фильтровать базар в школе?»
«В группе должен быть махач и мордобой»
— Бывает, что старшие преподаватели приходят к вам на урок, а потом готовы сжечь на костре за какие-то нестандартные приемы преподавания?
— В первые два года ко мне ходили, хотя директор лицея Татьяна Петровна, как я понимаю, старалась меня ограждать, зная, что я дикий параноик и паникёр. И однажды на урок литературы пришли два преподавателя. Наталья Юрьевна, председатель методического объединения филологов лицея, и математик Татьяна Павловна, она была тогда завучем. Помню, что мной была категорически недовольна Татьяна Павловна и категорически довольна Наталья Юрьевна. Первая говорила, что разговаривать на такой мешанине сложных терминов, разговорного сленга и чуть ли не жаргона нельзя, что она не понимает, как можно мешать литературную речь непонятно с чем. А вторая сказала, что это – фишка преподавателя, и именно поэтому дети и любят уроки литературы. Я не знаю, кто из них правее.
Любой опытный пожилой учитель может воскликнуть: «Ну как же так?» Я могу, например, объяснить фразеологизм рядом синонимичных выражений, одно из которых будет из высокого штиля XVIII века, другой ― из советского языка, а дальше пойдет что-нибудь дворовое или профессиональносленговое. Мне кажется, что именно в способности грамотно и эффективно мешать языковые пласты заключается знание языка и владение им, но кого-то это действительно смущает.
— От чего еще опытный пожилой учитель может получить сердечный приступ, зайдя к вам в класс?
— Я думаю, что кого-то может возмутить мое спустя рукава отношение к дисциплине. Иногда у меня в аудитории может быть очень громко. И меня это устраивает, потому что мне кажется, что именно в этот момент я могу себе позволить действительно высокий уровень шума. Хотя в другое время я требую такой тишины, чтобы было слышно, как скрипят ручки.
-Высокий уровень шума – это на деле как выглядит?
— Бывает, сначала дети поднимали руки, но потом пошла оживлённая дискуссия, они готовы друг друга закидать не знаю чем, ради того, чтобы точнее определить лексическое значение слова. Мне кажется, если дети испытывают такие дикие эмоции по поводу вшивого лексического значения слова, я имею право позволить им этот дебош. А потом успокоить и сказать, как есть на самом деле.
Недавно группа 6.4 чуть не порвала друг другу глотки за олимпиадные задания по русскому языку. Притом, что задание было непостижимое для шестого класса. По цитате из Есенина надо было определить «географическое происхождение» поэта.
И мне в ответ березка:
«О любопытный друг,
Сегодня ночью звездной
Здесь слезы лил пастух».
Разумеется, все рассказывали, что пастух и березки – это провинция, не город, следовательно, деревня. А составители хотели, чтобы ребенок понял, что «друг-пастух» — это рифма, значит, произносится не друг, а «друх», то есть это южнославянский диалект, Рязанская губерния.
— Почему рвали глотки?
— Они очень быстро упёрлись в «берёзки» и «пастуха» и не могли сдвинуться с места. «Прочтите текст, – говорю я, – Кто сможет вслух прочесть четверостишие?» И они его читают, я им: «Вы читаете неправильно». Они решили, что проблема в интонировании пунктуации, и кричат: «Я!» – «Нет, я!» И начинается спор из-за того, как правильно интонировать. «Вы читаете неправильно. Кто сможет вслух прочесть стишок?» И одного мальчика вдруг осеняет, что там же нет рифмы. «Как сделать, чтобы была рифма?» И они догадываются, и тогда вопль сразу из нескольких ртов, разумеется, они поднимают руку, но вместе с рукой вырывается нечто… Как назвать этот звук и описать его, я не знаю – агонизирующее такое нечто: «А-а-а!»
Аналогично было в группе 6.1, в которой не могли понять, чего я хочу. Я пошла с другой стороны: «Ребята, от вас требуют географического происхождения, да?» – «Да.» – «На уроке русского языка, да?» – «Да». Я говорю: «Это что надо изучать, чтобы совместить русский язык и географию?» И несколько ребят: «Диалектологию же!». Господи! И этот инсайт, разумеется, не дает возможности поднять руку и сказать, потому что ты выплескиваешь это почти бессознательно.
— Это невозможно, да.
— Это невозможно проконтролировать. Я считаю, что так должно быть время от времени. В группе должен быть мордобой и такой заразный азарт. Главное, я знаю ответ, пытаюсь на него вывести, некоторые догадываются, к чему я веду. И они бегут к ответу быстрее, чем все остальные, начинается просто махач какой-то. Мне кажется, что иногда это просто необходимо.
— При этом, наверное, просыпаются даже самые медлительные?
— Разумеется. Там уже все версии идут в дело. Уже начинают в меня швыряться детьми, которые не могут никогда и ничего, а здесь подняли руку, я кричу: «Ну же! Ну, дайте мне версию!» – Они вопят: «Вася, давай версию! Давай ее! Она у тебя, ну же, ну!» Если такого азарта не будет, а будет муштра, будет ли результат? Наверное, но в разы меньший при больших затратах со стороны учителя. Я буду стараться держать группу, все будут сидеть вертикально с прямой спинкой, я буду заставлять задвигать стульчики, но мне это будет стоить диких сил, а результата почти не будет.
— Бардак, шум, радость, азарт – что с вами происходит в этот момент?
— Я, наверное, человек очень эмоциональный. Меня тоже начинает штырить совершенно не по-детски. Я тоже начинаю кричать и махать руками, и кидаться от команды к команде, и от человека к человеку. Если человек не договаривает какой-то малости, вот он остановился в сантиметре от правильного ответа, я начинаю делать странные жесты руками. Жесты, мимика, клоунада, пантомима, все что угодно, но, в общем, да, я, наверное, гиперэмоциональна и испытываю ощущение восторга и вдохновения.
«Спасибо за Цоя и БГ»
— Зачем вы разбираете стихи рокеров с детьми?
— Я слушаю эту музыку. Из общедоступной поэзии есть классика, а есть альтернатива — русский рок. Есть поэзия без музыки – это Бродский, это Шестаков, это Пушкин, это классика, весь Серебряный век и почти весь Золотой. Почти весь, потому что из-за разницы в языках он очень многим недоступен, Серебряный часто детям ближе.
Но есть поэзия, которая положена на музыку, и подростку гораздо проще ее воспринимать. А мне – объяснять, потому что я могу рассказать о музыкальности или объяснить пафос, эмоциональный накал с точки зрения звука. Здесь я могу включить запись и показать, что и голосом, и музыкой передается то, что мы в тексте можем словами передать – мне так удобнее. А еще, может быть, это пошло из-за того, что я гораздо больше работала со старшими, а они часто слушают то же, что и я.
— Кого из рокеров вы разбираете по составу?
— Борис Гребенщиков, Саша Васильев. Со старшими — Башлачева. Младшим рано и слишком страшно, наверное. Цоя просто в хвост и в гриву! Потому что там и стихотворение построено просто, и предложения короткие. В прошлом году, помнится, мне было очень удобно на Цое давать сложные предложения.
Дом стоит, свет горит
Из окна видна даль,
Так откуда взялась печаль?
Вперед – бессоюзные предложения разбираем.
Так как я очень люблю Гребенщикова, то он у меня часто всплывает, когда нужно предложение по схеме в пример привести. У старших вызывает уважение ритмизованный пример, просто потому что это красиво. А маленьким нравится «Сплин», они его слушают.
— Шестиклассники?
— Из 6.4 как раз девчонки повернуты на «Сплине». Из 6.2 и девчонки, и мальчишки послушивают. Я не знаю, почему именно Саша Васильев, а не Цой, что было бы логичнее.
— Девочки и «Сплин», мне кажется, это как раз логично.
— Депрессия, тоска, романтика?
— Да. А не было такого, что приходят к вам родители и говорят: «Что происходит, вообще, вы чем занимаетесь? Рокеры какие-то!»
— Ни один не приходил. Я уверена, больше чем на 200%, что у кого-то из родителей есть мысль: «А где про осень и листочки?». Но поскольку никто не подходил, предполагаю, что большинство не против. На почте у меня масса благодарностей от родителей.
— Что пишут?
— Пишут: «Спасибо за Цоя и БГ». Буквально недавно читала такое: «Спасибо за более глубокий уровень». «Спасибо за то, что тексты не примитивные и не одинаковые».
«Уважаемая и любимая Королева Гильотина»
— Как они вас называют, кроме АГ?
— Обычно да, сокращают до инициалов. АГ. Есть еще Королева Гильотина. Это пошло с прошлогоднего правила о написании иноязычных слов вроде «бульон», «павильон», «миньон». Прямо в лицо не говорят, но могут в письме написать: «Уважаемая и любимая Королева Гильотина! Тра-та-та». Это метафора, художественный прием, мне нравится. И обращения повторяют заодно.
— А еще как?
— АГ все же. Но если обращение в официальном письме, то оно должно быть конвертировано в Анну Геннадьевну. После Булгакова была Аннушка, но это прозвище недолго продержалось. Оно мне, наверное, не подходит. Я сыронизировала по этому поводу: «Ребята, аккуратнее, сейчас как масло разолью». Они пару раз пошутили, но оно не прижилось, поскольку совсем чужое.
— Вы используете гаджеты в учебном процессе? Как относитесь к тому, что дети погружены в них?
— Я не разрешаю на уроке пользоваться гаджетами, принципиально, ни на русском, ни на литературе. Я разрешаю фотографировать материал, чтобы отправить его куда-то, например, отсутствующим. Зато я приветствую использование онлайн словарей, ресурсов типа «Грамота.ру». Словари символики и геральдики у нас на литературе все время висят в открытых вкладках, это наша «настольная книга». Но к гаджетам у меня отношение неоднозначное. Понятно, что это зависимость, что это привычка вроде курения. И она влияет на восприятие очень серьезно.
В последние лет 10-15 человеческое восприятие стало принципиально отличаться от того, что было несколько десятилетий назад. Информация не хранится в памяти активно, она рассеивается, поступает в голову и тут же оттуда уходит. С одной стороны, есть защитная реакция организма – мы не можем все воспринять, мы защищаемся. С другой, среди отфильтрованной информации может быть то, что нам очень нужно, а мы этого не вспомним никогда в жизни — оно ушло, как промотанная новостная лента. Мы учимся не задерживаться ни на фактах, ни на эмоциях: мы читаем про трагедию в московском метро, следом новость о новом сериале, следом ― о годовщине теракта, тут же ― о новых памперсах, а сбоку уже ждёт милое видео с котиком. После этой информационной эпилепсии не запомнишь ни трагедию в метро, ни памперсов. Это плохо. Но, так как сделать с этим ничего невозможно, это технологический прогресс, он есть, у него есть плюсы, у него есть минусы, поэтому как-то нужно пытаться приспособиться.
— И как вы приспосабливаетесь?
— У меня есть очень много возможностей на самом деле. Это мне очень на руку. Например, я могу не ставить два за отсутствие домашней работы, а принять ее день в день удаленно по электронной почте. Когда ребенок говорит мне, что он забыл тетрадь – я могу не думать, врет он мне сейчас или не врет, потому что «до без минуты завтра» у него есть возможность прислать мне домашнее задание на почту. Оно было задано на сегодня – сегодня ты должен его прислать, и двойки не будет. И ребенок может его просто дома сфотографировать, а может прибежать домой в мыле и быстро его сделать. Конечно, лучше, если он его сделал и забыл. Но если он прибежал и сделал, ну, и молодец – он его сдал в этот день, и я не поставлю два балла.
— Вы используете для общения с детьми соцсети, мессенджеры?
— Разумеется, общение идет в соцсетях обязательно. Например, домашнее задание уже не в дневнике, а на нашем лицейском ресурсе. Туда я могу выложить презентацию, видео, иллюстрацию – и мне это удобно. А еще я могу отослать к визуальному образу: чтобы объяснить официальный стиль – просто повесить на экран менеджера в костюме. А вместо разговорного стиля я могу показать изображение свободного стиля одежды. И это будет гораздо более быстрое, понятное, доступное объяснение для всех и для меня, в том числе. Мне проще показать, чем долго-долго объяснять.
Например, на литературе я объясняла разницу между сентиментализмом и романтизмом – и там, и там примат чувств, превалирование эмоций над рацио; и там, и там, как правило, любовные линии; и там, и там природа – наше всё. И как развести эти направления? Я показывала американскую мелодраматическую комедию и романтический триллер, ужастик. И они поняли, почему сентиментализм очень быстро себя изжил, и сменился романтизмом, который предложил больше тем для обсуждения. После слащавой комедии и романтического готического триллера понятно, как развести эти направления по цветовой гамме, по настроению, по концентрации «розовых сопель».
Плюс соцсети – это, конечно, удобно. Например, у меня в группе, где я классный руководитель, есть комитет самоуправления, в нем существует должность онлайн-информатора. Если вдруг у нас падает УЛИСС (ресурс с домашними заданиями), есть человек, который должен срочно выйти на связь с преподавателями – по электронной почте, по мобильному телефону, узнать домашнее задание и быстро выложить его ВКонтакте. Если кто-нибудь после этого не выполнит домашнюю работу, то, разумеется, получает в лоб не учитель, не ресурс, не абстрактный техник, а человек, который не сделал. Мы живем в век технологий. Мне кажется, это помогает воспитать чувство ответственности, личной и групповой.
Учитель в социальных сетях
— Учитель в соцсетях – это вообще вопрос дискуссионный. Есть ли границы его открытости перед детьми, родителями, другими учителями?
— Наверное, я скучно живу?
— Я посмотрела ВКонтакте вашу страницу, довольно весело.
— Мне не кажется, что из моей жизни, вконтактовской, что-то стоит скрывать от детей. Ему нельзя знать, что учитель – живой человек? Ему нельзя знать, что учитель занимается танцами? Почему? Наоборот, он должен это знать, потому что учитель – такой же человек, как он, и он имеет право на такую же ошибку, как и ты, и он имеет право на такую же неорганизованность, как и ты. И ты имеешь право на такую же неорганизованность, как учитель. И учитель имеет право устать, быть радостным или грустным, лечь спать в пять часов утра.
И ребенок имеет право на следующий день прийти и сказать: «Анна Геннадьевна, что же вы не спали сегодня?» И Анна Геннадьевна имеет право, положа руку на сердце, сказать: «Что делать, весь день прокрастинировала, и до пяти часов утра проверяла ваши тетради». Вы видите, да, честно, оно так и есть.
Есть границы и субординация, но они не зависят от того, выхожу я в сеть или не выхожу. Они зависят от уважения, от пиетета, который испытывает или не испытывает конкретный человек к конкретному человеку. Я могу не быть одного возраста/статуса с человеком, но я испытываю уважение к личности, которое не дает мне права обидеть, нахамить, бестактно высказать претензию.
— А чем должен или не должен делиться учитель в соцсетях?
— У меня, конечно, все время стоит флажок внутренний, что «дети читают». Но в конце концов я прихожу к мысли, что читают люди, а не дети. А в первую очередь себя читаю я. Дело не в том, что мне стыдно перед детьми, а дело в том, что есть какие-то рамки адекватности, их я не имею права перейти. Наверное, я просто не делю людей на детей и взрослых.
— Многие взрослые с трудом уже понимают язык детей в соцсетях. У вас таких трудностей нет?
— Это то, что раньше было дворовым сленгом, теперь стало сетевым. Это власть языка. Для меня этот язык самый эффективный. Он строится на намеренном искажении правил грамматики.
Одно дело – грамотность и образованность, а другое – то, как человек общается в сети. Когда ребенок пишет мне без знаков препинания и неправильно, я исправляю, потому что он пишет учителю русского языка, он вообще пишет учителю – пиши грамотно. Это пройденный материал ― будь любезен обособить вводное слово. Если я вхожу в группу к своим 6.2 и вижу на стене объявление, в котором чего-то там не хватает, я делаю замечание прямо в комментарии: «Поправьте здесь так-то и так-то». Они поправляют. Если дети переписываются между собой, сливая и сокращая слова, мне кажется, это их личное дело. Я не имею права вмешиваться в то, как ребенок общается со своими друзьями. Он все равно не перестанет общаться именно так, просто не будет показывать мне – ну, и в чем радость?
Сленг поэтому и появляется, что какая-то группа людей хочет говорить на своем языке. Это в каком-то смысле протестная, изоляционная форма. У развитых и образованных людей это проходит, они начинают разговаривать и писать нормально. Если за сленг ругать, наказывать, запрещать так говорить, это не поможет переболеть, наоборот, вызовет встречную волну протеста, когда ребенок захочет еще больше такого самовыражения.
-А как учитель должен реагировать, если ему неприятно?
Мне кажется, можно выразить свое мнение по этому поводу. Например, я знаю одну девочку, которая так пишет. Меня это раздражает, мне кажется, что это неумно, я ей говорила об этом несколько раз. В диалогах со мной она так не пишет. Я не говорила, что запрещаю, я сказала: «Меня это раздражает, и если вы вообще можете уследить за руками и за языком, будьте любезны мне писать и со мной общаться по-русски». Да, она действительно пишет с мягкими знаками, там такая интонация сюсюканья появляется, ужасно неприятная, бесючая страшно. Сливаются слова. Причем она очень грамотная, и когда надо, она пишет очень чисто. Это возрастная штука. Таких возрастных закидонов масса, она переболеет, как и другие. Моя задача как классного руководителя – попытаться максимально сгладить пубертат, а дальше это пройдет. Если это не пройдет, то, извините, это недоразвитость.
«Нам плохо, одиноко, мы скучаем»
— Помимо дружественных учителей в лицее есть не менее дружественный кот, говорят, он свободно заходит в классы во время урока.
— Это хранитель лицея. В 91-ом году, когда открылся лицей информационных технологий, в здании на Ломоносовском появился рыжий кот. Он жил 20 лет в лицее, его звали Макс, он был гигантских размеров, очень харизматичный. Потом появилась традиция, что в лицее всегда должен присутствовать рыжий кот, теперь их два: Ерофей в здании старшей школы и Фунтик ― в средней. Без них нельзя. Как жить без хранителя традиций?
С урока я обычно прошу его удалиться. Говорю: «Месье, будьте любезны», – и так ногой под попу вежливо-вежливо. Поэтому ко мне больше кот не заходит на уроки. После уроков, да, на моем столе он часто дрыхнет. Детям, конечно, это нравится, потому что это самобытно, это традиция, это уютно и по-домашнему.
— По сравнению с большинством школ ЛИТ1533 – это такой оазис?
— Да, да, по сравнению с большинством московских и российских школ, это действительно оазис, хотя, безусловно, здесь есть очень разные дети. Есть дети очень умные, взрослые и развитые, а есть дети, которые развиты интеллектуально, но при этом аутичные. Важно, что и такие в лицее выживают, доучиваются до конца, заканчивают его и даже социализируются. В обычной школе таких часто травят.
Несколько лет назад на наш ежегодный туристический слет ездил мальчик с кислородным баллоном в рюкзаке. Вы представляете себе, что это? Он выступал от звена, танцевал, а у него за спиной ― у единственного ― был рюкзак, в котором лежал баллон, и прицеплена маска кислородная. И группе, в которую он попал, пришлось обыгрывать это дело, потому что он не мог активно плясать, и он у них был черепашкой или броненосцем, он с этим зеленым рюкзаком солировал, получился образ.
Авторитет учителя и дистанция между учителем и учеником здесь держится не на муштре, а на доверии, уважении, эмпатии взаимной. Например, я говорю группе: «Ребята, я не успела проверить ваши диктанты», а они отвечают мне: «Ну, вы хоть поспали?».
Это показательно! Потому что им важны оценки за диктант, но в данный момент я скуксилась, сказала «извините», и для них важнее спросить не «когда будет?», а, «вы хоть не умерли?», потому что раз я не успела проверить, значит, был какой-то локальный армагеддон.
-Интересно, почему так получается, здесь особая система воспитания, что ли?
— Я не знаю. Но здесь часто дети приходят и говорят мне, например: «Сегодня Ирина Борисовна была расстроена». Я говорю: «Чем?» – «Мы побоялись спросить. Вы же знаете, когда Ирина Борисовна расстроена, лучше лишних вопросов не задавать. Но нам показалось, у нее что-то произошло». Это же показатель того, что дети не только получают знания, они еще и учатся отслеживать какие-то личные моменты. Я училась в обычной школе, и я помню этот праздник жизни, когда нам говорили, что Марьиванна заболела. Мы просто чуть ли не хлопушки доставали, причем даже не ждали, пока тот преподаватель, который объявляет, выйдет из класса, потому что нам было наплевать.
А здесь, когда я заболеваю, флешмоб случается на почте. Кто-то просто пишет от себя: «Анна Геннадьевна, нам без вас плохо, мы скучаем, выздоравливайте». В прошлом году группа 6.4 организовала флешмоб. Они формулировали какое-то общее сообщение, причем в виде фонетической транскрипции.
— Это как?
— Например, пожелание, чтобы не было кашля: они рисовали фонетическую транскрипцию по всем правилам (мы только фонетику закончили), с редуцированными звуками, ерами и ерями. Фонетическое «штоп небълъ кашл’ь». Они сочиняли эту транскрипцию, как она должна выглядеть без ошибок, сильные ребята проверяли, чтобы у всех было правильно, потом ее писали каждый своей рукой, фотографировали и присылали картинку. И отправляли они все это, например, в 21:05 – 21:15. Мне в течение 10 минут приходило штук 30 писем.
В этом году флешмобов не было, но обязательно появляется кто-то, человек 10-15, которые пишут, когда болеешь: «Нам плохо, мы скучаем, нам одиноко. У нас сегодня заменял такой-то преподаватель, он сказал вот так-то. Так можно говорить? Выходите, мы не знаем, у кого спросить, как можно говорить». Это живое общение.
«В пень этот чаек! Кому нужно все это!»
— Бывает, что вы плачете?
— От отчаяния, да, регулярно. Двоечные диктанты, 25 раз одно и то же.
— Слезы из-за диктантов?
— Если это из раза в раз, то да. Или если это массово не сделанная домашняя работа. Это ощущение профессионального фиаско сразу. А еще с литературой так бывает часто. Например, мы разбираем долго произведение, и это так интересно, так подробно, так красиво, так умно и сложно, и я убила на это столько сил своих и их, и я задаю сочинение, и получаю беспомощные работы – это может быть просто вечер рыданий. Периодически я утешаю маму, у которой такие же вечера по поводу старших. А потом меняемся, и она утешает меня. «Зачем мы месяц «Снежную королеву» мусолили, если они?.. А-а-а!» – «Ну, что тут сделаешь? Ну, давай чайку». – «В пень этот чаек! Кому нужно все это! Увольняюсь завтра!»
— Не ожидала, что учителя так переживают.
— Нет, это очень серьезно. Потом это зависит от того, насколько лично учитель воспринимает свою работу. Для меня работа ― это личное, ценное, принципиально важное, и все эти армагеддоны на уроках, разумеется, заканчиваются срывами дома. Это очень тяжело, и таблеточки всякие, нервы успокаивающие, принимаю, конечно, регулярно.
— Уже? Сколько вам лет?
— 26. А как мне выживать? А когда весна начнется, без витаминов и таблеточек никак.
— А тогда, может, бросить все это?
— Я на самом деле думала. Я думала как-то, когда вела пятые классы весь год, что надо тикать отселе быстрее. Но я не могу пока увидеть и найти, в какой еще профессиональной области у меня будет такая возможность для самовыражения, самореализации, как с детьми. Потому что пока ― я не знаю, что будет дальше ― и со старшими, и со младшими у меня довольно большой процент взаимопонимания.
Фотографии Сергея Щедрина и из личного архива
Во второй части беседы с преподавателем Анной Яневой читайте: как научить дружить современных детей и какие упражнения для этого использовать, можно ли старшеклассникам носить учителя на руках в прямом смысле, почему дети не понимают значения фразеологизмов и насколько сильно им не хватает объятий.