Как-то летом я на своем талиге — так в Боснии называются небольшие, легонькие и очень прочные повозочки — влекомый старой, мудрой кобылой Зекой, добрался-таки до мало достигаемого Цизина (Правильно: Цазина. — Ред.) и не раскаялся. Прелестный, чистенький мусульманский городок с одной продольной и двумя-тремя поперечными улицами раскинулся по отлогим берегам горной лощины, среди леса вековых буков, к которым на этой высоте уже примешивалась сосна и ель.
Две мечети с острыми стрелами их ослепительно белых минаретов, четко рисовавшихся на синеве летнего неба, напоминали мне так любимый мной Кавказ. Чисто выбеленные касабы, то есть боснийские дома с высокими деревянными крышами и неизменными балкончиками, сплошь увитыми виноградом, плющом и хмелем, выглядели так же приветливо, как и их хозяева в своих белых рубахах, турецких, широких сзади, шароварах, туфлях на босу ногу и красных фесках на головах.
Цазин, Босния, начало 1940-х.
Многочисленные заказы на рекомендуемые мною товары (я путешествовал в качестве вояжера — представителя нескольких фирм), следовательно и отличный заработок, конечно, только усилили то прекрасное настроение духа, в которое привел меня чудный горный воздух, напоенный нежным ароматом цикламенов, и вид этого заброшенного в горных дебрях поэтического уголка приветливой и гостеприимной Боснии.
Закончив все счета и расчеты и плотно пообедав, я комфортабельно расположился в старинном, очень удобном кресле на тенистой веранде единственной в городе гостиницы, носившей громкое имя «Отель Свобода». Боснию нельзя себе представить без джезвы — маленькой кастрюльки и чашечки с дымящимся в ней кофе. Тем кофе, о котором восточные народы говорят, что он должен быть черен, как ночь, горяч, как ад, ароматен, как роза, и сладок, как поцелуй любимой женщины. Кофе, которым я наслаждался на веранде «Отеля Свободы», по крайнему моему разумению, добросовестно отвечал всем этим требованиям.
Али, мой кучер — босанец, с которым я исколесил Югославию вдоль и поперек, поставил меня в известность, что Зека стоит раскованная и очень утомленная последним переходом, талиге нуждается в большом ремонте, а потому сегодня в путь мы двинуться никак не сможем. Самыми необходимыми аксессуарами для приведения в порядок наших перевозочных средств Али почему-то считал литр лучшей крепкой сливовицы-перепеченицы (крепчайшая водка из слив), большую миску паприкаша и кофе, джезв этак десять. Я совершенно ничего не имел против того, чтобы отдохнуть денек-другой от постоянной тряски на тележке, потому дискуссии на сей предмет между нами не последовало. И Али, вполне удовлетворенный, удалился, пожелав мне «само уживати», то есть только наслаждаться, я же, покончив с кофе, отведав чудесной дыни из породы тех, чей аромат разносится на сто метров вокруг, и отдав дань другим фруктам, решил предаться блаженному кейфу.
Грешный человек, но испанская сиеста или азиатский кейф весьма милы моему сердцу, сердцу старого бродяги. И действительно, разве грех, исполнив свою работу, побездельничать часок-другой на тенистой веранде, по полу которой пестрят блики от солнечных лучей, прорвавшихся сквозь чащу листьев вьющегося по трельяжу полудикого винограда? Он не так приятен на вкус, но его гроздья, рдеющие между листьями, очень красивы и, просвечиваемые солнцем, приятно ласкают взор.
Цазин, Босния. Современный вид.
Европейцы и янки кейфом наслаждаться не умеют. Суть, так сказать, цимес, кейфа не в безделье, а в умении на некоторое время совершенно отрешиться от всех мыслей о делах, от ежедневных, ежечасных забот. На небольшое время забыть довлеющую дню злобу его. Тишина, покой, свежий воздух, созерцание красоты природы делают кейф полным прелести. Никаких посещений или разговоров, даже с милыми сердцу людьми. Никакого напряжения ума. Пусть мысль витает вне обычных своих путей. Поменьше самых незначительных движений. Надо дать полный отдых всем мускулам, сидя в самой спокойной, удобной позе. Для истинного кейфа необходимо уметь довести себя до того состояния, когда почти совершенно не чувствуется наше бренное тело.
Самое выражение «бренное тело» вы поймете лишь тогда, когда научитесь отдыхать, бодрствуя и забыв о требованиях вашего физического тела, к которому мало-помалу начинаете относиться не как к своему «я», а только как к неразлучному вашему инструменту или одаренной чувствительностью и не всегда удобной одежде. Зато в такие часы отдыха всего вашего существа истинное духовное, высшее «я» человека начинает чувствоваться вами все с большей и большей реальностью. Выражение «Ergo sum» получает в сознании иное значение, чем прежде. Восточные мудрецы уже в глубокой древности сознали всю важность «умения отдыхать» и стремились довести его до достижения блаженства нирваны.
Вот такому-то кейфу, во всей его прелести, я предавался на веранде отеля, когда неожиданно скрипнула калитка ворот, послышались шаги и на веранду взошли два новых посетителя.
Достаточно было беглого взгляда, чтобы узнать в них русских. Один из прибывших, молодой человек лет тридцати, находился и по возрасту, и по внешнему виду, сохранившему под штатской одеждой следы военной выправки, в той поре, когда некоторые эмигранты начинают чувствовать и величать себя полковниками. Такое преизобилие полковников «по убеждению» дало повод одному каверзному шутнику пустить по Белграду ставшую весьма ходкой злую поговорку: «Полковник — это есть белградский эмигрант, достигший тридцатилетнего возраста».
Вошедший и заподозренный мною в принадлежности к «полковникам» был среднего роста, сухощавый блондин, не красив и не дурен собой, но с таким безукоризненным пробором на голове, что сам Антони Иден мог бы ему позавидовать. Одетый в темно-синий демисезонный костюм, служивший в то время прямо-таки классическим одеянием офицеров, недавно переодевшихся в штатское, этот господин держал шляпу в левой руке, через которую был перекинут непромокаемый плащ, а в правой — легкий стек.
Что касается до другого, то тут не могло быть никаких сомнений в его принадлежности к доблестному Кубанскому казачьему войску. На нем красовались «кубанка» из коричневого барашка, черная рубаха-бешмет, застегивающаяся не пуговицами, а по-кавказски, узелками-гомбочками, черные люстриновые шаровары с алым кантом, заправленные в сапоги козловой кожи, дополняли костюм этого станичника в эмиграции. Открытое, добродушное лицо казака с карими веселыми глазами невольно внушало симпатию. Словом, это был кубанец.
«Кто они по их теперешней, эмигрантской профессии? — подумал я. — Геометр и фигурант? Как раз подходяще!» Но у прибывших не было видно ни треног, ни реек, ни каких других принадлежностей землемерной службы. Кубанец нес только два средней величины чемодана, видимо видевших виды. «Мои конкуренты, вояжеры? — продолжал думать я. — Тоже не похоже. Нет портфеля в руках у белокурого, очевидно старшего из двух. Кто же они такие?»
Незадолго перед этим я встретил одного белградца, который, по его словам, торговал «своим плевритом». Как-то он разболелся и доктор прописал ему микстуру, успокаивающую кашель. Принимая лекарство, больной пролил немного на пол. В его комнате гнездилось много прусаков, и вот на запах микстуры к маленькой лужице на полу потянулись вереницы этих надоедливых насекомых. Они с жадностью набросились на душистое и сладковатое питье и, глотнув его, околевали тут же, в нескольких сантиметрах от соблазнительного лакомства. У деляги белградца мелькнула удачная мысль, которая и была им приведена в исполнение. Он заказал большое количество микстуры и отправился в путь-дорогу по Югославии, принимая подряды на очищение жилищ от прусаков. Дело пошло, и способный эмигрант стал бы богатым человеком, но, к сожалению, сам он пил не прописанную ему микстуру, а сливовицу и притом в русском масштабе.
Каких только способов заработать копейку не измышляли предприимчивые русаки в братской славянской стране! Определить род деятельности новых гостей «Отеля Свободы» я затруднялся, но мне ясно было одно: мой кейф пропал, а я так разнежился в этом удобном, хотя и допотопном кресле. Мне меньше, чем когда-нибудь, хотелось знакомиться с земляками и слушать неизбежные рассказы о том, что у нас, «у Белграду» все уверены в начале похода против большевиков в следующую же весну.
С лишком двадцать лет подряд повторялось одно и то же: весной ожидался поход на осень, а осенью — на следующую весну. Затем следовало совершенно секретное сообщение, «только между нами, никому не говорите», о предстоящих назначениях на высокие командные должности и о будто бы уже состоявшихся производствах. «Понимаете ли? Это Иван Петровича произвели? Да я его, батенька, на 5 лет старше!» Словом, все то, что дало повод злым языкам болтать, будто бы эмиграция занимается только тем, что делит между собой губернаторские места.
Надо честно сказать, разговоров о будущих губернаторах я за все время до Второй мировой войны никогда не слыхал, а вот о нашем весенне-осеннем походе, этого таить нечего, это было и… надоело. Недостаточный энтузиазм, высказанный в вопросе «нашего похода», считался весьма предосудительным недостатком и отсутствием истинного национального чувства. Некоторый скептицизм в отношении возможности начала освободительного похода мог повести даже к обвинению в наклонности к большевизму, и уж во всяком случае сомневаться в победоносной скачке на белых конях было для чина «армии изгнанницы» дурным тоном.
Словом, предвидя неизбежные подобные разговоры, я в душе, сказать по правде, послал вновь прибывших земляков ко всем чертям и, чувствуя, что мой отдых безнадежно пропал, с горя принялся опять за дыню и фрукты.
Прибывшие между тем заняли столик на противоположном конце веранды, причем перед каждым из них как бы сам собой вырос графинчик с четвертью литра ракии — сливовицы. Такие графинчики, из которых пьют прямо из горлышка, без помощи рюмки, здесь называются шише или шишенце. Земляки чокнулись, приложились, и ракии не стало. Белокурый показал хозяину два пальца, и два новых шишенца выросли на их столе. Последовал опять короткий стук стекла об стекло, и фляжки стали первобытно сухи. «Однако, — подумал я. — Да эти бедняги прямо-таки палимы жаждой ракии, что твой лермонтовский раненый воды “в полдневный час в долине Дагестана!”»
Утолив первую жажду, собутыльники закурили и с видом заправских заговорщиков стали шептаться, наклонившись друг к другу и бросая по временам в мою сторону, нельзя сказать, чтобы особенно доброжелательные, но весьма подозрительные взгляды. Так смотрят обыкновенно на случайно встреченного в общественном месте кредитора, которому просрочили уплату долга. «Не подойдешь ли, мол, ты, да не потребуешь?» А иногда, наоборот, так глядят на соотечественника, известного способностью на лету, даже иногда у совершенно незнакомого человека перехватить десяток-другой динар «до завтра». Мне эти приезжие известны не были, просить взаймы я не собирался, а потому их видимая подозрительность меня удивила. Как правило, до знакомства эмигранты смотрят друг на друга весьма ласково. Зато потом…
Эти были, казалось, исключением. Шишенце перед ними наполнились и опорожнились еще раз, и тогда, видимо, приняв решение, белокурый встал и твердыми шагами направился ко мне. «Начинается», — подумал я с досадой.
— Простите, вы русский? — сказал он, стараясь изящно изогнуться и явно играя под старого кавалериста.
— Как вам сказать? Отчасти да! Отчасти нет! — ответил я.
— То есть почему же это «отчасти»? — опешил он. — Ведь вы русский, полицейский чиновник, командированный в Боснию из Белграда с особыми заданиями и полномочиями. Вы господин Стропский?
— Я? Полицейский? Стропский? Да ни Боже ж Ты мой! Самый скромный торговачкий путник (коммивояжер), — и я назвал себя.
— Так это вы, ваше превосходительство! Как же я вас сразу не узнал? А мы уж думали! — вздохнул он с видимым облегчением и, щелкнув каблуками, четко отрапортовал:
— Штабс-ротмистр Штукин является.
— Штабс-ротмистр? Это очень хорошо! Хорошо, что не полковник! — пожал я его руку.
— Так точно, ваше превосходительство! Полковников теперь так много, что признавать себя штабс-ротмистром — это, по крайней мере, оригинально. Это, так сказать, своего рода подвиг смирения! Вот Солоневич пишет…
«Ты, пожалуй, о походе не заговоришь», — доброжелательно подумал я и вслух добавил:
— Конечно! Но только прошу вас без титулования. Где уж нам такие деликатесы? Не до жиру, быть бы живу!
Так мы познакомились, и, как я ни сопротивлялся, мне пришлось пересесть за их стол. При моем приближении кубанец встал, вытянулся и, протянув свою лапищу досточкой, представился: «Васыль Глушко, Шкурынець, вовк!» (Имеется в виду т.н. «Волчья сотня» есаула Андрея Шкуро, будущего белого военачальника. Так неофициально назывался созданный Шкуро во время Первой мировой войны «Кубанский конный отряд особого назначения», занимавшийся диверсиями в тылу противника на Западном фронте. — Ред.)
Шкуринцы, а особенно «волки» производили не только на меня весьма сильное впечатление еще во время гражданской войны, почему я и взглянул на этого их представителя не без опаски.
Казаки «Волчьей сотни» есаула Шкуро. Первая мировая война. Фото: Центральный государственный кинофотофоноархив Украины имени Г. С. Пшеничного
Вопрос, чем занимаются эти два, по-видимому, совершенно не подходящие друг к другу человека, интриговал меня по-прежнему. Интерес Штукина, не являюсь ли я полицейским чином, еще более усилил мое любопытство. От радушно предложенной мне ракии или вина я, к видимому огорчению моих новых знакомых, отказался и ограничился химбером, т.е. содовой водой с соком малины.
— Ну, а мы, уж извините нас, продолжим, — отнесся ко мне штабс-ротмистр и снова сделал свой магический знак двумя растопыренными пальцами. Полные «шише» выросли немедленно.
— Итак, Борис Николаевич, вы, говоря фигурально, «перековали меч на орало» и занимаетесь торговлей? — спросил Штукин.
— Да! Что же поделаешь! Есть, пить надо, да и бродяга я по природе! Ну, а вы что же? Геометр, вероятно? — в свою очередь спросил я.
Он отрицательно покачал головой.
— Ничего подобного. Моя профессия совсем другая.
Они снова чокнулись и выпили, на этот раз за мое здоровье.
— Вы спрашиваете, чем я занимаюсь? — переводя дух, начал Штукин. Ракия, видимо, делала его разговорчивым и откровенным. — Извольте! Вы старый кавалерист, и я глубоко убежден, что вы мою откровенность во зло нам не употребите, но… прежде всего…
Он сделал тот же жест двумя пальцами, и фляжки снова наполнились питием от слив боснийских.
— Так уютней, — пояснил штабс-ротмистр.
— Воно из пию веселишь, — отозвался Васыль, бросая ласковый взгляд и на меня, и на вновь наполненные шише.
«Больше литра на человека в каких-нибудь полчаса! Да это рекордсмены!» — подумал я и приказал хозяину перенести к нам на стол мою дыню, фрукты и подать мне кофе.
— Итак, вы хотите знать, чем мы занимаемся? — сказал Штукин, закуривая папиросу. — Извольте! Вам я скажу, — на «вам» он сделал подчеркнутое ударение.
— Я — вампирджия, он — мой помощник.
— Вампирджия? — удивленно протянул я. Окончание «ия» и «джия» в сербском языке указывает на принадлежность к тому или иному ремеслу, так например: запатлия значит вообще ремесленник, кафеджия — трактирщик, чурчия — шорник и так далее. Но вампирджия? Такого слова, несмотря на мое порядочное знание братского языка, я никогда ни до, ни после этой встречи не слыхал.
— Вы удивлены? Не правда ли? — спросил мой собеседник.
— Да, признаюсь, я того… Не понимаю, вампирджия, что это такое?.. Нет, не возьму в толк. Откровенно говорю!
— Я уничтожаю вампиров, — серьезно глядя на меня, произнес с самым солидным видом доблестный кавалерист.
— Теперь понятно? — спросил он и, бросив окурок через перила веранды, вместе с Василием покончил с остатками содержимого фляжек.
— Вампиры? Это нечто экзотическое! — моему умственному взору представилась иллюстрация из труда Брэма «Жизнь животных». Спящий городок, кое-где мерцают запоздалые огоньки, и над крышами домишек, между вершинами двух пальм, летит огромная летучая мышь с торчащим на носу рогом.
— Разве эти опасные летучие мыши водятся в Югославии? — вслух удивился я.
— Ну, какие же еще там летучие мыши? Я уничтожаю настоящих вампиров, — с ноткой досады в голосе возразил вампирджия.
— Я опять ничего не понимаю.
— Ну, привидения, привидения! Вот от кого я освобождаю наших братьев сербов, подвергшихся их посещению.
«А, так вот что» — наконец сообразил я. Теперь приходится сделать небольшое отступление, чтобы картина моей встречи с земляками-вампирджиями была понятна читателям.
Балканские, как и восточные народы, очень суеверны. Сербы в этом отношении не составляют исключения. Среди них сильно распространено поверье в появление выходцев с того света, или, по-сербски, вампиров. Даже в двух самых больших и серьезных столичных газетах «Время» и «Политика» иногда печатались сообщения о необъяснимом появлении где-нибудь вампира и о мерах, принятых властями для выяснения деталей и причин такого загадочного события. Но, несмотря на энергию полиции и прекрасной юго-словенской жандармерии, раскрыть сущность этих феноменов никогда не удавалось.
Особенно участились визиты загробных гостей именно в тридцатые годы, к которым относится мой рассказ.
Помню репортажи во «Времени» о появлении в самом Белграде, в одном брошенном доме на краю города, привидения и притом весьма деятельного, склонного к шуткам самого фривольного характера. Его белую, колеблющуюся как облако кисеи тень видели и притом весьма солидные люди, ночью, в лишенных рам окнах облюбованной им развалины. Иногда он выл диким голосом, от которого, по словам слышавших, кровь не только стыла в жилах, а прямо-таки замерзала, сердце падало в бездну и ноги сами собой начинали развивать максимальную скорость в направлении от развалин.
Много неприятностей доставил этот потусторонний безобразник гулявшим по шоссе нежным парочкам. Своей астральной рукой он запускал в них не только вполне материальные, но и весьма увесистые каменья, сопровождая их сатанинским хохотом, еще более ужасным, чем его вой. Один из таких камней попал и разбил в кровь лицо владельца этой старой постройки, рискнувшего в сопровождении полицейского чина приблизиться к ней в сумерки, после чего они оба обратились в неудержимое бегство, преследуемые воем, хохотом и градом камней не на шутку расходившегося представителя 4-го измерения. Досталось от него и жандармскому патрулю, поставленному на ночь в занятые нечистой силой развалины. У бравых защитников общественной безопасности дематериализовались, то есть попросту пропали затворы из карабинов…
Об этом призраке много писали, говорили. Потом понемногу он как-то сошел на нет и о нем забыли, а этот старый дом был продан за бесценок. Купивший его вампиров ничуть не боялся.
Вспомнилась мне и еще одна сенсация из той же загадочной области. На этот раз «Политика» поместила сообщение своего корреспондента о появлении вампира в небольшом южно-сербском городке Митровице, на историческом Косовом поле. Здесь вампир принял вид молодой женщины, недавно умершей в одной почтенной македонской семье. Благочестивые косовчане прежде всего обратились к священнику. Однако молебствие, хотя за него было заплачено золотой монетой, так называемым «наполеоном», не только не оказало успокаивающего действия, но наоборот — после него призрак начал буйствовать и в одну из последующих ночей перебил много посуды на кухне. Это объяснили тем, что при жизни покойная неохотно занималась кухонным приготовлением, почему имела часто неприятности с домашними.
Увидев, что церковь бессильна справиться с разгулявшимся духом, македонцы обратились к власти предстоящей. Помощник срезского начальника, бесстрашный черногорец, решил взять это дело в свои руки, изловив вампира, и получить за ревность к службе соответствующее повышение или же погибнуть в борьбе с нечистой силой как истинный воин Христов.
Среди ночи, когда на чердаке «завампиренного» дома раздались подозрительные звуки, храбрый полицейский полез наверх по непрочной приставной лестнице, имея один револьвер в руке и другой наготове в кобуре, а во дворе двух жандармов, на всякий случай. Зловещий вой вампира, казалось, предостерегал смельчака, но он бесстрашно поднимался вверх, пока страшный удар камнем в область грудо-брюшной преграды не сбросил его обратно на пол, а в темном отверстии над лестницей вдруг засветилась фосфорическим светом мертвая голова и раздался воистину сатанинский хохот.
Еще один камень, угодивший в плечо представителя власти, заставил его и жандармов покинуть обиталище вампира самым поспешным образом. Кончилась эта история, как и предыдущая. Поговорили, пописали и потом забыли. Проездом через Митровицу я слышал, что вампира изгнал своими заклинаниями «некий рус». Понятен поэтому интерес, с которым я отнесся к сообщению штабс-ротмистра Штукина о его борьбе с вампирами.
— Так вы, дорогой мой, значит, воюете с выходцами из потустороннего мира? — продолжил я наш разговор с земляками. — И что же, успешно? Работа есть?
— Есть-то она есть, да только не здесь, в этой самой Боснии! Будь она трижды неладна! — и он недовольно нахмурился.
— Почему вы так недовольны? Босанцы народ неплохой.
— Как для кого. Для нас никуда не годятся. Здесь лишь только появится вампир и начнет действовать, они, как оглашенные, бегут к своему хадже и тот является с целой оравой всяких там мулатимов и просто бездельников, попробуй что-нибудь сделать, когда каждая комната полна народа. Сидят днем и ночью, курят, сосут эту черную дрянь — кофе. Набьются и на чердак, и в сарай. Всюду! Тут вампиру, будь он хоть семи пядей во лбу, делать нечего… Зато там, в старой Сербии и на юге, там хорошо! — И при воспоминании о тех местах вампирджия улыбнулся не без приятности.
— Все-таки я не понимаю, как вы находите этих вампиров?
— Как нахожу? Простите! Ваше лицо окончательно располагает меня к доверию. Вы старый кавалерийский генерал, и, разумеется, никаких сомнений нет, вы нас не выдадите!
— Ну, конечно! — Я поклонился, хотя для меня было ясно, что к доверию обоих моих собеседников располагали ни моя физиономия, ни чин, а опустошенные ими шише, в счете которых я уже сбился.
— Ну, так я вам скажу откровенно, — наклонился ко мне Штукин слева, — вампира я вообще не ищу. Я его вожу с собой!
— Цэ ж я! Васыль — вампыр! — в свою очередь нагнулся к моему уху, обдавая меня ароматом сливовицы, кубанец справа.
Я недоуменно посмотрел на обоих.
— Ось у мене и дудочка е. Цэ для вампырного вою, — и «Васыль-вампыр», прикрываясь скатертью стола, показал мне черный футляр, несколько напоминающий большую готовальню, и в нем некий медный, блестящий, очевидно музыкальный инструмент, похожий своей формой на французскую букву, с несколькими на нем, как на флейте, клапанами.
— А у чамайдани, тамэчки гармонь е, для вампырного хохоту, — добавил он.
— Все это, как и настоящий человеческий череп, покрытый той массой, из которой делаются светящиеся цифры и стрелки в часах, мои изобретения. В темноте, под вой и хохот — это потрясающе! — с нескрываемой гордостью заметил штабс-ротмистр.
— О! Да я вижу, что технически вы отлично снабжены, — одобрил я.
— В наш век без техники куда же? Надо идти в ногу с веком! — и Штукин хлебнул из фляжки.
— Конечно, конечно! — поддакнул я, а сам подумал: «Дна у них, очевидно, нет», — и вслух добавил: «Все же мне многое неясно…»
— А вот сейчас я вам все доложу! — перебил меня вампирджия.
Он закурил и начал докторальным тоном:
— Вампирное дело, как и всякое другое, требует прежде всего знаний и серьезного, вдумчивого к себе отношения. Совершенно необходимо изучить до тонкости характер, уклад жизни народа, среди которого работаешь, и быть тонким психологом. Кроме того, требуется выдержка, соединенная с большой смелостью, доходящей иногда до дерзости. О необходимости живости ума, быстроте соображения, смекалке и говорить не приходится. Должно быть и чувство меры. Пересолил — все пропало, засыпался, а это значит конец всему, и конец весьма скверный. За восемь лет нашей работы у меня (я, как вы понимаете, конечно, шеф предприятия) выработался известный шаблон, нечто вроде устава или тактики вампирного дела. — Тут он на минуту прервал свою лекцию и сделал знак кафеджии.
— Эта ракия нам очень понравилась. — Слово «очень» он подчеркнул.
— Я это вижу, вижу, — любезно согласился я.
— Но надеюсь, не осуждаете?
— О нет! Нисколько. Это так мило!
Ракия появилась, и Штукин продолжил:
— Прибыв в некоторый район, я по карте выбираю тот населенный пункт, который должен подвергнуться атаке вампира, и собираю об этом месте самые подробные справки. Если выясняется, что оно подходящее, туда отправляется Васыль с рюкзаком за плечами. С собой, кроме технических приспособлений и кисейного балахона, он берет огромный кусок сала, сухарей и флягу крепчайшего чая без сахара. С питьем вампиру труднее всего.
Самое главное и трудное — найти в облюбованном доме людей всегда богатых (голь нам ни к чему) место, где можно относительно безопасно укрыться. Мы такое скрытое помещение называем хоронушкой. В ней весь секрет успеха. Хоронушка, так сказать, главный тактический ключ позиции. Чердаки, а иногда летом дымовые трубы, сеновалы, стога сена и хлеба, кучи хвороста и мало ли еще что может послужить для укрытия вампира. Если это удалось, то дело в шляпе.
Дальнейшее, я думаю, ясно. Вампир появляется, конечно, только в ночном мраке, и его поведение согласуется с характером не только хозяев дома или усадьбы, но и с их соседями, а также с теми мерами, которые они начинают принимать, чтобы избавиться от него. Как правило, после каждой такой попытки вампир усиливает свою энергию. Так, если он вначале только выл, то стоит хозяину, скажем, устроить у себя молебен, как дух начинает кроме воя еще и хохотать и так далее, вплоть до бросания камней и появления святящегося черепа.
Когда же наши балканские братья исчерпают все свои кустарные средства, чтобы избавиться от злого духа, и уже приходят в отчаяние, в городишке появляюсь я, чаще всего под моей официальной маркой странствующего фотографа. Конечно, все и вся перебудоражены похождениями вампира. Обедая в наиболее посещаемой кафане и слушая рассказы хозяина о деяниях вампира, я вскользь замечаю, что от своей бабки унаследовал весьма действенное заклинание, от которого привидение сбежит за тридевять земель. И готово! Через час-другой хозяин осажденного вампиром жилья уже сидит в моем номере и я заключаю с ним сделку, удалить духа, временно или навек, с письменной гарантией или на слово. Словом, сделку как сделку, конечно, без содействия нотариуса.
— Ну, а сколько же вы, простите за нескромность, берете обыкновенно за это свое содействие? — поинтересовался я.
— О, по сравнению с затратами, трудом, а главное риском, очень дешево. Кроме того, как я уже вашему… вам докладывал, мои клиенты всегда из богатейших людей.
— Но все же?
— Десять, пятнадцать тысяч динар, это нормально, если клиент чистый, а вот если у него на совести грешок, если говорят, что он поспособствовал тем или иным способом переселению кого-нибудь на тот свет, ну, тогда извините! Пожалуйте бриться! — и вампирджия, обдав меня пронизывающим взглядом, значительно потер руки. Я понял, что в таком случае побреют основательно.
— Ну, а как же вы с полицией? Она, конечно, мешает вашей работе?
— Та було колысь, — вмешался в разговор кубанец. — Полиз до мэнэ на гороще якись начальник, а его каменюкой по пузи. А вин бежить тай крэчить, а щэ каменюку потурил. Не лизь, як нэ зовуть!
— Ну, а с духовенством как?
— Було и того. Як поп служить, то я тихонько лежу у хоронушци тай молюсь, бо я ж православный.
— Да, — добавил Штукин, — с полицией не трудно. Угостишь в кафане вот этим — он указал на шише, если я еду под видом фотографа, то сделаю еще пару фотографий и дело в шляпе. А когда вампир исчезнет при моем содействии, меня же и благодарят и удивляются способности «братьев русов», которые все и вся умеют, — закончил штабс-ротмистр.
В этот момент ворота во дворе отеля растворились и появился почтенных лет мусульманин верхом на осле и с двумя маленькими босанскими лошадками под примитивными седлами в поводу.
— Нам пора. Мы едем, — сказал шеф вампирного предприятия, вставая.
— Зараз, зараз, — отозвался Васыль, принимаясь за чемоданы.
Я потребовал литр ракии для посошка.
— Что вы, что вы! — замахал руками Штукин. — Мы никогда много не пьем. Так… разве еще одну четвертушку на дорогу… это можно!
Я должен был уступить. На том мы и расстались.
Примерно через месяц после встречи в Цазине я был в Сараеве, где мне попалась русская газета. Мое внимание обратила статья видного белградского спирита, подробно с научной точки зрения разбиравшего случаи материализации духов, как во время сеансов, так и вне их.
Думаю, что мои цазинские знакомцы прочли эту статью с большим интересом и удовлетворением.
Опубликовано в сокращении.
Подготовка к публикации: Артем Левченко