О войне, или Последняя буква алфавита
Отец моей жены Вики, капитан Шкарин, пропал в августе 1941 года. Он был инженером на Сестрорецком оружейном заводе и должен был, как и все сотрудники завода, получить броню. Но, поскольку его фамилия начиналась на одну из последних букв алфавита, броню на него оформить не успели, и 24 июня он отправился на фронт.
Один раз ему удалось вырваться в Сестрорецк, для того чтобы помочь Викиной матери, бабушке, прабабушке и одиннадцатилетней Вике эвакуироваться в тыл. Больше от него никаких сведений не было. На бесконечные запросы, которые Викина мать посылала в архив, приходил один и тот же ответ: «Капитан Шкарин пропал без вести в 1941 году».
2 июля 1941 года я получил повестку из военкомата. Медицинская комиссия находилась в здании 4-й образцовой школы на Фонтанке. В большом помещении первого этажа толпились тощие мальчишки в синих сатиновых трусах до колен и с грязными пятками. Врачи бегло осматривали будущих солдат, заглядывали в рот, почему-то ставили на четвереньки, проверяя, нет ли геморроя, и автоматически подписывались под словом «Годен».
В этот день формировался отряд из ста человек для отправки в школу политсостава в город Ельно. Видимо, на всякий случай вызвали повестками больше ста человек, и, поскольку моя фамилия начинается с последней буквы алфавита, я оказался сто первым и остался в Ленинграде.
Два моих товарища из нашего класса, с которыми мы только несколько дней назад окончили школу – Гриша Шлифенсон и Юра Бомар, – через три недели после начала войны погибли под Ельно, так и не успев приступить к началу занятий в школе политсостава. А я остался жив. Попал в запасной полк, пережил блокаду Ленинграда, чуть не умер от голода в декабре 1941 года, был ранен под Нарвой, пережил все ужасы войны, голод и холод, но остался жив.
Так случилось, что буква алфавита, с которой начиналась фамилия Викиного отца, сыграла трагическую роль в его судьбе, а в моей судьбе буква, с которой начиналась моя фамилия, оказалась счастливой. Через пятьдесят с лишним лет наши судьбы пересекутся еще раз. Но об этом позже.
Советские воины отправляются на фронт. 1941 год. Фото: Д. Чернов
Война научила меня ненавидеть войну
Война научила меня многому:
– спать у костра зимой, свернувшись калачиком и спиной к огню, чтобы лучше сохранять тепло;
– пить неразбавленный спирт, запивая глотком воды или просто побросав немного снега в рот;
– не пригибаться к земле во время артобстрела;
– не спать сутками и не есть горячей пищи неделями;
– беспрекословно выполнять дурацкие, а иногда и невыполнимые приказы командира отделения;
– чистить зубы и умываться до пояса одной кружкой воды;
– не падать на землю, когда рядом неожиданно выстрелит зенитная пушка;
– не замерзать до смерти, стоя на часах, при тридцатиградусном морозе;
– складывать свои вещи перед сном, если удастся переспать в помещении, таким образом, чтобы при артобстреле или бомбежке сразу найти сапоги, схватить шинель и пистолет (эта привычка сохранилась у меня до сих пор: я точно знаю, куда перед сном я поставил свои тапки и куда положил халат).
И, самое главное, война научила меня ненавидеть войну.
Фото: РИА Новости / Петр Бернштейн
«Как-то странно, что эти ребята – мои враги»
8 мая, за день до официального объявления об окончании войны, я наблюдал удивительную картину: по усаженной деревьями центральной улице маленького литовского города Мажейкяй, где расположился штаб Ленинградского фронта, в клубах пыли ехала открытая немецкая машина. Рядом с шофером в немецкой форме сидел настоящий немецкий генерал с моноклем в глазу. Возможно, это было пенсне, но мне показалось – монокль.
Несколько поодаль ехал наш заляпанный грязью «виллис» с двумя автоматчиками, видимо, сопровождавшими генерала, которые весело трепались, не обращая никакого внимания на едущую впереди машину немецкого генерала. Мы еще не знали, что война кончилась, и поэтому немецкий генерал в центре города, занятого советскими войсками, выглядел по меньшей мере неожиданно.
Вечером того же дня на зеленую лужайку за деревянным домом, где находилась наша казарма, въехал фургон артинструментальной разведки с немецкими опознавательными знаками. Из кабины фургона выпрыгнули на землю два парня в синих комбинезонах, заправленных в тяжелые немецкие ботинки.
Один парень был светловолосым, коренастым, этаким типичным немцем из советских художественных фильмов. Но только там такие, взятые в плен нашими солдатами парни тряслись от страха и плакали, а этот был радостным и веселым, как и его второй товарищ.
Второй был похож на героя какого-то приключенческого фильма: сероглазый, высокий, с прямым носом, с приятным открытым лицом. На голове его сидела солдатская фуражка.
Я как раз возвращался в казарму и, увидев немцев, застыл как вкопанный. Светловолосый парень подошел ко мне, показывая котелок, начал знаками объяснять мне, что им нужна вода. Я наконец очнулся и на своем приличном немецком языке, усвоенном в первых трех классах немецкой школы, куда меня в детстве отдали мои интеллигентные родители, показал на колонку, которая торчала посреди двора за моей спиной.
Услышав, что я говорю по-немецки, оба парня приветливо заулыбались и объяснили мне, что они едут в город Жидикяй, чтобы сдать нашему командованию свой фургон. За несколько дней до этого я ездил в Жидикяй, и наша машина чуть не развалилась, пытаясь пробраться по главной дороге, разбитой в результате недавних боев.
– Подождите: покажу вам, как туда проехать, – сказал я и мигом слетал за крупномасштабной топографической картой, лежавшей у меня на столе в отделе связи артиллерии. Такие карты выдавались по мере продвижения наших войск на запад. А я как раз был прикомандирован от 520-й роты связи к штабу артиллерии как чертежник, для того чтобы наносить на карты расположение наших частей и наличие у них средств связи.
Накануне я склеивал резиновым клеем отдельные листы в целое полотнище, но положение частей на этом участке фронта нанести на карту еще не успел. Прямо посреди лужайки, на траве, мы расстелили это полотнище и, стукаясь лбами, стали искать дорогу, по которой можно было проехать в Жидикяй. Карта была очень подробной. На ней были отображены не только второстепенные дороги, но и отдельные строения. Наконец маршрут был проложен, и немцы, помахав мне на прощание, отправились в путь.
Ребята были очень симпатичными, и я порадовался, что помог им. Мы были примерно одного возраста и занимались во время войны примерно одним и тем же делом. Они корректировали артиллерийский огонь по вражеским, то есть по нашим, целям при помощи специальных приборов. А я корректировал огонь по вражеским, то есть по их, целям визуально, сидя в корзине аэростата артиллерийского наблюдения под Нарвой.
«Как-то странно, – подумал я, – что эти ребята – мои враги, против которых я воевал долгих четыре года». Конечно, во мне, наверное, должно было проснуться чувство ненависти к ним, но что-то это никак не получалось. Осознав, что только что беседовал с врагами, я спохватился. А имел ли я право вот так запросто разговаривать с немцами?
Вспомнив то, что показывал им секретную карту, я похолодел и стал нервно оглядываться по сторонам. Был тихий майский вечер. Ничто не напоминало о войне. Нигде не было видно людей в военной форме, и только двое мальчишек с интересом разглядывали немецкий фургон. Может быть, никто, кроме них, не видел, как мы мирно беседовали, склонившись к секретной карте. «Если пронесет, никому никогда не расскажу об этой встрече», – решил я.
Они, так же как и я, радовались тому, что война окончена
Я вспомнил другой аналогичный случай, произошедший со мной совсем недавно и о котором я начисто забыл. Урок о том, как надо осторожно вести себя на освобожденной от немцев территории, преподнес мне полковник Шилов, возглавлявший отдел связи, к которому я был прикомандирован.
Шилов как-то попал под Кингисеппом в госпиталь, где начальником был мой отец. После его выздоровления они, как я думаю, вместе крепко выпили, и поэтому Шилов относился ко мне по-отечески.
Наши части проходили тогда через Эстонию. На ночевку мы остановились в хуторе с приятно звучащим названием Аэспеа. Большой крепкий дом стоял на некотором возвышении среди картофельных полей. Рядом с домом находился амбар, сложенный из огромных валунов, скрепленных бетоном.
Фоном для этой идиллической картины служил темный хвойный лес и удивительно красивые легкие облака в небе. В доме жили только мать с дочерью. Мужчин на хуторе не было. Вообще в Эстонии мне не попадались местные жители – мужчины. То ли они были в бегах, то ли служили у немцев.
Дочь – прекрасная девушка, чуть младше меня, с труднопроизносимым именем Иые, к моему удивлению, говорила хорошо, почти без акцента, по-русски.
Погода была чудесная. Это было время года, когда зелень еще не стала темной и тяжелой, а была легкой, прозрачной и радостной. На хуторе не было заметно каких-либо следов войны: не валялись стреляные гильзы, не видно было воронок от артобстрелов.
Весь путь до Эстонии меня преследовал и сильно мне надоел этот «пейзаж после битвы». Я устал от бездорожья, от невозможности выспаться в нормальных условиях, не говоря уже о том, что все время приходилось быть в напряжении от ожидания возможных артобстрелов, бомбежек, пикирующих самолетов и других присущих войне обстоятельств, к которым привыкаешь, перестаешь их бояться, но от которых очень хочется отдохнуть.
Фото: Семен Фридлянд
Целый день мы гуляли с Иые по весеннему лесу, говорили о будущем, поскольку война близилась к концу, и та жизнь, которая нас ожидала после войны, казалась светлой и беспроблемной.
Иые собиралась поступать в физкультурный техникум, а я собирался вернуться в Академию художеств, куда поступил в 1941 году и которую мне пришлось оставить, не приступив к занятиям на первом курсе. Я написал на оборотной стороне моей довоенной фотографии свой домашний адрес, чтобы можно было встретиться в Ленинграде после войны.
В прекрасном настроении мы вернулись домой, и Иые положила мою фотографию в коробку от шахмат, стоявшую на буфете в комнате, в которой они жили с матерью.
Нам с Шиловым дали комнату на втором этаже дома, в нее надо было подниматься по скрипучей лестнице.
– Где ты болтался целый день? – свирепо спросил меня Шилов, спуская меня с небес на землю.
Я честно сказал ему про то, как мы гуляли, про фотографию с адресом.
– Ты что, с ума сошел? – вдруг заорал обычно сдержанный Шилов. – Ты представляешь, что будет, если эта фотография с твоим адресом попадет в руки кому-нибудь из наших? – Тут он выразительно ткнул пальцем вверх, явно имея в виду не чердачное помещение, а тех, под чьим бдительным оком мы тогда находились. – Тебя арестуют за связь с людьми, находившимися на оккупированной территории. Понял? Немедленно ликвидируй фотографию, – потребовал он.
Я подумал, что он преувеличивает, но все-таки испугался и стал ждать ночи. Когда все заснули, я сделал попытку спуститься по лестнице вниз. Первая же ступенька предательски заскрипела, и я, не долго думая, отступил назад на площадку, потом просто сполз, как я это делал в школьные годы, по перилам на животе до самого низа.
Внизу я лег на пол и первый раз за всю войну по-пластунски пополз в комнату, где спали мать с дочерью. Так я дополз до буфета и, стараясь не хлопнуть крышкой шахматной коробки, достал мою фотографию с адресом и пополз назад, держа в зубах проклятую улику. Если мать проснется, я проглочу фотографию, думал я, выползая из комнаты.
И вот после таких тяжелых переживаний я, как мальчишка, разнюнился, принес секретную карту, да еще и показал дорогу немцам, которых я вовсе не знал и которые могли оказаться ловкими и хитрыми врагами.
Надо сказать, что это была моя первая встреча с настоящими немцами. Моих учителей из немецкой школы я не считаю. Во-первых, это были наши немцы – колонисты или немцы Поволжья, а кроме того, мне тогда было семь-восемь лет, и я их просто не помнил.
Других живых, я подчеркиваю, живых немцев я ни до войны, ни тем более во время войны не встречал. Так же как и все мои фронтовые друзья, с которыми я вместе валялся в грязи, засыпал на ходу, двигаясь в колонне, вмерзал шинелью в лед, когда приходилось ночевать в мороз у потухшего костра, переживал и волновался, не получая месяцами писем из дома, и боялся быть убитым не потому, что боялся смерти, а потому, что уж очень не хотелось огорчать родителей, я, естественно, ненавидел немцев, из-за которых приходилось терпеть то, что выпало на нашу долю.
Но, странное дело, впервые встретив живых настоящих немцев, я не мог обнаружить в себе чувства ненависти к ним. Они, так же как и я, радовались тому, что война окончена, что скоро они смогут вернуться домой и зажить мирной, спокойной жизнью, сдав свой фургон артинструментальной разведки советскому командованию в городе Жидикяй.
Прошло много лет, но и сейчас, вспоминая о них, очень надеюсь, что они выдержали все испытания, выпавшие на их долю в советском плену, в который они наверняка попали, и живыми, но без чувства ненависти к своим недавним врагам вернулись в Германию.