Как я был начальником разведки
Ульянов Александр Александрович, кинорежиссер, кинооператор, председатель Совета ветеранов войны – членов Союза кинематографистов РФ
Война застала меня в Минске. Было мне тогда одиннадцать лет. Жил у бабушки, к которой попал после того, как родителей моих в зловещем тридцать седьмом году репрессировали, как “врагов народа”. Минск в первый день войны не бомбили. Немцы по-видимому его просто не нашли: 21 и 22 июня в городе проводились учения противовоздушной обороны (ПВО), и город был затемнен. Мы, пацаны, очень радовались этому, так как нам разрешали в незатемненных окнах бить стекла из рогаток. Об этом было объявлено достаточно громогласно. Естественно, мало у кого было желание тратить время и деньги на стекольщика, поэтому светомаскировку соблюдали добросовестно. Так что первая ночь войны прошла спокойно. Правда, 22-го июня, днем, после выступления Молотова, поползли слухи, что фашисты под утро все же бомбили военный аэродром на окраине города, но так это или нет, сказать не берусь. 23-го – воздушную тревогу объявляли много раз, и несколько самолетов сбросили бомбы в разных районах города.
А вот 24–го налет был сильнейший: бомбардировщики шли беспрерывно – волна за волной, дома рушились и горели. Весь день основной целью летчикам служил Дом правительства – огромное здание из монолитного бетона, построенное в центре города. Уже не единожды стокилограммовые фугаски попадали в него, но пробивали не более, чем один-два этажа. Вокруг все было разрушено, а гигантское сооружение стояло незыблемо. С первого же часа войны я оказался предоставленным самому себе. Бабушка – операционная хирургическая сестра – сразу же ушла в больницу и дома, практически, не появлялась. Оставалась, правда, домработница – баба Юля, но она была так напугана всем происходящим, что ей не было до меня никакого дела. 23-го она ушла на окраину Минска, в район Комаровки, где жили ее дочь и другие родственники. Больше я ее никогда не видел. Что с ней стало, не знаю. Меня же первая бомбежка застала в центре, неподалеку от Дома правительства. Вместе с дружинниками штаба ПВО я “загонял” всех, кто оказался на улице в бомбоубежище, страшно гордясь выданным мне в штабе противогазом и красной повязкой на рукаве. Это было здорово, пока самолеты были на горизонте. Но когда над головой раздался душераздирающий вой падающей бомбы, когда раздался жуткий грохот взрыва, когда рядом, словно карточный, развалился многоэтажный дом, построенный незадолго до войны для работников промкооперации, когда взметнулись вокруг всплески огня, я, не помня себя от ужаса, рванул, куда глаза глядят, пока не очутился где-то на краю города на Сторожевке. Не знаю, сколько времени прошло, но когда пришел в себя, солнце уже повернуло на вечер. Впрочем, какое солнце? Небо все было черным от дыма горящих городских кварталов.
Самолетов больше не было видно. Прозвучали сигналы отбоя воздушной тревоги. Постепенно на улице стали появляться люди. Я отправился обратно к Дому правительства. Все вокруг него было в руинах. У входа в бомбоубежище, в которое мы утром направляли жильцов из прилегающих домов, был развернут временный медпункт. Упавшая неподалеку фугаска обрушила часть убежища, и несколько человек оказались ранеными. По счастью никого не убило. Вместе с дружинниками и другими ребятами мы облазили все закоулки подвала, пока не убедились, что там больше никого нет. Только тогда я почувствовал страшный голод: ведь ел я только утром, дома. Я помчался домой. А дома-то и нет. Наш квартал, состоявший из одноэтажных деревянных домов и бесчисленного количества деревянных же сараюшек вокруг, сгорел до тла. Только закопченные остовы полуразрушенных печей напоминали места, где еще утром стояли наши жилища. Вот тут-то до меня дошел ужас происходящего.
До этого момента все вокруг виделось, как бы со стороны. И только теперь понял, что нет больше дома, ни нашего, ни соседних, что не знаю я, где и что поесть, где спать и, вообще, куда податься. И всем вокруг нет до меня никакого дела, у каждого свои заботы. Я бросился в больницу к бабушке, но там меня ждало разочарование. Больных эвакуировали еще днем, но никто не знал, уехала ли бабушка с ними, или осталась и теперь где-то ищет меня.
Я поплелся к фрунзенским казармам. Так после революции назвали старинные воинские казармы, построенные еще при Александре II. Кто-то сказал, что там открыли провиантские склады и раздают продукты. Действительно, склады были открыты, и множество людей набирали в мешки, в ящики, в чемоданы банки с консервами, пачки концентратов, сухари, другие продукты. Но у меня не было ни мешка, ни, тем более, чемодана. Набрав в карманы горсть сухарей и подхватив связку воблы, я пошел в казармы, в надежде, что там красноармейцы накормят чем-нибудь более существенным. Так уже бывало не раз: мы с ребятами любили играть на развалинах одной из казарм, разрушенной еще в первую мировую войну, да так и не отстроенной заново. Там было здорово, и мы, случалось, заигрывались допоздна, забывая обо всем. Красноармейцы следили за нашими играми из окон жилой казармы, и дневальные часто подкармливали нас, вынося котелки с дымящейся гречневой или перловой кашей, заправленной теми самыми консервами, что разбирали теперь люди на складе.
Но казармы оказались пустыми, в них никого не было, это было очень непривычно. Я вошел в спальный корпус. Большая комната с двухъярусными койками была пуста. Все говорило о спешке: раскрытые тумбочки, разбросанные вещи. Около одной из коек увидел солдатский вещмешок -“сидор” с оторванной лямкой. А на тумбочке лежал штык – кинжал от СВТ (была такая самозарядная винтовка Токарева со штыком – кинжалом), и ножны к нему. Еще не зная зачем, я подобрал и кинжал, и “сидор”. Нашел пилотку, взял и ее, потом ремень командирский со звездой. В соседней спальне попалась фляжка и кружка, чуть позже нашелся котелок.
Набрав в котелок воды, размочил сухари и съел их с воблой. Показалось очень вкусно. Потом вернулся на склад. Народу там стало еще больше, но все же мне досталось несколько банок консервов и немного пшенных концентратов. Все это я засунул в “сидор” и вернулся обратно в казарму. Открыв штыком одну из банок и размочив несколько сухарей, я поел уже, как следует. Ночь провел здесь же в казарме, примостившись на одну из коек, а наутро отпра-вился на поиски бабушки. Обошел всех знакомых: кто-то успел уехать, а оставшиеся ничего о ней не знали. К вечеру вернулся в казарму, как домой. Все следующие дни мимо казарм шли отступающие войска. Несколько раз я порывался идти вместе с ними, но потом отставал и возвращался назад: снова отправлялся искать бабушку.
А 27 июня в Минск вошли немцы. И стало страшно! В первые же дни оккупанты развеси-ли повсюду приказы: сдать оружие, сдать радиоприемники, выдать всех комиссаров, зарегистрироваться всем евреям, зарегистрироваться всем членам партии. Запрещалось ходить по городу с семи часов вечера до шести утра. Мужчинам в возрасте от 18 до 40 лет приказали отметиться в городской управе. Всем евреям нашить на одежду желтые кружочки: спереди и сзади. Евреев выселили из их домов в специально отведенное гетто. Были случаи, когда немцы устраивали на улице облавы, хватали и расстреливали всех подряд. Фрунзенские казармы, служившие мне в первые дни приютом, заняли немецкие зенитчики. Ночевать стало негде. Оставаться в городе, не имея ни крова, ни поддержки близких не имело смысла. Было даже опасно. Пара ночевок в одной из сохранившихся среди развалин комнат, подтвердили это.
Я решил пробираться в Москву, где жила моя сестра и папины родственники, более близких родных у меня не было. Была, правда, еще папина сестра, но где ее искать я не знал: она незадолго до того уехала с мужем в Ригу. Где-то в середине августа я тронулся в путь. Выйдя из Минска по Логойскому тракту, направился в сторону Астрашицкого городка. Идти по шоссе было опасно. С любой проезжавшей машины могла раздаться автоматная очередь. Просто так. Поэтому шел проселочными дорогами от деревни к деревне, постепенно продвигаясь на Восток. Придумал себе легенду, что я московский школьник, что был в пионерском лагере в Новоельне, что нас разбомбили, я потерялся, и вот теперь пробираюсь домой в Москву. Надо сказать, что в этой легенде была доля правды: в Новоельне и впрямь отдыхали московские школьники и их действительно разбомбили, и ребята разбежались кто куда. Вот за одного из них, разбежавшихся, я себя и выдавал. Немцев я интересовал мало. Больше придирались полицаи. Стараясь выслужиться перед своими хозяевами, они придирались ко всем и ко всему. Но и для них моя легенда выглядела убедительно. Так вот и продвигался потихоньку: от деревни к деревне.
На второй или третий день пути неожиданно наткнулся на поле боя. В первых числах июля под Минском вступила с немцами в неравный бой и держала оборону до последнего бойца Сотая Краснознаменная дивизия. Знаменитая “Сотая”, о которой были даже песни сложены. Здесь был ее последний огненный рубеж. Здесь встали насмерть ее воины. Линию обороны четко обозначали траншеи и окопы, буквально перерытые воронками от снарядов и бомб. А поле перед этими траншеями все было усеяно березовыми крестами, могилами немецких солдат, нашедших смерть на этом клочке белорусской земли. Много их было, этих крестов. Идя вдоль траншеи, я вдруг увидел полузасыпанную землей винтовку. Нашу. Затем нашел вторую, третью… Еще не думая зачем, стал стаскивать найденное оружие в одно место. Потом сообразил: Павка Корчагин прятал винтовки, чтобы они не достались врагам. Я тоже спрячу это оружие, чтобы его не забрали немцы. Как раз в конце учебного года, мы всем классом читали и обсуждали книгу Николая Островского. И старались подражать Павке. Теперь мои хождения из деревни в деревню приобрели осмысленность: Я обходил днем все опушки, где могли быть наши окопы и, отыскивая оружие, прятал его. Ночи, как правило, проводил с деревенскими ребятами, гонявшими коней в “ночное”. Они приносили из дома хлеб, сало, домашнюю колбасу. А картошку мы копали на полях и пекли на костре. Ох, и хороша была печеная картошка. Я рассказывал ребятам всевозможные были и небылицы, а они предупреждали меня, если в деревне появлялись не в меру ретивые полицаи.
За время странствий по местам боев, я подобрал и спрятал более тридцати винтовок, три пулемета (два ручных “Дегтярева” и один танковый, снятый с танка БТ), гранаты, патроны, мины от ротного и батальонного минометов. Научился разбирать и чистить найденное оружие, наловчился, и неплохо, стрелять из пистолета. Уходил подальше в лес и там, упражнялся, стреляя в бумажку, наколотую на сучек. Несколько раз встречал группы красноармейцев, выходивших из окружения. Редко кто из них был в форме. Одеты были, кто во что горазд. И не все шли с оружием. Иногда они обеща-ли взять меня с собой. Но это – вечером. А утром – снимались потихоньку и уходили, пока я спал. Я уже к этому привык и не очень просился к ним. Однажды вечером я сидел на опушке у костра и пек картошку. Весь день до того потратил, чтобы перетащить в бомбовую воронку и закопать в ней мины от батальонного миномета, целую повозку которых нашел неподалеку от места своего привала. Ребят из соседней деревни, что-то не было. Я даже задремал.
Послышался какой-то треск. Из леса вышли трое военных: три командира – капитан, старший лейтенант и майор (потом выяснилось – батальонный комиссар) и подошли к костру. Были они в полной форме: сапоги начищены, подворотнички пришиты – как в мирное время. И оружие было в порядке: у всех новенькие автоматы ППД, пистолеты ТТ, гранаты в брезентовых чехлах на поясе. Как в кино показывали.
– Наши вернулись! Наши ! – вскрикнул я обрадованно.
– Наши, наши, только вот насчет вернулись – ты ошибся. Капитан посмотрел на меня и улыбнулся.
– Ты кто будешь? На деревенского вроде бы не похож. А, мальчик?
– А я и не деревенский вовсе. Я москвич! Был в пионерском лагере в Новоельне, нас бом-били, мы разбежались, вот я и пробираюсь теперь домой в Москву.
Вмешался старший лейтенант.
– А где в Москве жил помнишь?
– Конечно. 1-ая Мещанская, дом 7, квартира 11.
– А какой троллейбус ходит по Мещанской?
– Двойка.
– Правильно, помнишь.
-Тебя как зовут? – спросил комиссар.
– Шурка. А деревенские пацаны Шуркой-москвичем прозвали.
– Ну, Шурка – москвич, с нами пойдешь?
– А возьмете, не обманете? А то мне уже многие обещали, а потом не брали.
– Мы не обманем. Только не сразу в Москву двинемся. Мы еще здесь повоюем.
– И я с вами? И воевать буду?
– И ты с нами. И воевать будешь. Как считаешь, Василий Тимофеевич? – обратился он к капитану, – сгодится нам такой боец?
– Думаю – сгодится. Вот только оружие ему подыщем по росту.
– А у меня есть! Пистолет! – Я бросился в кусты, вытащил оттуда свой “сидор” и достал пистолет.
– Я, знаете, как стреляю! И еще у меня припрятаны и винтовки, и пулеметы, и гранаты, и патроны есть. Правда, это не здесь. А тут недалеко я мины от миномета спрятал.
– Это здорово! Как думаете, друзья? – обратился комиссар к своим попутчикам.
Капитан посмотрел на комиссара, на меня и хитро улыбнулся.
– А я думаю, товарищ комиссар, что теперь у нас в отряде – полный комплект: командир, – он показал рукой на себя – комиссар, – показал на комиссара, – начальник штаба, – жест в сторону старшего лейтенанта, – а теперь есть и начальник разведки.
Сказал, и положил руку мне на плечо. Так вот и стал я начальником разведки партизанского отряда. Хотя был в этой должности очень недолго: уже через пару дней командиром разведки отряда стал кадровый командир – лейтенант Георгий Соловьев, а я продолжал появ-ляться в прилегающих деревнях, и выяснять все, что интересовало командование отряда, под видом Шурки-москвича, а не Шурки-партизана. (Это было уже позже, когда, вот так открыто, приходить в деревни я уже не мог). Но каждый раз, при моем возвращении на базу, командир вызывал меня к себе.
-Ну, начальник разведки, докладывай!
