— Марина Иосифовна, к сожалению, все большее количество людей на практике знакомится с проблемой, которую врачи относят к посттравматическим стрессовым расстройствам (ПТСР). От чего возникает ПСТР и что это такое?
— Термин «посттравматическое стрессовое расстройство» оно же PTSD (Posttraumatic Stress Disorder) — это диагноз, который ставят совместно клинические психологи и психиатры, то есть это очень серьезная вещь. Поэтому мы не будем бросаться этим термином. Интерес к этому виду травм со стороны психиатров возник во время вьетнамской войны, и сама травма называлась сначала «вьетнамским синдромом». Потом также возник «афганский», потом «чеченский» синдромы и так далее. Под этими называниями скрывается зафиксированная психологами реакция участников боевых действий на то, что там с ними происходило. А в принципе еще где-то в девяностые и даже дольше к психологической травме относились, как к чему-то совершенно эфемерному. То есть, признавался проблемой реактивный психоз, который психиатры изучали еще во время первой мировой войны — это когда «моя твоя совсем не понимает», и таких сразу отправляли в психушку. А все остальное не привлекало никакого внимания врачей. И мы прошли в путь, в итоге которого травмой считается уже все подряд. Если кому-то мама в детстве по попе дала-то PTSD, прошел по улице и еле успел отскочить от автомобиля, проезжавшего мимо, потом ночью плохо спал — PTSD, и так далее. Что ни возьми — все травма.
Если у женщины с мужем тяжелые проблемы, или вообще проблемы то сразу травма. Приходит одна: «У меня такая травма! Представляете, вчера муж на меня так наорал!» Я говорю: «А ты что?» «А я на него так орала, что соседи прибежали!» Тут еще вопрос, у кого травма…
Поэтому мы термин PTSD (ПТСР) оставим в покое. Мы будем говорить о нормальной реакции человека на ненормальные обстоятельства, коими, естественно, являются такие кошмары как теракты, война для мирного населения, находящегося на территории той страны, которая воюет, потеря близких, когда она происходит в экстремальных и ненормальных условиях. И прочая, и прочая. Поскольку события, на которые она возникает, выходят за рамки обычного человеческого опыта, а генетических механизмов совладания с травмой у большинства все же нет, то у большого количества людей саморегуляция нарушается так, что многим из них нужно идти к специалисту. А диагноз ПТСР мы вообще оставим в покое, его ставит психиатр, клинический психолог на базе большого количества исследований, тестов. И на основании этого диагноза больной получает больничный, проходит госпитализацию, и увольняется со службы.
— Так что же с нами происходит в этих ненормальных обстоятельствах?
— Вот происходит событие… Нам, к сожалению, далеко ходить не надо, у нас только что метро рвануло, поэтому давайте раскрывать тему на примере взрыва в метро на станции Лубянка в 2010 году. Конечно, это травма. Безусловно, это выходит за рамки обычного человеческого опыта, к этому абсолютно невозможно привыкнуть, хотя скоро уже привыкнем, а особенно к этому невозможно привыкнуть, когда это происходит в невоюющей стране, в невоюющем городе. Это всегда для жертв является полной неожиданностью. И это очень пугает. Ты ничего не можешь сделать. И, конечно, особенно очень тяжело все, что связано с детьми. Здесь, на Лубянке, слава Богу, хоть детей не было. Но были совсем молодые люди…
Выделяется пять основных слоев людей, вовлеченных в травму. Первая группа, ядро травмы, это непосредственно пострадавшие, кто остался в живых. Это те раненые, которые лежат по больницам и медицинским институтам, а также их ближайшие родственники: мамы, папы, жены, дети. Причем, не абстрактная тетушка в Конотопе, которая узнала, что племянник ранен в Москве и у нее случился сердечный приступ, а вот та мама, которой позвонили и сказали приходить опознавать сына — вот это ядро травмы.
Вторая группа — это родственники, знакомые, чуть более дальний круг.
— Это те, которые говорят «Боже мой, я же только вчера его видел и вчера с ним общался»?
— Да, это вот тетушка из Конотопа, которая очень любила племянника, а с ним вдруг такое случилось. Это люди, переживающие конкретно по поводу тех людей, которые пострадали во время события, но сами активно в это событие не вовлеченные, потому, что одно дело — мама или жена, которая в Склифе ночует на табуретке рядом с кроватью, а другое дело — друг. Который, конечно и в больницу придет, и маме поможет, но все-таки его жизнь не изменилась коренным образом из-за того, что с другим человеком такое случилось.
Третья группа — это профессионалы и спасатели: медики, полиция, МЧС, сотрудники метро, то есть те, кто по долгу службы очень активно работают на этом событии, в этой чрезвычайной ситуации. Они тоже становятся потерпевшими, но там просто другой тип травмы.
Четвертая группа — это очевидцы. То есть те, с кем конкретно ничего не случилось, ни с ними, ни с их родственниками. Но их угораздило быть на этой станции, вообще пребывать в это время в метро, покупать сигареты около метро «Парк культуры», когда оттуда повалил дым и начали вылетать окровавленные и покрытые сажей, встрепанные люди. Очевидцы только видели это, в этом их травма, но никто из их знакомых там не пострадал.
И, наконец, пятая группа жертв — это мы все, кто смотрит телевизор, читает газеты. У нас травма вообще только резонансная. Это когда наш организм находит отличный предлог по поводу такого горя актуализировать собственные травмы и проблемы, не выводя их на уровень осознавания. На самом деле, самая страшная волна после всех этих событий — это как раз резонансные травмы. Потому что убитых похоронят, их родственники свое отплачут (где-то с помощью профессионалов, а где-то сами справятся), раненые, даст Бог, поправятся. Очевидцы потихонечку успокоятся. А вот резонансная травма будет гулять, вылезая наружу самыми странными способами. Ей будут заслоняться от глубинных личностных проблем, и мирным психологам придется работать именно с ней.
То есть каждый теракт, каждое такое событие, раскачивает общество и актуализирует в нем индивидуальные травмы и проблемы людей, а также и травмы всего общества в целом.
ПЕРВАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ УЧАСТНИКИ СОБЫТИЙ
— Что важно знать первой группе пострадавших?
— Первая, самая тяжелая, группа — это сами пострадавшие и их семьи — это ядро травмы. Главное для участников этой группы: не мешать работать профессионалам, и оказывать посильную помощь тем, кому хуже, чем тебе. А самое лучшее: как следует оказать помощь себе. Тем самым ты не мешаешь профессионалам оказывать помощь тем, кто не может ее оказать сам себе, и оставляешь профессионалам для других пострадавших больше времени и сил. И, действительно, люди, которые активно включаются в процесс оказания помощи себе и тем, кому хуже, выходят из экстремальной ситуации без психологической травмы.
— Потому, что у них происходит некая психологическая компенсация?
— Да, потому что человек, который в критической ситуации сознательно действовал, неважно как, тем самым преодолевает свое чувство беспомощности. Например, он, раненый, полз в сторону выхода, но не просто полз, а при этом подпинывал того, кто полз медленно, постоянно останавливаясь от страха. В результате наружу выползли два инвалида, но у активного будет травма намного меньше, чем у того, кого он тащил за собой.
Во всех экстремальных ситуациях самый стрессогенный фактор, который разрушает личность сильнее всего — это ощущение беспомощности. Чувство обреченности, возникающее оттого, что от тебя ничего не зависит. Это самое страшное.
Отчетливо я это почувствовала в Карабахе, когда попала под обстрел. Было очень страшно, потому что это был первый мой случай личного риска. Дело было в детской больнице, она стояла на холме, и поэтому по ней было очень удобно стрелять. Но поскольку там были опытные мамочки, а главное, там были дети, которые сохраняли спокойствие лучше, чем взрослые, поэтому я вела себя удивительно прилично. Я понимала, что я должна вести себя прилично, ведь мало того, что я взрослая, но я еще и московский врач, а тут дети.
Но тогда я осознала, что я бы точно рассыпалась, если бы под такой же обстрел я попала бы одна, например, где-нибудь на дороге. Вот тут я ощутила бы полную беспомощность. Как бы странно я ни вела себя на дороге, никто бы не увидел этого и не оценил. Я боюсь, мне не хватило бы мужества сохранять достоинство только для самой себя. И вот именно то положение вещей, когда что бы мы ни делали, это никак ни на что и ни на кого не повлияет — это самое страшное.
ВТОРАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ДАЛЬНИЙ КРУГ РОДНЫХ И ДРУЗЕЙ
— Что вы посоветовали бы участникам второй группы пострадавших?
— Вторая группа — это более дальний круг родных, друзей. Находясь в этой группе, надо четко определить, по кому ты плачешь, по кому ты горюешь, что ты потерял во время событий. Физически ты, слава Богу, ничего не потерял, и в целом не произошло ничего такого, что бы в корне сломало твою жизнь.
Это первое. И второе: пойми, чем ты реально можешь помочь тем, кто действительно пострадал. Как только человек задумывается, что ему делать: апельсинчики в больницу принести, хорошего доктора найти, сменить маму у постели больного, чтобы она приняла душ и поспала, так сразу человеку некогда горевать, он чувствует, что он нужен. А когда он нужен, у него повышается собственная значимость.
— А что если да, привез апельсинчики, но хочется сделать большее, как-то исправить случившееся, и тогда всё равно возникает чувство беспомощности?
— А вот тут вот, боюсь, что мы придем, к религиозным догмам, а именно к смирению: нужно понять, что я сделал всё, что мог, а остальное не в моей власти. Вот тут надо над собой работать. Бороться со своей «манечкой величия».
— А если человек приходит к мысли, что, наверное, он сделал не все, что мог?
— Нужно подумать, а что еще можно сделать сейчас? А вообще это правильные ощущение: «Я сделал всё, что мог, и я все равно недоволен собой». Потому что все равно есть вещи, которые лично я, слабый человек, не могу сделать, или никто не может их сделать вообще. И мне от этого больно. Это — нормально.
Ты понимаешь, психология (психокоррекция, работа с собой, с клиентами, с близкими) не направлена на то, чтобы в жизни человека вообще и никогда не было негативных эмоций. Негативные эмоции — это норма порядочного и думающего человека. Это только идиот, успешно принеся в больницу пострадавшему апельсинчики, чувствует себя героем на все времена и успокаивается. Цель работы с собой, с клиентом, в том, чтобы негативные эмоции не разрушали, не парализовывали человека.
Если у врача нет своего кладбища, то он плохой врач. Врач помнит всех, кого он не спас. Это нормально, когда у человека есть свое кладбище несделанного, неисправленного, недоделанного… И только несколько обычно есть эпизодов в жизни порядочного человека, о которых он может сказать, что мало того, что он сделал все, что мог, но это всё еще и получилось «в шоколаде».
Поэтому негативные эмоции, печальные воспоминания, боль при воспоминаниях, — это абсолютная норма для порядочного человека. Просто эта боль регулируема. Это означает, что не она тебя по ночам душит, а ты сам вспоминаешь о произошедшем, когда хочешь и можешь, и тогда тебе больно. И ты осознаешь, от чего тебе больно. Вот это — нормальное состояние нормального человека.
— Одно из последствий теракта — это когда выжившие страдают оттого, что им кажется, что они могли помочь другим, но не сделали этого, и вот погибли те, кто мог бы жить
— Да, вина выжившего — это одно из возможных последствий. На самом деле, в момент трагедии и нужно думать прежде всего о себе. Это касается и ситуаций с заложниками, и терактов наподобие последнего в московском метро. Вина выжившего в последнем случае наверняка настигнет некоторых людей, которые ехали в других вагонах. Вина в том, что их — не рвануло, а рвануло — не их.
Сначала всегда наступает огромное облегчение от того, что «не меня». А потом становится стыдно за это облегчение. И цель работы психолога в таком случае — это вернуть это облегчение. Здесь все достаточно просто: не ты решаешь, кому жить, а кому умереть. Значит, это просто была не твоя воронка. Нужно снять с себя манию величия. Если это была не твоя воронка, то теперь у твоих детей есть мама, а у чужих детей мамы нет. А если бы не было ни у твоих, ни у чужих, было бы еще хуже.
Нужно простить себе свою первую мысль о том, что «слава Богу, это был не я!» Не ты — значит, не пришел еще твой час, и иди себе скорее домой. Не прощать ее себе было бы грехом гордыни. Ты что, Господь Бог, что лучше других знаешь, кто должен был быть в этом втором вагоне? Можно все-таки оставить Богу Его промысел? Если бы это был твой час, то ты и был бы в этом вагоне. Не говоря уже о том, что ты, может быть, как раз сейчас, поднимаясь по эскалатору, случайно споткнешься и разобьешь себе голову…
Во время взрывов в 1999 году была одна история на тему промысла Божия. Дом одной женщины взорвался на Каширке, но она сама осталась жива. И в ужасе уехала к родственникам в Печатники, где и погибла от следующего аналогичного террористического акта.
Позднее нужно задуматься, что ты сможешь сделать, имея такой уникальный опыт, какой у тебя появился, кому ты сможешь помочь? И что у тебя в мозгах перевернулось после того, как ты осознал свою смертность? Но это уже все потом…
— А если, допустим, человек оказывает другим помощь вместе с кем-то еще, и этот кто-то сделал больше, и тогда возникает чувство вины: «А как же я не додумался то сам-то до этого»?
— Так ты лучше порадуйся, что другой додумался! Вот это та самая внутренняя работа по смирению. Подумай, что тебе дороже? Тебе нужно, чтобы больной был здоров, или чтобы ты был главным? Я, например, наоборот, когда встречаю коллегу, равного себе, я так радуюсь! Во-первых, есть о чем поговорить, во-вторых, я перестаю себя чувствовать гласом вопиющего в пустыне.
Должен быть определенный уровень внутреннего роста, когда можешь объективно себя сравнивать с собой. А что кто-то сработал лучше чем я, то я только воскликну: «Какое счастье! » Я же немедленно скажу ему: «Слушай, дай списать слова! » Это же здорово, что рядом оказался человек, более вменяемый, чем я, и в результате пострадавшему оказана квалифицированная помощь. Зависть — это не правильное чувство, насколько я помню — это один из смертных грехов.
Поэтому, если ты сравниваешь себя с другими и испытываешь зависть, то с ней нужно работать и искать пути для улучшения самого себя: «Он работал лучше? Значит, мне надо пойти на курсы первой помощи, мало ли что еще может случиться. Мне есть куда расти. Как хорошо, что он оказался рядом. Теперь я вижу, что мне нужно тоже этому научиться. Мало ли, если влипну опять, буду уже во всеоружии».
— А бывает такое, что когда обнаруживаешь, что сделал не все или не так, как должен был, совершил ошибку, то мысли об этой ошибке потом долго мучают?
— Да. И тут надо разбираться не с тем, как ты вел себя во время травматической ситуации, а просто глобально со всем своим опытом, потому что зацикливание на каком-то событии — это симптом. Это симптом какого-то предшествующего опыта и вторичной выгоды.
Тут я очень цинична, потому что у нас в обществе вообще сильна культура вины. С 1999 года, со времен наших первых взрывов, прошло уже 11 лет. Если человек до сих пор постоянно прокручивает в голове, что он «не успел броситься и остановить падающий дом», то тут два варианта: либо это его подсознание все время требует «иди к доктору, иди к доктору», либо так он получает вторичную выгоду. Выгоду от того, что «вы тут все черствые, а я вот уже десять лет страдаю, такой я тонкий», и называется это — грех гордыни. Все-таки семь смертных грехов надо регулярно перечитывать. Вообще, Библию читать полезно, даже если ты не очень соблюдающий верующий. Там все написано.
Поэтому второй группе пострадавших лучше всего начать заниматься тем, чем они могут реально помочь пострадавшим или вообще другим людям. Вот только реально, на деле. Как только человек начинает активно действовать, он перестает есть себя самого.
— С чего начать?
— В первую очередь нужно задать себе вопрос: «Что потерял в результате лично я и что я теперь оплакиваю?» «Отчего я бьюсь в судорогах? У меня там кто-то погиб? Нет. Я увидела страшные картины? Да, увидела, меня это очень испугало, надо с этим что-то делать. Я испугалась, что это могло случиться со мной? Так не случилось же, слава Богу. Вот если, не дай Бог, в будущем случится, тогда и буду биться в судорогах. В чем сейчас твое горе?» И вот, как только так грубо и цинично скажешь себе, что на самом деле плакать не о чем, так сразу соображаешь, что, в самом деле, нужно делать. Спрашиваешь себя: «А у кого в действительности горе? Кому из них и как я могу пойти помочь?»
При этом нужно спросить себя: «Что случилось лично со мной? Что потерял я? И что я могу реально сделать?» Потому что часто самая лучшая помощь другим — это убрать себя с того места, где работают профессионалы. Это, как правило, будет с твоей стороны самая лучшая помощь.
Если действительно можешь, помоги самому пострадавшему твоему другу или родственнику или вот тем ближайшим его родственникам, которые сидят в склифе на табуретке около постели, стоят перед реанимацией, готовят похороны. Помоги чем можешь, хотя бы еды им принеси.
— Вот чем они реально могут помочь? Какие слова нужно говорить близким родственникам пострадавшего, а от каких удержаться?
— Слова нужно говорить от сердца, но говорить про человека, а не про себя.
— Нет, я имею в виду, что обычно знакомые и друзья людей, потерявших близких, начинают энергично причитать и соболезновать, выражать свое сожаление…
— Потому, что утеряна традиция правильного выражения соболезнования. На самом деле лучше всего спросить, чем ты можешь реально помочь. Вот так и спросить: «Что я могу для тебя сделать?»
— Если человек сидит и плачет навзрыд, то чем ты уже ему поможешь? Ты и сам находишься в унынии, сам плачешь…
— Не нужно просто плакать, нужно сказать: «Я тебе сейчас чай принесу». — «Не хочу». — «Захочешь!» И так далее.
Вот эти вот бытовые вещи, вроде принесенного чая или разогретой тарелки супа, очень хорошо выводят из самой тяжелой глубины любого горя. Напоив, например, маму раненого чаем, кофе, а еще и скормив ей бутерброд, ты придаешь ей хотя бы нелишних для нее физических сил, потому что люди в это время совершенно забывают есть и пить. Просто это выпадает из сферы их деятельности. И от этого они очень слабеют. А после такой заботы, мама, возможно, придет в состояние вменяемости и подробно перечислит тебе список лекарств, которые немедленно нужно купить для ее сына.
— Можно ли сказать: «Давай потом погорюешь, а сейчас скажи-ка скорее, что я могу для тебя сделать?»
— Нет, лучше так: «Я понимаю, что ты горюешь. Я понимаю, что не могу понять, насколько ты горюешь. Единственное, что могу для тебя сделать — это вот немножко вместе с тобой помочь тому, кто у тебя пострадал. (Если он жив.) Дай мне внести свой вклад в его жизнь. Скажи мне, какие лекарства врачи велели мне принести. Ладно, я сейчас сама поговорю с врачом и принесу то, что нужно».
А если человека уже нет, то тогда просто: «Ну, дай я постою рядом с тобой немного».
— Одно только тихое присутствие рядом тоже является формой поддержки?
— Да, людям очень тяжело, когда их дергают, но им очень страшно, когда они остаются одни. Потому что самое страстное желание после потери истинно близкого человека — это сделать как-нибудь так, чтоб он был жив, а я мертв вместо него. Ну, а если так не получится, то сделать так, чтобы я сам был рядом с ним. И вот следуют эти парасуициды в первые несколько суток после трагедии, когда смерть может случиться из-за инфаркта, инсульта, из-за того, что человек ударился головой, споткнувшись где-нибудь…
Это делают не по злобе, а только чтобы облегчить боль. Поэтому важно, чтобы рядом все время просто кто-то был. Хочет человек говорить — кивай ему и поддакивай. Не хочет говорить — сиди рядом, что-нибудь делай по мелочи, что-нибудь ему подсовывай, спрашивай потихоньку какие-то бытовые вещи: «Слушай, а где вещи, про которые доктор говорил, что их надо принести? Не знаешь? Ну, где хоть поискать? А, в шкафу… Смотри, я правильно ищу?»
Нужно стараться очень осторожно переключать страдающих людей. Ну и внимательно смотреть, чтобы у человека не случилась какая-нибудь физическая болезнь.
— Ну и нужно стараться не пропускать это через себя, да?
— Горевать по-своему можно, только нужно помнить, у кого горе больше. Если пострадал твой друг, а рядом его мама, помни, что как бы тебе ни было страшно и больно, и ты имеешь право на самую острую боль и на самую долгую память по этому замечательному парню, но все-таки его маме хуже. Поэтому не заставляй его маму зажимать свои чувства, чтобы не испугать тебя самого. Следует своим видом показывать, что я приму твое горе, потому что хотя мне очень плохо, но все-таки чуть лучше, чем тебе. Поэтому ты горюй как хочешь, а я подстроюсь. Я подстроюсь, а не ты. Не надо меня, другими словами, утешать, что у меня погибла подруга, если эта подруга — твоя дочь.
— Еще очень часто кто-то на автомате начинает говорить о том, что «все будет хорошо». Мне кажется, от этого только хуже.
— Вот понимаешь, когда тебе плохо, хуже некуда, я даже не говорю, что не дай бог у тебя кто-то умирает, или уже умер, это «все будет хорошо!» ужасно раздражает! У меня сразу возникает встречный вопрос: «Когда?!»…
С непосредственными участниками теракта, нашими близкими, нужно быть рядом, и быть открытыми для любых переживаний. В том числе быть открытыми в своих эмоциях тоже, потому что если близкие боятся показать, что они испуганы, то от этого пострадавшему делается еще хуже. Потому что тогда у травмированного человека появляется ощущение, что им брезгуют, другим людям его переживания неприятны, и он не должен ни к кому лезть со своей травмой.
Нужно достаточно открыто выражать свои эмоции: «Мне тоже страшно, это так ужасно, Боже мой, какой ужас, Боже мой, какой кошмар! Но все равно мне лучше, чем тебе, поэтому я рядом, поэтому не бойся за меня, если ты это перенес, то я уж тем более перенесу!»
При работе с любым насилием очень многое надо разрешать, и в работе со смертью, где тоже много запретных эмоций. И если старший товарищ (а в данном случае доктор всегда является старшим товарищем) эти эмоции и переживания тебе разрешает, по науке и правильно, то полтравмы обычно почти сразу проходит. Поэтому дети легче переживают травмы, потому что у них еще нет фильтров. Если им объяснишь, что «ты все сделал правильно, все нормально, ты молодец, что под стол забился, ты умница, это гениальное решение», то и всё, ребеночек тут же успокоится. Он поверит, что он молодец, а всё, что в его жизни происходило — было абсолютно правильным. А то, что его мамочка при этом синела и визжала, так что ж, «мы — взрослые — такие нежные, поэтому, да, мамочка визжала, она очень за тебя испугалась». Так что мама, как ему объяснят, тоже нормально себя вела. И раз тетя-доктор сказала, что всё нормально, то на этом травма и заканчивается.
Я ведь потом там, в Карабахе, стала крупным специалистом по военной технике! Когда что-то опять по нам шарахнуло и опять не долетело, я очень авторитетно говорила: «Спокойно, это наша противовоздушная оборона работает! » А когда меня спросили, как я могла это знать, я ответила: «Ну, у меня было ощущение, что стреляли с земли». Мне сказали: «Слушай, ты — гений. Действительно, стреляли с земли. Вот то, что падает с воздуха, то и свистит сверху, а тут жопа трясется, значит — стреляли с земли. Когда не потолок, а пол ходуном ходит — это стрельба с земли».
ТРЕТЬЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ПРОФЕССИОНАЛЫ
— Что происходит с человеком в момент теракта, если он остается жив? Как можно ему помочь?
— Что возникает? Паника — это раз. Физические травмы — это два. Раненым немедленно нужно оказывать первую медицинскую помощь и не задавать идиотских вопросов про то, как они себя чувствуют и хотят ли поговорить об этом, и не призывать их успокоиться. Ранеными должны заняться те, кто способен оказать медицинскую помощь, остальные, сохранившие вменяемость, в первую очередь психологи, если они успели добежать, должны отвести тех, кто может ходить, в сторону от места трагедии и направить к выходу, если это возможно. То есть все, кто может идти, живо идут в сторону, прямо противоположную кровавой каше. Нечего там смотреть. Тем более, в сторону прямо противоположной кровавой каше идут те, кто не чувствует в себе сил и умения оказать первую помощь. Не надо бросаться туда, чтобы просто посмотреть.
Есть два типа здоровой реакции людей, которых не ранило в это время. Один тип, абсолютно здоровый, уносит ноги, не мешая людям работать. И я не осуждаю этих людей. Если знаешь, что ты не можешь оказать помощь, сделай самое главное — унеси себя. И есть люди, которые чувствуют в себе силы и умение оказать помощь, пусть они ее и оказывают.
Если все организованно разделятся на два потока, одни пойдут спасать себя, прихватив еще кого-нибудь по дороге, а другие пойдут оказывать грамотную помощь, то место расчистится от толпы, и некому будет устраивать панику. Это будет очень хорошо.
А что делает психолог в зоне чрезвычайной ситуации? Он успокаивает и быстрыми, короткими приемами вводит в состояние вменяемости тех, кто может ходить, и передает их тем людям, которые дальше знают, что с ними делать. Например, дальше пострадавших следует срочно эвакуировать на автобусах или дать им попить, завернуть их в одеяло, завести под тент (ну мало ли где это произошло), вывести из-под обломков, которые могут рухнуть, и так далее…
— А что представляют собой эти быстрые и короткие психологические приемы, которые помогают человека сделать вменяемым? Есть ли среди них какие-то специальные фразы, которые может проговорить себе сам пострадавший, чтобы придти в себя и отправиться искать помощь?
— Лучше всего найти в себе силы в этот момент сказать себе только одно: я выжил. Я живой. Это была не моя бомба. Я живой. И дальше либо я, живой, не буду мешать работать другим, и тогда я пошел. Либо я, живой, умею помогать, и тогда я пойду на помощь. Вы знаете, в московском метро очень многие бросились оказывать помощь, и при этом оказывали ее очень грамотно.
— Я вот уже заметила, что есть люди, которые в период события впадают в панику, у кого-то происходит просто замирание, а у кого-то все четко, они прекрасно понимают: надо сделать так, так и так.
— Ну, если у кого есть четкость, хотя при этом он не профессионал, но он очень хорошо включился в оказание помощи-то зря он не стал профессионалами. Ну, может быть, зато он успешный бизнесмен, этот «лидер катастроф». Это такой особый химизм, когда человек прекрасно работает на выбросе адреналина. Тогда в нем включаются скрытые механизмы, и он вот на этой холодной ярости боя летит.
Давно-давно были два прелестных сборника. Мне купил их отец: «Физики шутят» и «Физики продолжают шутить». Безумно смешно! И там была прекрасная карикатура среди прочего. Значит: взрыв в лаборатории. Из лаборатории двумя шеренгами очень организованно выбегают люди. И стоит в центре некто вроде тебя и командует. А у входа в лабораторию двое стоят и обсуждают случившееся: «Да, конечно, ученый-экспериментатор он никакой, но организатор блестящий! «
Искатели стресса должны обязательно находить в профессиональной деятельности удовлетворение этих своих особенностей. Это не болезнь. Это древний склад нервной системы. Это потомки тех, кто выводил племя на новую высоту даже ценой собственной жизни. Это потомки разведчиков племени.
— Что еще могут сделать психологи на месте катастрофы?
— Второе, что может и должен делать психолог — это грамотно сманипулировать толпой таким образом, чтоб она не стала деструктивной. Гасить очаги паники.
Дело в том, что есть три основных стрессовых реакции, прямо по Гансу Селье. Вот эти реакции: «бежать», «бороться», «замирать». Есть бегущие, то есть те, которые на уровне древних отделов мозга начинают суетиться, паниковать и пытаться убежать. Не те вменяемые, которые просто идут к выходу, еще кого-нибудь с собой прихватив, а суетливые бегущие. Они плачут, они суетятся, они путаются под ногами, у них дискоординированные движения. Они безумно активны, причем, как правило, они далеко не самые пострадавшие. Толку от них при этом никакого — жгут никому не наложат. Вот они порождают очаги паники в толпе. Значит, их нужно выявить и вынести.
Второй тип — «бороться», это агрессивные люди. Эти немедленно, прямо не отходя от места событий, начинают искать, кому дать в морду, кто виноват, где эти проклятые террористы, а заодно представитель Лужкова, который не принес списки пострадавших. Они опасны не меньше, чем паника, и надо аккуратно стянуть эту агрессию на себя и выкинуть ее прочь, а источника этой агрессии вывести вон с места событий.
— Каким, например, образом?
— Ой, на Норд-Осте на агрессивно настроенных родственников жертв замечательно действовал фокус, который назывался «У нас в стране все делается медленно и неправильно». «Да, не принесли списки, ну что, вы не знаете наших чиновников? Они там что-то перепутали и переписывают списки. Ну, вы же понимаете, что у нас всегда так. И слава Богу, что не принесли списки. Плохие вести все равно скоро доходят. Вы не нашли своего родственника в списках? Слава Богу! Может он, дай Бог, жив! Да принесут через несколько часов списки! Дай вам Бог, что б вашего родственника там не было. Пойдемте, пойдемте, пойдемте…»
Можно быстро переключить внимание паникера на себя. «Что случилось? Что такое? Кто у вас там? Ой, никого? Слава тебе, Господи! Вы сами себя как чувствуете? Ах, пойдемте, пойдемте… Сейчас я попрошу у доктора таблеточку и голова у вас пройдет». И вывести.
Нужно найти очаги паники. Поскольку агрессивные люди громкие, но не симпатичные, с ними, как правило, как-то справляются. А паникеры производят впечатление такого страдания и такой вовлеченности в события, что все бросаются им помогать. И пока им помогают, то погибают «замершие». А паникеры могут сделать толпу настолько деструктивной, что те люди, которые в это время были на станции, если не погасили бы очаги паники, затоптали бы всех этих раненых вместе с медиками, которые к ним прибежали.
Самая тяжелая форма реакции — это третья, «замирать». Это люди, которых, к сожалению, никто не замечает. Они цепенеют. Они никому не мешают. Они стоят, сидят, лежат тихо. Из-за этого тихого состояния они могут умереть от легкого ранения, покончить с собой, причем не через какое-то время, решив, что после произошедшего жить нельзя, а в форме парасуицида: встал и пошел на рельсы, встал и пошел под обстрел. Это самая страшная, самая тяжелая, самая непродуктивная форма реакции, она обычно бывает у людей с предыдущим большим опытом травматизации. Причем, скорее всего далеким, детским. Как раз люди, которые пережили много травматических событий во взрослые годы и остались живы, они очень стрессоустойчивы, у них с саморегуляцией все в порядке. Они, скорее всего, оказавшись в чрезвычайной ситуации, будут организовывать других людей и помогать. А вот именно люди с каким-то неосознанным предшествующим травматическим опытом этого не смогут. Для них теракт является уже даже не последней каплей терпения, а последней бочкой грязи, которую на них вылили. Такое крупное событие они воспринимают как в прямом смысле смертельное оскорбление.
И если работают грамотные психологи, то по этой визуальной диагностике они гасят очаги паники, утихомиривая паникеров, выпроваживают агрессивных и выявляют этих вот с травматической реакцией «замирать», и любыми доступными методами из этой реакции их выводят. Для этого нужно задавать вопросы, заставить их поднять взгляд, заставить их поменять положение, чтобы они сфокусировали свой взгляд на тебе.
Как-то мы с коллегой на «Норд-Осте» вышли покурить под дождик, потому что было уже совсем тяжело. И начали друг с другом обсуждать, что происходит со списками, куда нужно действительно звонить… Друг с другом. Вдруг люди начали потихоньку подтягиваться, задавать какие-то вопросы, мы начали прислушиваться и говорить чуть громче, вроде бы друг с другом, но на самом деле уже на зрительный зал. И вот я увидела: сидит мужчина лет сорока пяти с типичной вот этой самой страшной реакцией. Взгляд отрешенный направлен перед собой, опущенные руки, плечи, багровое лицо. Цвет лица у жертв всегда меняется. Оно может быть красное, может быть бледное, но всегда явно не нормальное. И он вот там сидит. И я достаю сигарету, но у меня нет зажигалки. И тогда этот мужчина протягивает мне зажигалку и поворачивается. Мы начинаем с ним разговаривать. И потом он встал и ушел. Вышел из своего состояния. Ему помогла моя сигарета, для которой он потянул зажигалку.
— То есть, «замерших» необходимо вовлечь в какое-то обыденное спокойное действие…
— Да. Вопрос, просьба немедленно помочь. «Ой, подержите тут, пожалуйста»… Только при этом не нужно входить к этим людям фронтально в поле их зрения. Подходить нужно немножко сбоку. А то отшатнется и развалится окончательно. У «замерших» очень болезненные границы.
— То есть глаза в глаза не смотреть, но смотреть так, чтобы он сам как-то нашел твой взгляд?
— Войти в поле периферического зрения и привлечь внимание. И заставить поднять глаза. Как угодно. Потому, что когда человек смотрит вверх, он уже видит там что-то в мире. Когда человек смотрит вниз, он полностью погружен в себя. И в этом состоянии он существовать не может.
Вообще всякая осмысленная активность обладает исцеляющим эффектом. Вот, на том же «Норд-Осте», который стал для меня великим источником мудрости, был один случай. Хожу я там, значит, гоголем, потому что на мне были все медицинские психологи и самые лучшие из гражданских, которые смекнули, что там кто-то работает нормально и быстро к нам примкнули. И вот, иду я и вижу: сидит молодая девушка на корточках около стены. В очень устойчивом и нехорошем при этом положении. На корточках, как зэки сидят, но при этом покачиваясь на носочках и толкаясь постоянно попой о стену. Я подхожу, сажусь рядом, тоже как зэк, подстраиваюсь быстренько под ее дыхание и тихо спрашиваю: «Кто у тебя здесь»? Говорит: «Друзья, молодая пара». Я: «Боже мой, какой кошмар! Дети у них есть?» — «Двое». — «Они остались одни дома или с ними кто-нибудь сидит?». «С ними остались бабушка с дедушкой, родители наших друзей». — «Ну, значит, дети не одни. Но слушай, бабушке и дедушке теперь помогать надо! Они ведь сами в горе, переживают, а еще надо и с внуками возиться! Ты как насчет того, чтобы поехать к ним?». — «Да, действительно, а вы правы, им же теперь надо помогать! Родители немолодые, дети маленькие, представляешь, сколько им надо всего делать?» И она уже тянет руки, чтоб ее подняли, уже знакомый ее парень какой-то подходит, чтобы уйти вместе с ней… И тут появляется тетя в белом халатике, клинический психолог, бросается с ней рядом на пол и со страшным лицом кричит: «Кто у тебя погиб, кто?!» Девочка хлоп — и обратно на пол, и в слезы. Ну, тогда я говорю подошедшему парню: «Так, забирай ее немедленно, и срочно идите спасать родителей!» Вместе они все-таки, слава Богу, тут же ушли.
Так что, в любом случае всегда надо думать о живых, и о том, что я могу сделать для тех, кто пострадал больше меня. У детей погибли родители, у бабушки с дедушкой погибли дети — это страшнее, чем мои переживания, значит, я им буду помогать, а не они мне. И тогда быстренько встали, и пошли думать, где взять ведро валерьянки, чтобы спасать родителей, потерявших детей. Вообще все, кто смог тогда начать помогать другим, вышли из этой ситуации гораздо скорее и лучше, чем другие.
— А как привлекать внимание паникеров и агрессоров?
— Если человек агрессирует, то его внимание привлекается так: «Да, я абсолютно с вами согласен! Безобразие!» Но вообще в лоб ему смотреть не надо. Хотя, если паникер уже впадает в истерику, то там можно наоборот смотреть на него прямо, и еще и тряхнуть его, только надо быть опытным человеком, чтобы соблюсти меру, а то профессионала могут самого пришибить в процессе оказания такой помощи. Ну, обидно же будет, если завяжется потасовка и тебя кто-то прибьет.
— Человек даже умеющий оказывать помощь должен понимать и правильно оценивать свои силы и ресурсы. Как можно оценить свои силы, чтобы решить, что в какой-то ситуации следует остаться, а вот сейчас лучше уйти?
— Часть человека должна наблюдать за ним со стороны, за ним собой. Нужна, что называется, легкая шизофренийка, и нужно все время помнить: это случилось не со мной. Там нет моих родственников, мне очень плохо, но это плохо такой пустяк, по сравнению с тем, как плохо другим людям. Поэтому я оказываю помощь. Плакать я буду потом. И потом есть элементарные приемы поддержания баланса своего тела во время работы в зоне чрезвычайной ситуации. Для сохранения стабильности тела нужно стоять только на двух ногах, сидеть (если ты сидишь) полной попой, и при этом ногами чувствовать землю, не перекашивать позвоночник, моргать, периодически шевелить руками, чтобы их чувствовать, то есть постоянно ощущать свое тело. Называется это: «руки — ноги — попа — дыхание, руки — ноги — попа — дыхание». Дыши — моргай, дыши — моргай. И все время говори об этом самому себе. Потому, что если профессионал во время такой работы сам вылетит в воронку травмы, он утащит за собой десяток пострадавших.
И все время нужно следить за выражением своего личика. Упаси Бог, если у врача-психолога (ну, спасателям и милиционерам не до того, у них и так специфические лица), у человека помогающей профессии, лицо будет более несчастным, чем у самих пострадавших. Если я видела такое у другого психолога, я подходила к нему и говорила: «Пойди, умойся холодной водичкой». — «А что, сильно несчастный?» — «Очень сильно».
Еще нужно помнить, что все эти реакции — нормальная часть человеческой натуры. Кровь, смерть, война наполнены огромной энергией. И вот кровавые воронки, утянувшие других людей, прямо притягивают тех, кто жив. Конечно, человек не осознает, что он ловит кайф. Но он его ловит. И надо следить за собой и в этом отношении тоже. Ты имеешь право испытывать подъем от того, что ты ее делаешь хорошо, от тебя тогда есть толк. Но главное, не поймать кайф. И успеть заметить этот кайф на лице своего коллеги.
— Как человек может отсечь от получения кайфа самого себя?
— Спросить себя: «Что я тут стою? От меня тут какой толк?»
— Обычный ответ наверно: «Ну, вдруг чем-нибудь помогу».
— Позовут. Если ты немедленно не начал помогать и тебя ни о чем не просят, то ты должен встать и уйти. Кстати, вот если отойдешь в сторону, то там то, может быть, и найдешь, кому помогать. Там, в стороне, родственники собираются растерянные, к ним ты можешь выйти и сказать как очевидец, что помощь оказывается, что есть погибшие, но погибли не все…
— А какова опасность от ловли того кайфа?
— Опасность для психолога — в полном профессиональном сгорании в наиболее острой и рискованной форме. Тем, кто немножко один раз в жизни посмотрел на место катастрофы, случайно оказавшись рядом, такая опасность никак не грозит.
Среди обычных людей есть разве что такие постоянные «участники-очевидцы». С ними уже ничего не сделаешь. Это постоянные посетители похорон, больниц (не с целью вынести судно из-под больного), это хронические любители энергетики смерти. Осиновый кол и серебряные пули — от них больше ничего не поможет. Причем с ними сталкиваются все профессионалы экстренных профессий, сталкивалась и я.
Лучшая помощь пострадавшим — это не мешать профессионалам. Соблюдать правило «Уйди сам и уведи товарища».
— И все, и к ним вообще лучше не подходить и ничего не спрашивать.
— Не путаться под ногами, не подходить, не спрашивать, делать то, что ты можешь. И как только для оказания помощи подходит профессионал, то, если он ни о чем тебя не просит, значит, если ты ему больше не нужна, то он просто погрузит раненного на носилки и унесет. Не надо бежать вслед. Посмотри лучше, не стоит ли еще кем-то заняться. Если профессионал подходит и подключается к тому, что ты делаешь, значит, вы делаете работу вместе, пока не доводите ее до конца. Дальше — все. «Давай я буду сопровождать носилки? Нет? Хорошо». Я во время «шухера» первый вопрос задаю такой: «Покажите мне то место, где я буду минимально вам мешать». Поэтому в 1999 году на взрывах в Печатниках мы потрясающе эффективно и мирно, и хорошо работали. В полном слиянии трудились и гражданские специалисты и милиционеры.
Надо четко понимать, что ты можешь, а что не можешь сделать.
— Да, и если ты даже не знаешь что делать, то лучше тогда отойти.
— Лучше тогда отойти. Если ты сразу не сообразил и не включился в работу — срочно отойди. Хотя какие-то самые простые вещи при желании всегда можно сделать. Можно помочь кому-то встать, помочь кому-то отойти в сторону. Можно подойти к тому, кто явно не в себе и обнять его. Можно, естественно, хватать и выносить безнадзорных детей. Посмотреть, нет ли вокруг явно физически слабых людей или беременных женщин, или стариков, которых нужно просто физически поддержать, что б они не рассыпались прямо здесь. Посмотреть, не несется ли кто-нибудь к выходу своими ста килограммами, распихивая женщин, детей, и спасателей. Тогда пойти навстречу и по возможности взять его за шиворот, оттащить. Ну, если тебе комплекция позволяет. А если не позволяет, то тогда быстро найти крупного милиционера, и привести его к этому месту. Просто потребовать от милиционера: «Идите сюда!».
Нам одна иностранная журналистка очень сильно мешала работать на Норд-Осте. Она лезла, она мешала, она совала в зубы людям свой микрофон, она задавала провокационные вопросы, то есть она хотела не информацию получить, а найти подтверждение своим идеям. Ну, по-видимому, ей надо было доложить вражеским голосам, что Путин сам взорвал Норд-Ост, а теперь добивает раненных. И вот я еще раз осознала, что не зря мы до этого долго работали с личным составом МВД. Дяденька милиционер, вот не нарушив прав этой журналистки ни на секунду, заметив, как она себя ведет, просто в нежных объятиях вынес ее к черту за ограждение. Она была жутко агрессивная. И отбивалась, когда ее выводили, вопила, что нарушают ее права. А потом, я смотрю, подошел крупный дяденька, и понес ее. Молодец.
— Вот, еще да. Что вы скажете по поводу всяких интервью, которые берутся тут же на месте трагедии у пострадавших и очевидцев?
— А тоже, что и про все остальное: человеком надо быть всегда и везде. И да, журналисты — народ сумасшедший. Да, они бегут впереди наступающей армии, но вот у такого куска журнализма, который требует интервью у пострадавших и спасателей, есть явная профессиональная деформация, какая бывает, например, и у врачей. Это понятно. Все ж таки должен каждый знать границы дозволенного.
— То есть, может быть, нужно даже защищать пострадавших от некоторых журналистов, если они настойчиво требуют от них ответов на свои вопросы?
— Ой, да не просто защищать, а прямо отпихивать от пострадавших таких людей.
— Что в первую очередь должны сделать люди, оказавшись в экстремальной ситуации, когда непосредственная угроза их жизни уже миновала?
— Что могут делать люди? Осознать волевым усилием, что c ними произошло. Сказать себе: Я — жив. Я не ранен. Кровь вокруг — не моя. А если я ранен, то все-таки дышу. И если я явно в сознании, то ранен не очень тяжело. Шевелюсь — значит, не задело или задело не сильно. Что я могу сделать? Что произошло с теми людьми, с кем я был, когда все случилось? Что со мной?
Потом нужно попробовать встать, или хотя бы сесть. Отползти в сторону, если есть куда ползти. Искать помощь.
Часто, если люди едут с детьми, то первое, что их волнует: «Где дети?!» Уже потом — «Где я?» Это, как правило, первое, что заставляет взять себя в руки и бороться, особенно женщин.
Не хочу никого обидеть, но беспокойство о других в таких ситуациях обычно не свойственно старикам. Они так яростно защищают самих себя! Нам кажется, что чем ближе «туда», тем легче расстаться с жизнью. Ничего подобного! Я в первый раз столкнулась с это особенностью психики пожилых людей в Карабахе, когда ко мне пришла молодая женщина-учительница, на тот момент еще бездетная, и говорит мне: «У меня проблема, но не со мной, а с мамой. Как только взревет сирена, наша мама, оттолкнув нас с сестрой, бежит в подвал, скатывается вниз по лестнице. Она что, нас совсем не любит? И потом, если так пойдет дальше, то она же шею себе свернет. Что мы будем с ней делать, если она сломает шейку бедра?»
По-видимому, старики генетически, архетипически чувствуют, что в случае беды, если всех спасти будет нельзя, то, на самом деле, первыми пожертвуют ими. И поэтому спасаются сами. Когда был жуткий грузино-абхазский конфликт 1992–94 годов, абхазские грузины шли, спасаясь, через снежный перевал. Так вот, они оставляли самых слабых стариков за собой. Детей несли, а стариков оставляли. Старики даже иногда оставались добровольно, потому что, если тащить всех ослабевших, то погибнут и те, кого спасают, и сами спасатели. Старик нутром чует, что нести будут будущее, а не прошлое, поэтому ему надо ползти самому, его никто не понесет. Потому что, если ребенок выживет, то будет еще долго жить и родит сам. И правило спасать сначала молодых женщин и детей — это инстинкт самосохранения рода. Так и грузины несли на руках детей, тащили их за руки…
Что еще может сделать человек? Если он сам цел, то нужно посмотреть вокруг себя, узнать, кому он может немножко помочь. Если он не совсем цел, то нужно отползать от зоны чрезвычайной ситуации. Это самая первая команда — отползать. Потому что, во-первых, пока ты ползешь, тебя скорее найдут — движущимся ты будешь заметнее для спасателей, чем неподвижным. Во-вторых, ты и сам доползешь до более безопасного места. В-третьих, эти ты очистишь место для оказания помощи тем, кто ползти уже никуда не может.
— Нужно ли привлекать к себе внимание?
— Обязательно. Нужно поднять руку, кричать, звать — до тех пор, пока к тебе не подойдут. Более того, есть такое старинное правило эвакуации, которое точно использовалось во время второй мировой войны, а наверно и раньше. После боя всегда происходила сортировка раненых, которая начиналась с того, что к месту боя выходил дядя военный доктор с матюгальником и начинал громко кричать: «Медсанбат вот здесь! Медсанбат вот здесь!» Все, кто хоть как-то мог ползти, начинали ползти к медсанбату. На звук голоса, на вид самого доктора. А к раненым шли навстречу санитары и их разделяли. На тех, кто ползти не может — таких несли, и тех, кого нести уже некуда. Их собирали потом, в последнюю очередь: терминальных и умерших. Но пугаться такой классификации не надо. К сожалению, иногда очевидно, что человеку, хотя он еще жив, помощь уже не поможет. Тогда его вместе с трупами оставляют на потом. На сортировку всегда ставят самых опытных врачей, но их потом самих приходится лечить: очень трудно брать на себя функции Бога.
Но если в первую очередь спасать терминальных пострадавших, то тогда ты не успеешь оказать помощь многим из тех, кто пострадал меньше и кому еще жить и жить. В этом смысле важно помнить о той классификации психических реакций людей на опасность, о которой мы говорили выше: те, кто активно борются за себя, кто подпрыгивает — тот еще не помрет, а вот те, кто «замирает», рискуют быть отнесенными к тем, кому помогают в следующую очередь. Спасателям надо уметь в первую очередь проверять таких «тихих» пострадавших, объективно оценивать, насколько они далеки или близки к смерти.
Но поскольку у спасателей не всегда есть высшее образование, то, безусловно, надо всячески привлекать их внимание к себе и к тем, кто рядом.
Но это важно, если речь идет о кровавой воронке вроде взрыва в метро. А если ты загремел в заложники, то там упаси Бог привлечь внимание кого-то, пока террористы не обезврежены! Тихо-тихо сиди! Взглядом ни с кем не встречаясь, что бы ни происходило. Попробуешь кому-нибудь помочь — погибнете оба. У меня приятельница была в «Норд-Осте», внутри. Я об этом узнала уже потом, иначе я бы… Нет, я все равно бы там работала, но мне бы эта работа обошлась не только одной валерьянкой.
Лика, тоже психолог, работала в милиции. Когда она мне потом рассказала об этом, у меня даже уши от ужаса заложило. Она позвонила мне и говорит: «Привет, это Лика, ты про „Норд-Ост“ слышала что-нибудь?» Я говорю: «Ну как слышала, я там работала! Сейчас мы это, видимо, широко обсудим?». Она говорит: «Я там была». Я говорю: «Ну да?». — «Нет, ты не поняла, я внутри была». — «Лика, повтори…».
За час мы с ней это отработали. Так вот, Лика сказала, что с перепугу, а у нее была очень здоровая мобилизационная реакция, вспомнила все, чему ее учили в университете, все, что она знала из работы в милиции, и все-все, что рассказывала ей я. Она вышла без единой царапины.
ЧЕТВЕРТАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ОЧЕВИДЦЫ
— В чем ущерб, который несут очевидцы и как им работать с собой?
— Очевидцы — это те, кто лично не был никак задет, но кто видел, был рядом, но в безопасности. Например, те, кто в это время ехал в метро и чуть не описались от ужаса. Также это те, кто мирно пасся в районе Зубовской площади, и вдруг увидел валящий дым и выбегающих окровавленных людей, и с воем съезжающие машины «скорой помощи». К этой же группе относятся жители окрестных домов на Норд-Осте. Но из этих некоторые пострадали даже физически, потому что все их квартиры на верхних этажах были заняты журналистами и снайперами. Причем, я бы лично предпочла снайпера, потому, что снайпер отличается тем, что лежит тихо и неподвижно. А журналисты — они очень громкие. Я бы выбрала снайпера. Я их знаю: они такие тихие, они даже в туалет не ходят.
— И что происходит с людьми этой категории?
— В первую очередь, у них травмы сохраняются в зрительной (визуальной), аудиальной, а иногда и в кинестетической памяти. Последнее это, например, когда еще и земля трясется.
Кстати, вот эта тряска земли… Землетрясения оставляют жуткую травму на всю жизнь: все, пережившие землетрясения до конца жизни немножко «тряханутые». Когда земля из-под ног уходит — это жуткое ощущение. В начале 60х в Ташкенте было сильное землетрясение. Так и через 20 лет люди, его пережившие… вот чуть качнет лампа, понимаешь, соседи танцуют, — они теряли сознание. Так в системах чувств застревают травматические образы.
Также этой группе свойственны переживания вида: «Это же могло быть со мной, я же только что вышел из метро!» или «У меня же дочка собиралась на этот спектакль!»
Например, у моего знакомого родственник играл в «Норд-Осте», но почему-то отпросился в тот день пораньше домой, а так он должен был быть там. Отпросился буквально за 10 минут. С него — как с гуся вода. Узнав об этом, я попросила мне его показать. Мама его до сих пор трясется.
И у наиболее, даже не неврастеничных, а у порядочных людей, на фоне этого возникают еще элементы вины выживших: «А не вместо ли меня кто-то погиб?» И это нормально.
Дальше все зависит от стрессоустойчивости. Несколько дней помучаются все, потому что такие картины, какие свойственны террористическому акту, непрофессионалов обязательно преследуют. Кто мучается месяц и более, тем надо сходить к профессионалу.
Находясь в этой группе, самое главное — разрешить себе признать: «Слава Богу, что это случилось не со мной, я этому рад! Если меня еще оставили на этой земле, вынув вовремя из метро, значит, я еще что-то поделаю!»
Чем страшны теракты? Когда человек на войне, если он профессионал, который пошел туда воевать или работать, то он заранее признал правила игры, он признал, что его могут убить. А вот когда массовое убийство происходит в мирном городе, то самое страшное, что это могло быть с тобой, со мной, с кем угодно. В этом — абсолютная не предсказуемость. Это может произойти в любой момент в любом доме, на любой станции метро, в автобусе, в туалете. В конце концов, с войны можно сбежать, можно подать в отставку, можно эмигрировать, уйти партизанскими тропами из этой Чечни, но так ли просто ты все бросишь и уедешь из Москвы?
Вот чем страшны эти вещи. Это может случиться с кем угодно, и с тобой, и в любой момент, и где угодно. И вместе с тем, если в этот раз это случилось не с тобой, а с другими, значит, ты на что-нибудь пригодишься. Значит, ты попытаешься жить так, чтобы самой считать, что ты делаешь что-то хорошее. Ну, не зря же тебя оставили…
— Есть такие люди, в кинофильмах например, которые после подобных ситуаций кидаются в поиск смысла жизни: «Если я остался жить, то зачем?»
— Чтобы жить достойно. Если ты не погиб, то не делай мелких пакостей. Живи как жил, но то плохое, что ты раньше делал и прощал себе как мелочь, делать перестань. Ну, например, не ври по пустякам. Помогай, кому можешь, если это не требует от себя больших жертв: не надо немедленно оставлять семью и уходить в монастырь. Кстати, один мой знакомый сказал потрясающую вещь: «в монастырь не уходят, в монастырь приходят».
Поэтому не нужно тут же спасать человечество, при этом бросив своих собственных детей. Но делай меньше мелких пакостей и больше мелких, но хороших дел.
Вот тебе не в лом кому-то помочь? Ну так пойди и помоги… Тебе не трудно, а человеку приятно.
— Так и тебе приятно потом…
— Да. И не надо разрушать свою жизнь. Но то, что тебе не трудно, а человеку нужно, делай почаще.
Самый важный урок, который можно извлечь, оказавшись очевидцем, но не жертвой таких событий — раздели в своей жизни крупное и мелкое. То есть пойми, что обычные твои неприятности — это такая мелочь по сравнению с тем, что ты мог быть на этой станции метро. Это очень помогает. Как и околосмертный опыт перестраивает жизнь, также перестраивает умных людей прямое столкновение с реальностью смерти.
Это такой пустяк, что у меня ребенок, например, не помыл посуду! Ну, Господи, главное, чтобы он был жив и здоров, провались эта посуда! Пойдем ее помоем вместе. Такое сравнение очень помогает!
А если человек в этом застревает: если человек плохо спит по ночам, если просыпается в холодном поту от собственного вопля (особенно дети это любят), или просыпается непонятно почему, но с осознанием, что ему плохо; или вдруг, идя по ранее знакомым местам, он ощущает, что ему как-то не по себе, или он начинает дергаться от ранее совершенно нейтральных звуков, — вот это означает, что необходимо сходить к профессионалу. Работа с такими травмами, в общем то, не трудная, но сам не справишься.
— Обычно говорят: «нервы шалят», «дёргаешься на всё»…
— Нет, когда ты просто дергаешься по разным понятным поводам — то это твоя нервная система расшаталась, а когда ты вдруг дергаешься от того, что у соседей котлетки подгорают, то это травма. Причем если ты сначала дергаешься, а потом только понимаешь, что дергаешься из-за подгорающих котлеток, то это означает, что тебя догнал дым, который валился наружу со станции «Парк Культуры». То есть, когда у тебя появляются не управляемые, логически не объяснимые реакции, то это значит — проняло. Но на пару недель дёргания имеет право любой нормальный человек. Самое частое после этого — тревога при нахождении в ситуациях, внешне схожими с экстремальной, например поход в театр после «Норд Оста», поездка метро после взрывов в метро и так далее.
Если эта тревога не проходит с течением времени, тогда, если совсем невмоготу, иди сразу к профессионалу. А если вмоготу, но при этом холодный пот и дрожь в коленях, то лучше все-таки себя пересиливать, но не путем грубого самоизнасилования, а путем постановки конкретной цели, например: «мне нужно попасть на работу». Поэтому, в глубоких раздумьях про работу, про отчеты и творческие планы, и вообще о необходимости этой работы с мыслью «если не пойду, тогда что мы кушать будем?», а также вооружившись книжкой, журналами, плейером, и всячески отвлекая себя, топай в метро.
Это то, что сейчас нужно делать тебе, ты идешь туда, где тебе страшно, но впереди у тебя цель. И тогда это воспринимается как тяжелый путь, но это — путь.
— Метро ведь можно и обойти. Можно ведь поехать на общественном транспорте.
— А может быть, я еще и пешком пойду? Но тут ты договариваешься со своим организмом. Но при этом помни, что, скорее всего, ты промучаешься еще пару лет, и все равно станешь снова ездить на метро, но ты придешь туда с двумя лишними годами травмы, и значительно менее здоровая и красивая, чем сейчас.
— То есть, если обнаруживается какой-то страх, с ним надо обязательно работать?
— Его нужно попробовать преодолеть при помощи мотивации и отвлечения, и если он упорно не преодолевается, лучше идти к профессионалу. А еще нужно очень цинично подумать вот о чем: а теперь, когда у меня есть этот очень уважаемый страх, что я с этого имею? Ты себе не представляешь, сколько людей имеют от своих страхов вторичные выгоды!
— Это в первую очередь, как мне кажется, возможность не двигаться, сидеть и ныть…
— Не двигаться, прогуливать работу и учебу, привлекать внимание близких…
Кстати, на первых порах особо нежным (а это могут быть не обязательно девочки, а могут быть и мальчики) очень-очень помогает находиться в местах возникновения своих страхов в компании с кем-нибудь. И это действительно помогает. Потому что быть наедине со своими страхами очень тяжело. Причем, не обязательно идти с мощным защитником, иногда даже достаточно просто пристроиться к кому-нибудь незнакомому. Или, например, договориться с коллегой о том, что раз вы едете по одной ветке, то на твоей станции вы встречаетесь и дальше едете вместе. Вы можете при этом уткнуться каждый в свою книгу, не надо при этом истошно разговаривать! Но вот это ощущение теплого плеча знакомого человека, или пусть даже не знакомого, очень успокаивает.
Однажды у меня была подобная история. Я самолеты очень люблю, но как-то была неудачная посадка в Йоханнесбурге, т. е. сесть-то мы сели, но только с четвертого захода, поскольку самолет бы полупустой, а обычно там набитые самолеты, и летчик не мог сориентироваться.
Где-то впереди сидел молодой священник. В этой ситуации он действовал очень адекватно: начал немедленно молиться. Хотя, он молился шепотом, а мог бы и громко помолиться: надо было бы подумать и о ближних. А еще там летели русские рыбаки, которые оставили рыболовецкие сейнеры в Мозамбике. Далее сижу одна я, и далее в дальнем ряду сидит дама, тоже синяя-синяя, зеленая-зеленая. На первую попытку неудачного захода на посадку мы не отреагировали. Но когда самолет не сел и во второй раз, я пересела к той даме, и она сказала: «Да, мне так легче, спасибо, я как раз тоже собиралась присоединиться к вам!» Мы не говорили, мы просто сидели вместе. Так было намного легче! Мы не стали знакомиться…
Но если при этом ты замечаешь, что уже прошел месяц, а ты все еще заставляешь мужа провожать тебя на работу и встречать с нее, то подумай, может добиться от него внимания каким-нибудь другим путем, а взрывы тут уже не причем? Может быть, ты просто наконец-то добилась своего и заставила его проводить с тобой больше времени? Может уже честно сказать: «Послушай! На самом деле я уже никакого метро не боюсь, просто мне так хорошо, когда мы идем вместе! Так что давай с тобой не в метро будем встречаться, а уже в более приличном месте».
ПЯТАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ВСЕ, КТО СЛЫШАЛИ О СОБЫТИИ
Пятая группа — не просто жители Москвы, а, я бы сказала, что практически всё население земного шара. И даже если в джунглях Амазонки еще ничего не взрывалось, но все ж таки если телевизор есть, то все равно возможна экстраполяция опыта. И там телезрители понимают, что когда взрывается вот эта штука, которую белые люди в Москве называют «метро», то это похоже на то, как я проваливаюсь в яму ж…пой на кол. Наверное, это так же больно и страшно. То есть, если человек способен смотреть ТВ, то он уже и способен перерабатывать и этот опыт.
Таким образом, чрезвычайная ситуация травматична для всего населения земного шара, которые умеют складывать буквочки и смотреть ТВ, собственно только потому, что это могло случиться с ними. Этого достаточно. Причем в пятой группе есть люди, которые собирались спуститься на станцию «Парк культуры», а сели на соседней, и с ними это могло случиться пять минут назад, или через пять минут. И в ней же есть жители города Урюпинска, с которыми теракт в метро может случиться только умозрительно. Поэтому для этой пятой группы характерна резонансная травма, но и она страшная сила.
Эта травма наступает оттого, что реально не травматичное для человека событие, о котором он узнал, начинает стягивать к себе его собственные не проработанные и не осознанные травмы и проблемы. Есть же подсознательная группа травм: неврозы большого города, неврозы нашего времени, неврозы его референтной группы. Например, крестьяне постоянно нервничают от мысли, что у них не будет урожая. Но не может ведь человек всю жизнь сидеть и нервничать только по поводу, будет ли в этом году урожай или не будет? Он ведь все время не уверен в этом, потому что колхозы кончились, а фермы плохо функционируют, и поэтому крестьяне все время в тревоге. Но вот, наконец-то он тревожится не из-за урожая, а потому что у него же сын засобирался в Москву, где есть метро. То есть постоянная нереализованная тревога стягивается на что-то конкретное. И по поводу этих конкретных переживаний так просто, но очень неэффективно, отреагировать на свои собственные проблемы. Отсюда эти фобии метро, автобусов, самолетов.
Резонансная травма, которая потом долго трясет все общество, — способ неэффективно канонизировать свои проблемы, не осознавая их — раз. Способ стянуть генерализованную тревогу на что-то конкретное — два. Средство получить вторичную выгоду — три. А еще это способ привлечь к себе внимание и публично почувствовать себя очень хорошим. Это значит бегать по всем знакомым и рассказывать им, как я страдаю.
Расскажу одну замечательную историю, которую обязательно рассказывала своим студентам. Ее рассказывал мне папа моей одноклассницы. Юность Валентина Васильевича пришлась на совсем еще пуританские и ханжеские 1950-е годы. И в моей-то юности было не принято публично целоваться на улицах, а уж в юности наших родителей с этим было совсем плохо. А он учился в МГИМО, не как-нибудь, а там были очень приличные дети. А поскольку целоваться все равно очень хочется, то они ходили на вокзал. Там, когда поезд приходит или уходит, все целуются — и они целуются тоже. Как только к перрону подходит поезд — они бегут туда. Поезд приходит, все встречаются, целуются — они целуются.
Понимаешь, страдать лучше всего среди страдающих, лист лучше всего спрятать в лесу, покойника — на кладбище. Поэтому, когда взорвалось метро, и все страдают, наконец-то можно с чувством пострадать по поводу своего горя. И многие этим так энергично пользуются… Поэтому в этих случаях надо самому себе и ближним в порядке само- и взаимопомощи задавать только один вопрос: «По какому поводу страдаем?» Людей жалко, очень жалко, но это их судьба, это то, что уже случилось. Людей очень жалко. Ну, а ты по какому поводу страдаешь?
Вот подумай: если ты можешь и хочешь реально помочь пострадавшим — так иди и помоги. А вообще самая лучшая помощь после таких катаклизмов — это когда все начинают бодренько, эффективно и с удовольствием выполнять свои обязанности. Хорошо работать, мыть посуду, хорошо относиться к близким. Это самый лучший ответ терроризму. Хотели нас разнести и по стенке размазать? Вот фиг вам!
— Запомнили и получили бесценный опыт — это, скорее всего те, кто непосредственно был участником событий?
— Нет, это — все. Те, кто сумел справиться со страхом метро, с плохими снами, и понял, что в жизни есть мелкие вещи, на которые не стоит тратить свои нервы и нервы близких. Эти люди получили еще более бесценный опыт. То, что нас не убивает, делает нас сильнее. А то, что нас убило, делает нас просто другими: «Слушай, ну, я на облачке, мне уже хорошо!» И если мы будем воспринимать случившееся таким образом то, действительно, террористы не достигли своей цели.
— Ну да, их же цель, в основном, заключена в том, чтобы посеять страх.
— Их цель — дестабилизировать общество. Я ж говорю: если надо кого-то убрать, то убирают профессионалы, без шума и пыли. И теракт — это не способ убить людей, кому они нужны? Кому мы нужны? Но я думаю, что организаторам терактов очень приятно смотреть, как после их атаки месяцами и годами люди плохо работают, плохо себя чувствуют, бросаются друг на друга. Им приятно на это посмотреть, ради этого, можно сказать, они и работали.
Так что люди, которые считают себя особо уникально благородными, чувствительными и нежными по сравнению с остальным черствым быдлом, на самом деле — пособники террористов. Они делают то, ради чего террористы и затевают свои преступления.
Знаете, после кошмара 11-го сентября, первое, что бесконечно повторяли, и о чем потом сняли фильм, так это о самолете, который собирался рухнуть в Пенсильвании. Но в котором пассажиры вырвали штурвал у летчиков и который они обрушили на землю, чтобы он не долетел до цели. Они всему миру показали, что в самой безвыходной ситуации у человека есть выбор хотя бы в том, как погибнуть: с толком или без.
Опять же, вспоминаем анекдот: умирает в инфекционном отделении больной и говорит: «Доктор, можете в справке о смерти написать, что я умер не от дизентерии, а от сифилиса?» — «Зачем?» — «Я хочу умереть мужчиной, а не засранцем». Понимаешь, хоть этот выбор есть у каждого.
— Надо помнить, что всегда есть выбор.
— Вот в самой безвыходной ситуации!
У нас после последних взрывов метро наконец-то стали говорить о том, что, несмотря на некоторые ошибки, хорошо сработали спасательные службы. Да, есть ошибки, ну, разберите вы их. И не скрывайте, скажите о них! Обсудили, доработали, сделали выводы, в следующий раз отработаем еще лучше. Но когда говорят только о том, что таксисты помчались к станциям метро наживаться на горе, заломив цены за свои услуги, а милиция, приехав, встала в пяти километрах от эпицентра и не подходила ближе, это подпитывает убеждение в том, что «мне никто не поможет».
— И что даже в этой ситуации я даже до работы добраться не смогу, потому что у меня нет трех тысяч.
— Да вообще, мне не только никто не поможет, так меня еще и добьют. И поэтому совершенно бесполезно рыпаться. Потому что если уж милиция не поможет, я уж точно сам себе не помогу. И тогда требуется выход агрессии. Ну, а как иначе, ведь кругом враги! Я такой злобный не потому, что я сам по себе такой злобный, а потому что кругом враги, я же это понимаю, я умный человек, я с ними бороться буду.
— Марина Иосифовна, а как относиться к этим таксистам и другим подобным людям?
— Это их проблемы. Это просто плохие люди. Ну и что с того? Слава Тебе, Господи, что этот таксист не твой родственник.
— И, слава Богу, что там стоит другая машина, которая довезет вообще бесплатно.
— Да. Рассказывали, что приезжали даже на крутых джипарях и в салоны из белой кожи грузили этих закопченных людей и развозили их по больницам и домам. Это — совершенно нормальная реакция. Причем, это не подвиг, это поступок не одного состоятельного гражданина, это норма. Вот это — норма. А те, кто поспешил быстренько содрать лишние деньги, потому что им такое счастье привалило: люди не в себе и последнее отдадут — вот это выродки. Но их не так много.
— Нас всегда восхищает, когда люди объединяются вокруг трагедии, бескорыстно оказывают друг другу помощь.
— Только ты знаешь, мотивация тех, кто оказывает помощь, при этом может быть разной. Но это — нормальная человеческая мотивация. Это групповой инстинкт самосохранения. Это нормально.
Но что меня порадовало в освещении последних терактов, так это то, что наконец-то громко заговорили о тех, кто оказывал помощь. И дело не в том, что их надо прославить. Кстати, на камеру многие из них краснели, стеснялись, пытались спрятаться. Но нужно донести до людей, что они, когда что-то случается, не одиноки. Есть люди, которые обязательно оказываются рядом и помогают. Например, дежурные в метро, которые начали очень грамотно оказывать помощь раненым. Причем они, по-видимому, вспомнили какие-то специальные курсы: они сообразили, что надо снимать ремни и галстуки, чтобы перетягивать ими раны.
И когда об этом говорят, достигается двойной эффект: с одной стороны, мы не одиноки, когда что-то случается, рядом с нами оказываются люди, которые умеют помогать. И, во-вторых, нам также сообщают, что помочь можно, учитесь и вы, и тогда тоже сможете помочь себе и другим. Учитесь! Не так, что всех загнали на разовое занятие по гражданской обороне: «фу, какая чушь, как бы сбежать?» Учитесь как следует! Если ты вовремя вспомнишь, что нужно снять ремень и наложить жгут, может быть, этим ты спасешь жизнь своего близкого, своего родственника.
И последнее, что я хочу сказать громко, и об этом уже начали говорить другие: не надо ждать теракта, чтобы начать нормально действовать! Система безопасности должна поддерживаться на всех уровнях: от высот спецслужб, куда непрофессионалы не лезут, до осознавания каждым ребеночком и каждой старушкой, как себя в случае ЧС вести. И тогда, когда что-то случается, то все сразу становятся профессионалами каждый на своем уровне, все ведут себя адекватно, сведя разрушения и жертвы к абсолютному минимуму.
Только тогда у нас появится нормальная, не разрушающая личность и общество, реакция на подобные события. В Израиле война просто не прекращается, и теракты там все время. Но живут там люди нормально. И не потому, что они привыкли, а потому, что у человека там есть выбор: превратиться в инвалида умственного труда, или жить полной жизнью, наслаждаясь ею в своей любимой стране. Они сознательно выбирают второе.
— Потому что, если есть хотя бы минимальная подготовка, это уже лучше, чем хаос.
— Она как будто включается в человеке. Вот сейчас, после теракта, доноры просто залили своей кровью станции переливания, но ее надо сдавать все время. В перерывах между терактами люди тоже болеют и умирают.