Какая-то бабушка ушла в лес, что с того? – как «Лиза Алерт» меняет отношение к праву на жизнь

Раз человек пропал, значит, там МЧС, полиция – я-то зачем

– Расскажите про свой первый поиск. Вас позвали или вы сами поехали?

– Это было до Лизы Фомкиной – в июне 2010 года мы искали мальчика Сашу. Я прочел пост на форуме: «Ребята, у кого есть внедорожники? Там куча лесных дорог, помогите забрасывать группы». Внедорожник есть, почему не поехать? И мы с другом выехали, хотя в тот момент я не очень понимал, для чего. Раз человек пропал, значит, там МЧС, полиция, я-то что там делать буду?

И вот мы приехали, ночь, на краю леса человек двадцать, каких-то уставших уже, замерзших. Стоит «газелька» в МЧСовской раскраске, из нее выползает человек покурить.

Я спрашиваю: «А где остальные? В лесу?» Он отвечает: «Нет, я один». – «А что ты делаешь?» – «Жду». Приходит девушка, которая командует процессом, говорит: «Мы не выпускаем людей в лес ночью. Вот утром приедут военные, еще добровольцы подтянутся, и пойдем». Ну, мы с другом покивали, девушку обошли и пошли в лес, нарушив ее указания. Походили с автомобильным навигатором, на обратном пути увидели группу людей, которые заходили в лес. Их было много, они кричали, шумели, старались выстроить длиннющую цепь. При движении эта цепь быстро развалилась: часть уткнулась в болото, часть заблудилась, часть просто в каких-то буреломах осела.

Потом кто-то из заблудившихся нашел мальчика, затем очень долго искали того, кто нашел мальчика – в общем, все было героически. Наконец, все мы выползли из леса и тут увидели первых сотрудников МЧС со звездами на погонах, они давали интервью тетеньке с микрофоном. Было жарко, плюс 27, а куртку в лесу не снимешь, потому что комары, и мы все мокрые, липкие, друг друга поливали из пятилитровых бутылок воды. Журналистка остановила интервью и говорит: «Вы не могли бы уйти из кадра?» А генерал продолжает: «Это наш долг!»…

– Как ваш отряд начинает поиск, расскажите с самого начала?

– Существует номер 112 – центр, который принимает экстренные звонки, есть полиция, МЧС, есть просто люди. Существует телефон горячей линии «Лиза Алерт», и на него могут позвонить все вышеперечисленные, либо заявка может прийти на наш сайт, там есть специальная форма. Заявки круглосуточно обрабатываются операторами горячей линии – в этой группе порядка ста человек, которые прошли обучение.

Обычно на линии одновременно дежурят 3-5 добровольцев, они принимают заявку и начинают с ней работать. Заявка появляется у нас в базе, ее видят оперативные дежурные (это еще одна наша служба) и информационная группа. По заявке принимается решение, что делать. Все заявки надо детально прозвонить, выяснить подробности. В случае если пропал ребенок или человек потерялся в лесу с телефоном, включаются определенные алгоритмы – здесь должна быть особая срочность и особый темп. Если человек, возможно, получил травму, могут быть другие алгоритмы. В штатном алгоритме мы прозваниваем заявку, выясняем детали и либо начинаем поисковые мероприятия, либо отказываем.

– Когда отказываете?

– Например, если человек обращается по поводу пропавшей соседки, с которой он жил в Саратове в 64-м году и с 64-го ее не видел. Тут мы ничего не можем сделать – мы занимаемся только оперативным поиском.

– Как работает ваша система поиска?

– Мы провели несколько лет в мучениях, создавая множество таблиц: таблицы, куда мы заносим заявки, таблицы, где у нас написаны правила прозвона заявок, таблицы со списком больниц, такая таблица, сякая таблица, и все это в итоге сводилось в таблицу таблиц. Наконец после года стараний программиста и руководителя информационной группы сложилась система управления поиском – уникальная штуковина, нам завидуют все службы. Эта система всероссийская, эффективная, мгновенная и очень удобная.

Туда попадает заявка, дальше ее прозванивает человек с необходимым уровнем подготовки и получает подробную информацию, что произошло и почему. Есть люди с разными уровнями допуска, которые могут реагировать на это, организуя поисковые мероприятия. Предположим, информационный координатор из Москвы прозвонил заявку по пропавшему ребенку в Кемеровской области, она ушла в Кемеровскую область, там мы взяли специалиста, который будет заниматься поиском ребенка.

Организован оперативный выезд, делается СМС-рассылка по добровольцам, выбираются координатор поиска и тот, кто будет оказывать информационную поддержку (это могут быть люди вообще из другого региона). Мы поняли, какие ресурсы нужны, сделали отдельный чат со специалистами, которые могут помогать и давать советы. Выехав на место, мы оцениваем событие, силы и средства. Тут мы можем принять решение о необходимости усиления из других регионов.

В Кемерово подтягиваются ребята из Новокузнецка, Новосибирска, Томска, Омска, с Алтая. В некоторых случаях ситуация совсем сложная, и нам нужны специалисты экстра-класса. Это те, у кого огромный опыт. Те, кто искал 300 раз, естественно делает это лучше тех, у кого за плечами 50-100 поисков, у них больше знаний, понимания, опыта. А в поисках опыт – это очень важный параметр.

И в Кемерово вылетает команда людей, которые могут организовать штаб такого сложного поискового мероприятия (у нас есть дружественные авиакомпании, которые дают нам билеты: UTair, «Уральские авиалинии» и «Руслайн»). Прилетаем на место, нас кто-то встречает, увозит в штаб поиска. Кто-то занимается непосредственно поиском, кто-то занимается опросом, другими необходимыми вещами, идет планомерная работа высоким темпом, в большинстве случаев круглосуточная. Она приводит к какому-нибудь результату.

– Что происходит с вами, когда вы узнаете, что «найден, жив»?

– Ничего, это нормальная ситуация, большинство поисковых мероприятий мы заканчиваем этим. В одних случаях мы просто радуемся, есть ситуации, которые удивляют, иногда эта победа дается очень тяжело. Бывают смешные ситуации.

Несколько дней назад мы искали пропавшую женщину в Ленинградской области, у нее сел телефон. Затем получили заявку на пропавшего мужчину, который в лесу встретил нашу пропавшую женщину, и теперь они вдвоем бродят, а у нас поисковое мероприятие по двум пропавшим, которые встретились.

Бывает целая война за жизнь, когда человек находится в очень тяжелом состоянии, надо экстренно его эвакуировать, а скорая не подъезжает вовремя.

Вы принимаете решение везти его без скорой на своей машине, уговаривая МЧС ехать впереди со спецсигналом, раздвигая пробку. И ваш доброволец в боковое окно орет в мегафон не своим голосом: «Граждане, пожалуйста!», и пробка неожиданно расступается, все пропускают – оказывается, люди так умеют. И машина приезжает в больницу, и этого деда, ветерана войны, везут в реанимацию, и врач говорит, что счет шел на минуты. И выясняется, что врач следил за этим поиском несколько дней в социальных сетях, и он очень замотивирован спасти этого ветерана.

Есть случаи, которые требуют большого внимания и ответственности, когда мы ищем маленьких детей или людей очень преклонного возраста. Бывает, что поиск по каким-то причинам становится резонансным, и за ним следит очень много людей. С одной стороны, это хорошо, и все они узнают о том, что, оказывается, люди пропадают, а с другой стороны, поиск серьезно осложняется появлением массы досужих домыслов, экстрасенсов и прочих чудес.

Через трое суток Мария Ивановна лежит молча и не откликается

– Вы говорили как-то, что поиск – это не то, что можно увидеть.

– Приехав на поиск, вы увидите группу людей, которые, скажем, ходят по лесу, потом они переодеваются в штабе, что-то наскоро едят и либо едут домой, либо идут обратно в лес. Но вы не увидите всей информационной работы, которая проходит за пределами этого леса, не узнаете, как добровольцы туда попали, как им нашли экипажи, как появилась тема на форуме, откуда полетела СМС-рассылка, кто сделал ориентировку, кто расклеил такие ориентировки по соседним деревням, кто изготовил карты, почему здесь есть ящик с оборудованием, кто его привез.

Чтобы запустить поиск, нужно, чтобы несколько человек совершили множество звонков: кто-то прозванивает пропавшего, другие беседуют с МЧС, с центром управления кризисными ситуациями, с единой диспетчерской службой, с поисково-спасательным отрядом, с полицией, кто-то с родственниками разговаривает. Это огромный пласт невидимой работы.

– Бывает ли поиск опасен для самих волонтеров?

– Любой поиск – это какой-то риск. Мы же крайне редко ходим по прекрасной московской плитке, освещенной фонарями, рядом с которой даже машинам запарковаться не дают. В основном мы ходим по лесу, в котором навалены деревья с торчащими сучками, такой бурелом, что пройти невозможно – на картинках к страшным сказкам нет такого леса, как в Московской области или Новой Москве. И главная задача каждого поискового мероприятия – не увеличить количество пострадавших. Безопасность – это главный приоритет поиска. Это очень важно, потому что каждый человек, который принимает участие в поиске – хоть мне это сложно произносить – важнее, чем пропавший.

– От чего, в первую очередь, зависит успех поиска?

– Мы можем классно найти человека, который пропал на этой неделе. А желательно – в последние два дня.

И самый эффективный вариант – начало поиска в первый день пропажи. Чем больше проходит времени с момента исчезновения человека, тем больше требуется от нас усилий и тем меньше их эффективность.

Знаете, как пожарные говорят: «Любой пожар можно потушить стаканом воды – это вопрос времени».

Вот, например, ушла бабушка в лес, с ней все в порядке, она отлично слышит, видит, собирает грибы, чуть-чуть заплутала. В этот момент ее начинают искать. Заходят в лес два местных жителя и говорят: «Мария Ивановна!», она говорит – «Ау!», и все, вышли. Сложнейшее поисковое мероприятие заняло 20 минут, два человека, уровень подготовки – 0, все счастливы.

Допустим, что это не произошло, и прошло сколько-то часов, у Марии Ивановны первая ночь в лесу, на улице +10, лето. В 4 часа утра везде роса, на каждом листочке, на каждой травинке. Мария Ивановна либо сидит, и ее колотит и трясет, либо она двигается, промокшая насквозь, – и ее трясет и колотит. Когда темно, двигаться нельзя, в 4 уже светло, птички поют, она куда-то идет не потому, что знает, куда, а потому что ей холодно. И, возможно, она этим усугубляет свое положение, получая при этом серьезное переохлаждение. Если день ненастный, если будет дождь, ветер и она не согреется, не выйдет на солнце, то у нее сократится время жизни. Она пока нас слышит, она хочет, чтобы ее нашли. У нее есть силы откликаться, она сама двигается, и это пока не страшная ситуация. Это первые сутки.

Вторая ночь. Она выбилась из сил и спит, независимо от переохлаждения. Если переохлаждение очень серьезное, то, возможно, она не проснется. Если переохлаждение не такое сильное, она будет просыпаться. Дальше многое зависит от индивидуальности – как у человека развивается паника, насколько он анализирует события, насколько он готов бороться. Его выживаемость зависит от этого и от того, насколько быстро мы отреагировали.

Повторю, в первый день достаточно двух неподготовленных людей, которые вошли в лес и крикнули. А через трое суток Мария Ивановна лежит молча и не откликается. И нам потребуется на каждый квадрат 500х500 м леса четыре подготовленных поисковика, из которых хотя бы один должен быть суперподготовленным, и они пройдут много километров и много часов для того, чтобы не осталось ни единого места, куда они не посмотрели. А если Мария Ивановна вредная и пошла в лес в зеленом или черном, то они ее просто проглядели, и этот квадрат надо просмотреть заново.

Чем раньше мы начинаем поисковое мероприятие, тем меньше сил у нас тратится, тем эффективнее мы работаем и тем больше людей мы сможем найти. Поэтому очень важно, чтобы в каждой области Российской Федерации, где мы есть, мы получали заявки как можно скорее, а не спустя три дня.

– Часто люди не хотят беспокоить раньше времени.

– Да, люди думают: «Там есть службы, им есть чем заняться, действительно, чего беспокоить?» И службы зачастую так себя ведут, чтобы люди так думали. В итоге получается, что пока вы здоровый и бодрый, у вас, наверное, даже все хорошо, но как только у вас возникает проблема, вдруг выясняется, что вокруг почти Спарта, и нет никаких социальных институтов, которые занимаются вашим выживанием, это только ваша проблема.

– А когда заявляют о пропаже в полицию, она к вам обращается за помощью?

– Зависит от территории и от конкретных людей. В одном месте у нас могут быть сложности взаимодействия с полицией, в другом – большая любовь и плотное сотрудничество. Есть огромное количество служб, с которыми мы взаимодействуем, в том числе полиция. Но иногда наши добровольцы могут мешать полиции, потому что мы становимся гражданским контролем: мы приезжаем, ищем, видим, сколько там сотрудников полиции, что они делают и так далее.

Если полицейских там нет, вряд ли добровольцы будут молчать в своих социальных сетях, а это может очень раздражать людей в министерстве. С другой стороны, все полицейские на земле прекрасно понимают, что при тех ресурсах, что у них есть, они без таких добровольцев совершенно бессильны.

– А если вы понимаете, что имеете дело с криминальной историей и человек пропал не сам, что вы делаете в таких случаях?

– То же самое, что и делали. Просто меняется конструкция, меняется направление наших поисков, мы более плотно взаимодействуем с полицией, со Следственным комитетом. Очень скудно делимся информацией, чтобы не случилось какой-то дополнительной беды.

Редко бывают случаи, когда мы не можем идти дальше с этим человеком

– Понятно, что главная черта добровольцев, которые выходят с вами на поиски – это неравнодушие. А есть ли какие-то черты характера, при которых заниматься поиском противопоказано?

– Нет, ни разу не ставил такого диагноза. С нами работают совершенно разные люди. В поисках не может участвовать только пьяный человек или ребенок: пьяный создает излишние риски, ребенок не может отвечать за свои поступки, а поиск – это в первую очередь самостоятельное решение взрослого человека, что ему делать и как. Поскольку ребенок в полной мере не может отвечать за свои решения, в том числе и юридически, то, несмотря на огромное стремление большого количества несовершеннолетних участвовать в поиске, мы им отказываем.

К нам приходят люди с разными лицами, разными эмоциями, с разным восприятием жизни, и в поисковых мероприятиях каждый находит что-то свое.

Кому-то даже не столько важно само спасение, сколько приобщение к сообществу, люди находят в этом отдушину.

– То есть смысл жизни?

– Конечно. Ведь для многих серьезная проблема – куда себя применить. Вот мы ходим на работу, приходим домой, загружаем белье в стиральную машину, идем в магазин, стоим в очереди… Завтра – то же самое, послезавтра – тоже. И если этот цикл еще и не вызывает достаточного количества радости, то зачем все это? В нашем деле есть очевидное объяснение, зачем этим нужно заниматься ежедневно. Кроме того, у нас большая группа совершенно разных людей, и можно найти кого-то подходящего по интересам, по темпераменту. Так и получается.

– Бывали ли случаи, когда отряд кого-то отторгал?

– Конечно. Не все добровольцы одинаково полезны. Возможна ситуация, при которой человек может нанести вред общему делу – например, совершать действия, которые спровоцируют разные эмоции у других, и это далеко не всегда полезно для поисковых мероприятий и для развития отряда. Бывают случаи, когда мы не можем идти дальше с этим человеком. Но должен сказать, что за восемь лет существования отряда их было очень мало. У нас все свободны, мы не вводили пока никаких норм, обязательств, не пристегивали людей ни к чему. Не нравится человеку – он прекращает участвовать в деятельности отряда, и все.

– Ваша основная идея состоит в том, что все происходит только на добровольческой основе. У вас никто не получает зарплату, верно?

– Зарплату мы не платим, потому что ее негде взять, «Лиза Алерт» – не юридическое лицо. Мы просто сообщество граждан, которое быстро реагирует на ситуацию пропажи человека, учится еще быстрее и правильнее реагировать, постоянно совершенствует себя. То есть это такая самообучающаяся штука, которая постоянно старается расти – не только в знаниях и навыках, но и в территориях, на которых может действовать, и возможностях.

– В большинстве случаев, когда мне доводилось работать с добровольцами, это была очень нестабильная система. У человека есть другие обязанности: семья, работа, дети, и если он не получает зарплату, ты с него не можешь спросить.

– В корне не согласен, добровольчество – это сверхстабильная машина. «Лиза Алерт» организована на иных основах, чем коммерческое общество, и коммерческое объединение при любой постановке вопроса, при любой оценке труда никогда даже не приблизится к такому качеству работы, потому что у нас люди делают то, что хотят. При этом они используют все возможности, чтобы добиться того результата, ради которого они здесь оказались.

Поэтому люди могут 24 часа идти пешком по бурелому, проходить болота, нести два километра на руках 120-килограммовую бабушку, чтобы скорее положить ее в машину скорой помощи, они изучают все премудрости оказания первой помощи, методов эвакуации, учатся работать с навигатором, с компасом, находят в себе внутренние физические резервы для прохождения огромного количества задач.

В добровольчестве сложно с системными задачами, которые растягиваются во времени. Представим себе, что мы говорим не про поиск, а про какую-то систему обучения, которая должна длиться, предположим, полгода. Вот это очень сложно, потому что это постоянная, скучная, монотонная, неяркая работа, на это люди не всегда готовы. Здесь им тяжело, потому что если мне это дико не нравится, а я это делаю, значит, я хочу получать за это зарплату. Эту проблему нельзя решить без надстройки в виде некой профессиональной структуры, которая может обслуживать не только «Лиза Алерт», а вообще всех добровольцев-поисковиков.

Нам нужны постоянно растущие методики, нужно взаимодействие с государством, с бизнесом. И этим кто-то должен заниматься. А это скучно – ходить в министерство и что-то им доказывать. Министерству ведь это не надо, ему и так нормально. А нам надо, нам не все равно, потому что мы вчера видели, как это происходит в лесу. Мы не хотим, чтобы это повторялось, и знаем, как это исправить. Но убедить людей, сидящих в тепле и тиши кабинета, нам сложно. Один смоленский чиновник придумал для нас термин: «неструктурированная общественность». На одном круглом столе он недоумевал, как можно с нами взаимодействовать, если у нас нет круглых печатей. Но вот эта самая «неструктурированная общественность» быстра, сильна, очень замотивирована и при правильной политике отряда безумно эффективна.

Мы стараемся не распыляться – есть куча мест, куда нам надо себя применить. Мы нашли человека – побежали дальше, нашли – побежали дальше. Мы верим, что если мы будем заниматься профилактикой, то количество поисков уменьшится. Мы взаимодействуем с государством, чтобы все узлы работали правильно, чтобы механизмы были правильно настроены. Вот мы достаем бабушку из леса, и скорая уже стоит рядом с лесом, а не приезжает через час, не успевая бабушку довезти до больницы. Но очень тяжело это настраивать изнутри поискового отряда, который должен сорваться, поехать, спасти и так далее. Нужна профессиональная единица, некая надстройка, и она в данном случае не лишнее звено.

Тут свободные, быстрые, а здесь – скучные и правильные, они друг друга не поймут, они живут на разных планетах, но каждый делает свою задачу. А между ними кто-то должен простроить мост диалога, тогда можно быть намного эффективнее. Но это проблема не решается внутри «Лиза Алерт». Единственное, что можно сделать – призвать людей из отряда «Лиза Алерт», специалистов, которые сейчас между поисками ходят на нелюбимую работу, дать им возможность развивать ту тему, в которую они и так уже погружены.

Они сказали бабушке, что деревня здесь недалеко, и пошли дальше

– Вам сейчас позвонили по очередному поиску. Можете рассказать?

– Сложная история. Сын приехал к матери в деревню и обнаружил, что ее нет дома. Он идет в храм, где она поет, спрашивает, где она? Ему говорят, с понедельника что-то нет, они, наверное, с Галиной пошли за клюквой и потерялись. Бабушка ездит в одно и то же место за клюквой на автобусе, там огромное болото, огромный лес, она боится ходить одна и всегда ходит с кем-то.

Сын делает нам заявку, мы пытаемся выяснить, что за Галина. Узнаем, что Галина перед храмом торгует каждый день, ей 80+ и нашей пропавшей 80+. Дальше мы ночью выезжаем, у нас нет никаких данных, что наша бабуля отправилась за клюквой, но Галина нам подтвердила, что она собиралась и сказала, что пойдет от остановки еще 4 км.

Мы лазаем по лесу всю ночь, а сегодня утром получаем свидетельство от пожилых супругов, что они видели позавчера в лесу женщину, которая представилась Риммой, шла с иконой, пела. Они ее покормили, она спросила, как выйти, попросила, чтоб они ее вывели в деревню Пашино, они сказали, что здесь недалеко, показали ей направление и пошли дальше.

Итак, при ночных температурах четыре градуса у нас в лесу есть бабуля, которую два дня назад покормили и два дня назад она ходила. Наша задача заклеить все деревни вокруг леса ориентировками, облететь на вертолете или на беспилотниках все сверху, потому что там огромное болото и лес немаленького размера.

– Вам помогают вертолеты?

– Это отдельный поисковый отряд вертолетчиков, он называется «Ангел». Они «закрывают» большое количество поисковых мероприятий в Московской и в соседних с ней областях в случаях, когда у человека при себе есть мобильный телефон. У нас есть совершенно классное законодательство, которое не позволяет найти человека с мобильным телефоном в лесу, предоставляя ему возможность там спокойно умереть. Но тут прилетает вертолет и спасает такого пострадавшего.

– А почему закон не позволяет искать человека с мобильным телефоном? Нельзя осуществить трекинг?

– Постараюсь объяснить коротко. Существует мобильный телефон, который работает в стандарте GSM. GSM позволяет максимально точно определить местонахождение этого телефона. В случае природной среды это может быть участок в несколько километров на пятьсот метров, и эта точность уже достаточна для того, чтобы спасти жизнь человека, который даже не откликается. В большинстве случаев мы успеем.

Но у нас определить местонахождение с такой точностью не представляется возможным, потому что операторы не устанавливают у себя соответствующие устройства, поскольку законодательство Российской Федерации их к этому не обязывает. У некоторых операторов устройства все же установлены, но нет обученного персонала, и ничего для этого не делается. И сотрудники полиции, которые по закону обязаны искать пропавших людей, не могут узнать, где находится мобильный телефон. Для того чтобы узнать, им потребуется пройти несколько сложных этапов, на это понадобится много времени, которого просто нет, когда ищешь пропавшего человека.

Наши законы не сосредоточены на проблеме спасения жизни, это никому не интересно. Каждую неделю в сезон сбора грибов и ягод мы не успеваем найти человека живым.

В декабре мы не успели раз 7 или 8. Это были люди, с которыми мы говорили по телефону, которые нас просили, чтоб мы их спасли. И мы не успели. Но это мало кого беспокоит.

Мы говорили об этой проблеме в Государственной Думе в 2011 году, нас приглашал Комитет по безопасности. Сейчас, может быть, постепенно что-то начнет меняться, законопроект лежит в Госдуме, на осенней сессии его, может быть, примут. Суть его в том, что сотрудник полиции может без суда запросить у оператора данные о местоположении. Мы хотим внести изменение в формулировку законопроекта, чтобы сотрудник не просто мог, а был должен запросить координаты местонахождения телефона, если у нас есть пропавший.

На сегодняшний день есть закон о полиции, закон о персональных данных, закон о связи, в сумме они дают следующую картину: если Иван Иванович с тачкой навоза идет к Волге, у него есть с собой мобильный телефон и мы предполагаем, что он хочет выбросить навоз в реку и нанести экологический вред государству, мы можем определить, где находится Иван Иванович. Но если мы увидели, что Иван Иванович ушел в сторону горизонта с тачкой навоза и с мобильным телефоном и мы не предполагаем от этого экологического вреда, то мы не можем определить, где он находится. Потому что если экологического вреда государству нет, то до Ивана Ивановича ему особо нет дела.

Если я ответственный сотрудник полиции и хочу узнать, где этот Иван Иванович, я иду к своему начальнику и получаю резолюцию. Для этого я там очень много должен написать, и в конце он поставит свою подпись и печать. С этой бумагой я бегу в суд, говорю: «Товарищ судья, есть вот такая проблема». Он говорит: «Ну, конечно, надо же спасти Ивана Ивановича», и ставит резолюцию.

После этого я бегу в бюро специальных технических мероприятий, стою там в очереди, и мне дают данные – вышка и 120-градусный сектор (а «светит» вышка примерно километров на тридцать, и где-то здесь Иван Иванович). Я дней семь-десять бегал, чтобы это получить, но Иван Иванович не будет ждать. Сейчас ночью температура будет падать до нуля, и время жизни для всех пропавших будет сокращаться. Поэтому ни один здравомыслящий сотрудник полиции даже не пытается этих шагов предпринимать, ему жалко своего времени, у него очень много дел, а сотрудников мало.

Как можно выйти из этой ситуации? Если появляется вертолет над лесом, шумный и с хорошими прожекторами, пилот делает галс над лесом, звонит потерявшемуся (а до этого наша задача позвонить во все службы и убедить их не звонить ему с глупыми вопросами и не высаживать заряд телефона, и его самого убедить не разговаривать с родственниками, и родственников убедить не звонить ему, потому что спасение – в телефоне) и спрашивает:

– Вы слышите вертолет?

– Слышу.

– А видите?

– Не вижу.

Вертолет начинает «улиткой» делать круги, «загребая» вовнутрь.

– Вижу, только что вы слева от меня пролетели.

Через две минуты вертолет висит над потерявшимся, и у нас есть координаты, где этот человек находится. Два сотрудника местной службы спасения заходят в лес по координатам, находят человека, и все, на этом спасательная операция окончена. Никаких спецэффектов, кроме летающих вертолетов. Это намного проще, и поэтому мы, конечно, за то, чтоб люди терялись с мобильными телефонами. Но понятно, что как только мы отъедем от Москвы и будем точно так же теряться, например, в Томской области, там нет вертолета, никто не прилетит, а в тридцати километрах от города отсутствует мобильная связь, много леса и медведей.

– Я однажды в 11 лет потерялась во Франции. Примерно через 15 минут после того, как мама заметила мою пропажу, французская полиция вылетела с вертолетом. У нас реально, чтобы полиция так оперативно вылетала на поиски с вертолетом?

– Конечно, реально. В первый раз я увидел полицейский вертолет на поиске, когда искали ребенка в Мытищах. Обычная пропажа, не чей-то родственник. Почему вертолет, как это произошло? Может, совпадение, какой-то генерал прочитал сводку. Вертолет летал над лесом с хорошим оборудованием, хорошей камерой. Потом с вертолетом в Балашихе искали бабушку, ей было за девяносто, за малиной поехала с семьей и пропала. И еще полицейский вертолет прилетел на поиски пропавшего сотрудника полиции. За 8 лет – это все случаи. То есть это возможно, но как происходит – не знаю, в связи с небольшим количеством случаев не смог выявить системы. А добровольческие вертолеты только в этом году больше двухсот раз точно вылетали.

– «Лиза Алерт» не принимает денежных пожертвований, почему?

– У нас исходно была такая идея, что мы не принимаем деньги. Люди приходят, хотят помочь деньгами и удивляются. Мы даем им список вещей, которые нам нужны для поиска, и они возвращаются – с бумагой, с принтером для печати ориентировок, с картриджами, с фонарями, навигаторами, с целым автомобилем. Я даже не задумывался о том, что эта конструкция может выглядеть по-другому, она очень удобная.

Поиск – это одна из самых дорогих историй, связанных со спасением, у самих поисковиков особых возможностей в большинстве случаев нет. Они не могут обеспечить себя рацией, навигатором, фонарем, подходящей одеждой, транспортом для выезда, болотоходами, вертолетами и т.д. Я знаю, что многие поисковые отряды с другими названиями принимают деньги, и я не заметил, чтобы они переставали отражаться в зеркале, но у «Лиза Алерт» другая история, она по-другому выросла, и для нас это просто часть нашей внутренней философии.

Для меня лично это и исключительно практическое соображение: я хочу меньше своего времени тратить на конфликты и неэффективные процедуры. Одна из проблем добровольческого сообщества – это трудность управления конфликтами и обширные возможности для их появления, потому что люди здесь неравнодушные, и такое отношение у них ко всему, не только к бабушкам в лесу. Они энергичные, они сюда пришли, они герои и хотят оценки. А если к дефициту оценочных суждений по поводу того, что они герои, добавится еще нечестное распределение чего-нибудь, станет очень сложно. Поэтому лучше, если распределять будет нечего.

Когда к нам приходит какой-нибудь даритель и дарит фонари, рации, навигаторы, автомобили, люди все равно переживают, как это все будет делиться. А если мы сюда добавим еще и деньги, то мне будет некогда заниматься бабушками в лесу. Лучше мы будем бедненько и менее эффективно, но находить бабушек, чем мы станем отлично упакованной конторой, которая ездит на бронированных машинах, чтобы совсем друг друга не прикончить в конкурентной борьбе.

Стараюсь, чтобы без сна было не больше трех дней в неделю

– Насколько вы через себя сейчас пропускаете эти истории? Когда вы понимаете, что не спасли. Или когда спасли, переживаете ли чувство радости?

– Конечно! Притупляются самые острые ощущения, которые вы не хотите переживать частенько, организм как-то учится обходить эти моменты.

– Сколько лет вам потребовалось, чтобы этому научиться?

– Случаев, не лет. Это могут быть две истории подряд, и хватит. У каждого добровольца есть свой трагический поиск, который каким-то образом его изменил, пошатнул… и убедил продолжать это делать. О тех, кого он напугал и кто-то ушел, сказать не могу, я таких не знаю. Но видел много трагических поисков, много переживаний наших ребят.

– Расскажете про ваш трагический поиск?

– Это, в первую очередь, Лиза и Анна-Алена – девочка, которой не было двух лет, пропавшая в Смоленской области. В год и восемь месяцев она утопала больше чем за 5 километров. Ее видели два человека, и никто ничего не сделал.

Конечно, все люди переживают, когда сталкиваются с гибелью пропавшего, и далеко не у всех это переживание приходит сразу. Кого-то только через несколько лет поисков настигает какой-то такой ужасный ужас, они не понимают, как это все произошло, и на какое-то время они становятся значительно более сентиментальными и впечатлительными. Но в итоге они потом приобретают дополнительные возможности. Память о том, как это бывает, дает им дополнительную энергию для того, чтобы этого больше не произошло. И поэтому поисками они будут заниматься особенно тщательно. И еще у многих есть умение не попадать эмоционально в такую ситуацию, не загонять себя туда.

– А эмоциональное выгорание у ваших поисковиков бывает?

– На мой взгляд, за этим термином человеку очень удобно прятать свои слабости. Есть куча способов поныть, и эта причина в благотворительной среде признана уважительной. Я могу себе представить случаи, в которых это не выдумка – предположим, если человек работает в хосписе, там понятно, это сложная история. Но в нашей деятельности я не вижу возможности эмоционального выгорания.

Либо это неточный термин, и можно говорить про усталость – человек устает заниматься монотонной деятельностью, одним и тем же, устает от какого-то сопутствующего события. К примеру, вот я нахожу бабушек в лесу, а денег нет, и вроде как жизнь намекает на то, что нужно что-то изменить. Возможно, надо перестать доставать бабушек из леса с такой же частотой. Уменьшаем частоту спасения бабушек, увеличиваем частоту работы, и кошелек как-то наполняется, что-то меняется. Или наоборот, я хожу-хожу на работу, все одинаково, ничего не происходит, и я не хочу на нее. Я что, эмоционально выгорел на этой работе? Может быть, я не знаю, тут вопрос терминологии.

– Во сколько вы обычно ложитесь и когда встаете?

– В среднем ложусь в полшестого утра, бывает чуть раньше или позже. Если повезло, то можно поспать, например, до двух часов утра (многие люди уверены, что это два часа дня). Если не повезло, есть какие-то встречи или поиск или надо отвести в школу детей, то встаю утром, как все. Иногда выходит совсем без сна.

– Сколько дней в неделю бывает без сна?

– Я стараюсь, чтобы не больше трех, потому что это влияет на качество сделанного. И потом нужно обязательно как следует отсыпаться. Конечно, это вредно, потому что организм не может настроиться на ритм, в котором ему надо жить, – я уже не говорю про всякие биоритмы, правильное время для сна и прочие модные слова. Хорошо иметь возможность засыпать каждый день в одно время, и желательно к этому стремиться. Но в некоторых случаях мы ничего не можем сделать. Так получилось.

– Вы сейчас работаете?

– Мне очень повезло, потому что за много лет до создания «Лиза Алерт» мы с женой и ее сестрой открыли маленький мебельный магазин. И благодаря его существованию я смог долгое время заниматься историей «Лиза Алерт» в режиме 24/7. Мне очень не хватает моей работы, понятно, что мое отсутствие на работе и магазину неполезно, но я сейчас там могу называть себя временно появляющимся консультантом.

– Это очень большая нагрузка, в том числе и на семью. Как вы с этим справляетесь?

– Есть такое недостижимое понятие – баланс. Если он у человека есть внутри или он к нему стремится, то все будет более или менее хорошо. Если он его теряет, то это приведет к разрушениям. Баланс – важнейшая вещь.

– Про баланс сейчас говорит человек, который в среднем три дня в неделю не спит вообще?

– Нет, не в среднем, это я назвал максимум. Лучше бы таких дней не было, но да, недосып – это проблема всего отряда. Я не стал бы себя ставить в пример. Я осознанно занимаюсь делами «Лиза Алерт» больше, чем следовало бы для сохранения здоровья, и точно больше, чем следовало бы для построения бюджета семьи. Потому что есть такие состояния (я надеюсь, они переходные) у события, у какого-то действия, когда ты не можешь поменять свое положение внутри него.

И у «Лиза Алерт» сейчас такое агрегатное состояние. И пока мы не столкнули все эти проблемы со сложными законами, которые нам мешают, нам вообще нельзя замедляться. Если мы сейчас остановимся, все может очень сильно откатиться назад, к началу. И придется заново прилагать невероятные усилия, и не факт, что найдутся люди, которые будут это делать, и не факт, что эти люди правильно объединятся.

Понятно, что это сложная история. Понятно, что для тех людей, которые тащат на себе, кроме выездов на поиски, еще и организацию процессов, административные дела, это очень высокая нагрузка. Не только для них, но и для их семей. Но по-другому не будет. Можно фантазировать, выдумывать, но не будет по-другому. Когда мы пройдем какие-то этапы, мы можем достичь того состояния, когда можно будет тратить на это меньше времени. Для этого надо разогнать этот условный поезд до неких скоростей, на которых ему длительное время не потребуется столько нашего внимания.

– У вас бывает отпуск?

– Бывает. И надо переключаться целиком на 100%, иногда это важно. Важно отмокать в море, менять картинку перед глазами, важно это делать с семьей. Последние несколько лет и темп, и общее финансовое состояние не позволяет нам делать то, что хотелось бы, но в общем и в целом как-то отдыхать и переключаться пытаюсь.

– Выключаете телефон?

– Не надо нам, наверное, уходить в мечту о выключенном телефоне. Я когда-нибудь до этого дойду.

– Вы когда-нибудь плакали на поиске?

– Да. У этого бывает одна причина – чрезвычайное переутомление. Тогда ты перестаешь контролировать собственное настроение. Именно в этот момент ты начинаешь ставить смешные задачи и становишься для поиска опасен, а не полезен, и ты должен пойти спать.

Но обычно такие сбои происходят не на поиске и не сразу после, а через какое-то время, оттого, что кто-то об этом что-то написал, а ты к этому был вообще не готов. На поиске был готов, а тут, стоя в уютной пробке, ты вдруг читаешь текст, в котором как-то офигенно описана история этого поиска, ты этого не ожидал, и у тебя нет никакой защиты, ну ты и можешь одиноко всплакнуть в этой пробке. Я завидую женщинам, которые умеют это делать часто и качественно. Наверное, это им помогает.

У нас нет планов развлечь людей желтой историей

– Почему на форуме «Лиза Алерт» в строчке о поиске, как правило, только скупая отметка: «найден, жив» и очень редко появляются подробности? Ведь интересно узнать, что же произошло.

– Координаторы пишут о результатах поиска, и у них не всегда есть время и силы, чтобы рассказать, что это было. Кроме того, они не специалисты по написанию текстов и отчетов, поэтому они избегают этого всеми возможными способами. Хотя такие отчеты нужны нам самим для того, чтобы через полгода мы могли вернуться к конкретному случаю и провести разбор полетов, проанализировать, какие изменения в тактике поиска привели к конкретным результатам, что мы сделали не так.

Когда очередной поиск приводит нас в тот же лес или заброшенный дом в городе, мы помним, что мы здесь уже работали, и если вернуться к отчету, можно что-то в нем почерпнуть. Конечно, отчет не будет напоминать какую-то желтую хронику, интересную большинству людей. Вы не узнаете подробностей о семье, не прочтете, что человек пил, но узнаете, как он зашел в лес, какие ошибки он там совершил, возможно, какие-то его впечатления.

Почему мы начинаем искать человека? Потому что хотим вернуть его домой, помочь ему, его семье. У нас нет планов развлечь людей желтой историей. Если людям нравятся такого рода подробности, они их могут получить в других местах. Но не у нас. Потому что мы бережем тех, кого мы ищем, бережем их семьи, бережем нас самих.

– Вы сразу придумали эту формулировку «найден, жив» или первое время пытались рассказывать, что случилось?

– Мы сразу решили не публиковать никаких подробностей. Когда мы нашли Лизу (поиск Лизы Фомкиной в 2010 году дал толчок созданию объединения «Лиза Алерт» – прим. ред.), какой-то упырь сфотографировал погибшего ребенка и буквально из леса переслал фото в Lifenews, они тут же вывесили его на сайте. Я видел человека с ноутбуком на краю леса, недалеко от костра, но тогда значения этому не придал. Мы, конечно, не стали за ним гоняться, но после этого с некоторыми изданиями мы отказываемся взаимодействовать. И, разумеется, фотографии мертвых детей – это какой-то совершенно запредельный уровень цинизма.

– Когда найденный вами человек встречается с родственниками, это всегда радость, или бывает: «Сейчас убью тебя, скотина»? Его не надо защищать от родственников?

– Нет, конечно. Они счастливы и готовы простить все. Потом, конечно, «убью тебя, скотина», но сейчас пообнимаю пока.

– Родственники, скорее, мешают или помогают поиску?

– По-разному. Большая часть родственников не принимает активное участие в поисковых мероприятиях. Но в то же время родственники – это самый мощный инструмент поиска, потому что это самые замотивированные на поиск люди. Поэтому если посмотреть большую статистику, можно увидеть, что огромное количество пропавших нашли именно родственники.

– Психолог с вами работает во время поиска?

– В случае если мы находим ребенка в сложном состоянии, мы стараемся экстренно найти хорошего детского психолога, у нас такие люди есть в отряде. Но в стандартной штатной ситуации нет. Если мы, не дай Бог, нашли погибшего и сворачиваем штаб поиска, родственники оказываются в очень тяжелом положении: они потеряли все надежды, которые были несколько часов или несколько дней, а мы этим не заняты, у нас нет инструмента, чтобы им стало легче, и никто другой им такого инструмента не дает. Это ужасно.

– Наверное, каждого ребенка следует предупредить о том, что нужно делать, если он вдруг заблудился в лесу?

– Задача ребенка – беречь себя: не спать на холодном, наломать веток, сделать себе лежанку, никуда не ходить, найти солнечную или теневую сторону – в зависимости от погоды. В большинстве климатических зон Российской Федерации и в большинство времен года придется бороться с холодом. Соответственно, надо подготовиться. Если есть с собой спички, надо разжечь костер, его поддерживать, работать только на этот костер. Если спичек нет, то сделать лежанку, по возможности ее как-то утеплить, оставить какие-то знаки на ближних тропках, но никуда ходить не надо, тебя найдут. Это если речь идет о ребенке, который пропал, и «Лиза Алерт» об этом знает. Федеральный совет всем «тебя найдут, никуда не ходи» я дать не могу, потому что про некоторых пропавших мы просто не знаем.

Меняем отношение к праву на жизнь

– Если вдруг по какой-то причине вы перестанете принимать участие в деятельности отряда, что с ним дальше произойдет? Есть ощущение, что весь отряд завязан на вас.

– Ребятам придется перестроиться. Сейчас я не готов строить медленную неэффективную систему, которая будет работать при любой погоде. Пока это несистемная вещь, завязанная на частности, на конкретного человека, она намного более быстрая и намного быстрее может развиваться. Мы можем построить системную вещь, которая будет значительно менее эффективная, но будет сейсмоустойчива, потому что она не будет зависеть от конкретных людей. И в момент потери внутреннего огня и энергии мы перейдем к этому строительству.

– Бывает ли желание вообще все бросить и уйти?

– Конечно. Чем больше ты делаешь, тем больше ты получаешь претензий с той или иной стороны, тем толще должна быть твоя шкура, чтобы от этих претензий защищаться. Далеко не везде ты можешь отрастить такую шкуру, и через какой-то момент, конечно, тебе ее пробивают то слева, то справа.

– Что больше всего раздражает?

– Раздражает скорость развития, все можно делать быстрее. Раздражает количество советов, не соответствующее количеству дел. Раздражает малое количество деятельных людей, которые готовы заниматься нашими проблемами (я имею в виду не поисковые мероприятия, а исключительно административные вопросы).

Что касается поисковых мероприятий, раздражает лень коллег, которые не хотят совершенствоваться с той скоростью, с которой я бы хотел. Но это мои проблемы. Они все прекрасны, и отряд прекрасен. Я мечтаю о высоком темпе, который, быть может, и недостижим, только в моих фантазиях, возможно.

– Вы верите в жизнь после смерти?

– Нет. Жизнь есть способ существования белковых тел.

– А что такое для вас смерть?

– Это тот замечательный момент, до которого еще столько всего надо успеть, что даже на сон времени особо не остается.

– Вы боитесь смерти?

– Думаю, что сейчас да, но с каждым годом я отношусь к этому намного проще. Как будто готовлюсь, что ли, к чему-то.

– В чем для вас смысл жизни, если мы все умираем?

– Очень многое из того, что я делаю, не связано исключительно с получением собственного удовольствия – хотя, естественно, все, что я делаю, мне дико нравится. И в том числе мне бы нравилось, чтобы последствия вот этого процесса, который называется моя жизнь, были, скажем так, осязаемо ощутимы для людей, которые здесь обитают.

Я понимаю, что тема, которой мы занимаемся, с одной стороны, очень простая, с другой стороны, удивительным образом тысячи человеческих жизней до этого были никому не нужны. Это не яркое ДТП на Садовом кольце – это незаметная история: какая-то бабушка ушла в лес, ну и что с этого. И получается, что мы меняем эту конструкцию, меняем отношение к праву на жизнь. И я успею сделать так, что у тех людей, которые будут жить дальше, у моего ребенка, у детей моих друзей будет другая страна с точки зрения безопасности. Но на это мне надо потратить еще очень много времени.

– Можете вспомнить момент самой максимальной концентрации счастья в вашей жизни?

– Это не какой-то единственный момент, это ситуации, когда ты на одной и очень правильной волне с близкими и важными людьми. Это происходит, и вы фиксируете этот момент у себя в памяти или в ощущениях, в каких-то мурашках по спине. Много таких случаев. Вообще, жизнь полна радости побед и преодолений.

Выполнено при поддержке